Делать деньги очень легко. Эдриан Энтони Джилл, британский остроумец, ресторанный критик и, конечно же, бывший алкоголик, как-то пригласил в гости знаменитого художника Дэмьена Херста. У Джилла в коллекции был анонимный портрет Сталина и он попросил Херста пририсовать что-нибудь к картине. Херст обвел красным кружочком сталинский нос. Некоторое время спустя портрет выставили на аукцион со стартовой ценой чуть меньше десяти тысяч фунтов. Картина ушла за сто сорок тысяч; девять с лишним тысяч за Сталина, сто тридцать тысяч – за красный кружочек Херста. Надо знать, кого звать в гости, а в доме всегда должны быть краски.
В этом месяце на лондонском аукционе Кристиз "Штудия к портрету II" Фрэнсиса Бэкона продана за 14 миллионов фунтов. Цена немалая, но объяснить ее можно – вещь известная, а художник мертв и ничего уже не нарисует. А вот за Питера Дойга, находящегося в добром здравии и хорошей творческой форме, на Сотбис выложили пять миллионов семьсот тысяч фунтов. Известный арт-дилер Ивор Брака, торговавший здесь Ауэрбахом, ядовито заметил: "Это как если бы Кубок Англии выиграла команда из городка Макклсфилд". Не исключено, что Брака просто мстил – его Ауэрбах ушел всего за 1.7 миллиона. И вообще успех Питера Дойга можно при желании объяснить. Его пейзаж навеян знаменитым триллером рубежа 70 - 80-х годов "Пятница, 13-е"; фильм Шона Каннингема хороший, известный, даже классический, значит и картина Питера Дойга должна быть неплохой. Не исключено, что фильм обошелся продюсерам дешевле, чем картина – покупателю. Тем не менее, Кэрол Кадваладр задает в "Обзервере"совершенно неприличный вопрос: "Стоит ли искусство этих денег?".
Вопрос неприличный, ибо не имеет отношения к делу. Экономика современного искусства, точнее – рынка современного искусства (да и рынка искусства в целом), имеет отношение как к разным символическим капиталам, так и к разнообразным вовсе не символическим капиталам всевозможного происхождения. Что же до "художественной ценности" произведений искусства, то нечего прикидываться – в этом контексте ее просто не существует. На этом рынке, с одной стороны, представлены большие деньги, сделанные, чаще всего, в тех частях света, где деньги делаются быстрее всего, с другой – предметы неясного назначения (и порой неясного происхождения), которые, исходя из мнения "экспертного сообщества", считаются достойными названия "произведение искусства" и могут считаться очень выгодным способом вложения средств и приобретения социального статуса. Не хуже недвижимости. В те самые дни, когда на лондонских аукционах торговали Дойгом и Андреасом Гурски (фотографический диптих, на котором запечатлен американский супермаркет, ушел за миллион семьсот тысяч фунтов) в лондонском районе Белгрэйвия предлагали купить четыре пентхауса, каждый по 84 миллиона. В сущности, можно поменять четырнадцать Дойгов на один пентхаус, добив одним Гурски. Или за ту же жилплощадь можно выложить пятьдесят двойных фотографий супермаркетов. Разве это не повод засучить рукава и взяться за кисть или фотоаппарат?
Перед нами биржа – мало отличающаяся от фондовой. Вы делаете рискованные вложения и – если кураторы и критики не переменят моду и биржевые индексы "настоящей экономики" не упадут – через несколько лет получаете уровень прибыли, сопоставимый с доходами от наркотраффика. (В прошлом году Ивор Брака продал трех Ауэрбахов по смешной цене от 600 до 800 тысяч фунтов. Через год такая же картина стоит в два-три раза больше.) Ну а если вы консервативны – в вашем распоряжении нетленные ценности от Ренуара (6.1 миллионов фунтов) до уже упомянутого Бэкона. На фондовой бирже учитываются различные факторы – политические, метеорологические, эпидемиологические. На бирже искусства смотрят на метрику художника, на его послужной список, справляются о количестве работ, их местонахождении и, конечно же, интересуются национальной принадлежностью.
Вот это самое интересное. Национальность лица покупающего и лица продаваемого. Старший директор Сотбис Хелен Ньюман, пережившая арт-лихорадку и быстрый крах конца восьмидесятых ("тогда с мая по июнь, вместе с японскими банковскими процентными ставками, наш рынок рухнул") ссылается на настоящий интернационал озабоченных прекрасным богатеев: "Сейчас огромное количество богатых людей – из России, из Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока, все покупают". В основном, как мы видим, люди, выросшие в атмосфере нефти и газа. Вольноотпущенники Запада, крезы и тримельхионы второго и третьего мира, скупающие прекрасные творения мира первого – так это выглядит поначалу. На самом же деле, это местные ВОХРовцы, охраняющие (за известную и немалую плату) безопасность нефте-, газо- и деньго-потоков с условного Востока на условный Запад. ВОХРовцы тоже хотят сладкой жизни; люди из Сотбис объясняют им, что contemporary art есть важная часть urban life (dolce vita, в переводе на человеческий). А потом, через некоторое время, ВОХРовцы вспомнят и о национальной гордости. К примеру: "Все современное искусство сейчас очень модно и самое модное – современное китайское искусство". Это говорит Джорджина Эдэм из Art Newspaper. Простодушный любитель искусства, подслушавший разговор, согласно кивает головой. Как же, как же! Китай – страна великой традиции, ширмы, драконы, иероглифы, красные фонарики... Но Джорджина Эдэм возвращает нас с небес искусства Поднебесной на землю: "Все покупают в предвкушении, что у китайцев в будущем будет еще больше денег. И они захотят купить назад свое искусство". И она права. Русские уже пришли в Лондон за своим Айвазовским, а несколько дней назад – за своими Булатовым и Чубаровым. Кэрол Кадваладр в статье в "Обзервере" цитирует одного лондонского эксперта: "Арт-рынок сейчас – мыльный пузырь... Так было в восьмидесятые, разве что появилось новое поколение профанов. И это новое поколение – русские. Они украшают свои интерьеры. Они – не коллекционеры". Цинично сказано. Но это цинизм бессильный, цинизм искусного кулинара на службе у обжоры Тримельхиона.
