Поводом для этих заметок послужил толстый том под названием «Великая книга дня…» («Великая книга дня…»: радио в СССР: Документы и материалы» / сост. Т.М.Горяева. М.: РОССПЭН, 2007).
Книга объемом более 1000 страниц состоит из трех частей. В первой собраны официальные документы, относящиеся к истории радиовещания в СССР, его организации и руководства им. Во второй части представлена выборка текстов радиопередач, в третьей – рецензии на радиопередачи, теоретические статьи о радио, очерки мемуарного характера. Составитель книги – известный архивист Татьяна Михайловна Горяева (ныне директор РГАЛИ) предпослала книге обстоятельную статью «Радио будущего?», где описаны принципы и трудности отбора документов и логика, которой следовал составитель.
Не скажу, что я прочитала весь этот массив - все-таки книга адресована профессионально заинтересованным читателям: они оценят уникальность данного труда. Однако некоторые материалы впечатляют тем, что их роль в моей собственной жизни заставила запомнить целые абзацы дословно: выступление Молотова 22 июня 1941 г., которое оборвало мое детство; услышанная по радио на нашей дачной платформе речь Сталина 3 июля 1941 с обращением «Братья и сестры!». Обе речи и сегодня вызывают дрожь – ведь я их прежде не читала…
Впрочем, для непрофессионала книга поучительна не только публикациями отдельных особо значимых или просто любопытных документов (а их немало). Это издание заставляет задуматься о том, как в СССР высказывание становилось радиодокументом, и какие тексты могли претендовать на этот статус.
Механизм работы нашего «Министерства правды» описан Т.М.Горяевой во вступительной статье в контексте объяснения трудностей работы с радиоархивами.
Парадоксальность «радиодокумента» в советском случае складывалась из двух составляющих:
1) особенность функционирования радио в 1920-1926 гг., когда звук еще не умели записывать на кинопленку. Если диктор или оратор не говорил «по писаному», оставалось лишь «бросить то слово на ветер, чтоб ветер унес его в даль» (строка из романса Чайковского, все мое детство звучавшего из репродуктора) Тем самым, тотальный контроль над эфиром был нереален по техническим причинам, в силу чего до 1927 года в эфире могла звучать и часто звучала спонтанная устная речь.
2) особенность функционирования радио в эпоху тотальной цензуры, когда слово не могло уйти в эфир, не будучи предварительно завизировано контролирующими инстанциями. Ведь после постановления ЦК ВКП(б) от 10 января 1927 года достоянием эфира могло стать только предварительно записанное слово – то есть попросту говоря, заготовленный в какой-либо форме текст, а не спонтанная речь. В абсолютном большинстве случаев текст, подлежащий цензурному визированию, фиксировался на бумаге и сдавался цензору заранее, за определенный промежуток времени, исчисляемый часами, изредка – сутками («теперь об этом можно рассказать»).
Таким образом, в случае (1) сказанное в эфир в нем, так сказать, растворялось – неподконтрольное слово не оставляло следов. Архивисту в подобной ситуации остается лишь сожалеть об отсутствии желанных материалов.
В случае (2) – т.е. после постановления 1927 года – в архиве теоретически должно было бы сохраняться все, что было записано для визирования цензурой - либо на бумаге (так называемый микрофонный документ), либо на кинопленке (это называлось тонфильм; магнитофонов в распоряжении радиоработников (судя по заметкам знаменитого радиорежиссера Розы Марковны Иоффе) не было до середины 1940-х.
Однако пленка – вещь дорогая, к тому же она занимает много места и легко воспламеняется. Поэтому уже прошедшие в эфир пленки безжалостно уничтожали, составляя лишь акты о количестве «списанного», но не об их содержании. Иногда это делалось в соответствии с указаниями «сверху», иногда –чтобы освободить место. Тем самым наличие цензуры вовсе не гарантировало сохранности того, что было передано в эфир.
В октябре 1941 года во дворе здания Радиокомитета была сожжена большая часть архива Радио (моя мама, побывавшая в Москве в командировке примерно 12-13 октября 1941 г., более всего была поражена стоящим над городом запахом гари в отсутствие явных пожаров - профессия врача-гигиениста побуждает почти неосознанно запоминать подобные детали).
В результате в архивном фонде Гостелерадио не сохранилось ни одного микрофонного документа, созданного до сентября 1941 г., и лишь несколько десятков фонодокументов 1930-х гг.
Это, однако, не означало, что соответствующие материалы не сохранились где-либо еще – случайно или намеренно. Например, многие микрофонные документы с пометкой ДСП (то есть для служебного пользования) сохранились в РГБ: определенные передачи готовились Всесоюзным Радио в Москве, а затем рассылались по стране для использования на местном вещании.
Любопытно, что в дальнейшем программы передач архивистам пришлось восстанавливать по материалам прессы. Собственно, рассказу об этой титанической работе в значительной мере и посвящена вступительная статья.
Первым шагом было составление «макета эфира» - приходилось конструировать приблизительную сетку вещания на данный день, благо программы передач печатались в газетах, и, кроме того, выходило много периодики, специально посвященной радиовещанию (отмечу, что радиолюбительство – это отдельная тема, которая здесь не затрагивается). А дальше начинался поиск «по сусекам» - мало ли в каком учреждении или у какого частного лица мог сохраниться текст той или иной передачи. Вот записали на радиостанции имени Коминтерна выступление писателя N по случаю, допустим, пушкинского юбилея 1937 года. Самого N давно уже нет в живых, но его архив был продан родственниками в РГАЛИ (в советское время – ЦГАЛИ). Или еще куда-то.
Интервью с Г.П.Вишневской оказалось в ГАРФ: в 1968 году ее все еще спрашивают, как она стала певицей. Там же, в ГАРФ осел текст выступления известного экономиста П.Г.Бунича, тогда – в 1966 - еще совсем молодого человека. Текст озаглавлен «Хозяйственная реформа в действии» - это сегодня мы знаем, что реформы, которую выступавший назвал «комплексной и глубокой», не было. Великие артисты Максимова и Васильев - еще «Володя и Катя»: с ними репетирует сама Галина Сергеевна Уланова…
И все-таки главное чувство, возникшее у меня при чтении микрофонных материалов (они начинаются 1918-м и заканчиваются 1970-м годом) - это какой-то тупой стыд. Стыд за тотальную фальшь и ужас от тупости пропаганды. Самым живым материалом оказываются в общем-то не относящиеся прямо к делу заметки – например, обращение Розы Иоффе «по начальству» с жалобами на то, что ей не оплачивают тяжелую работу.
Почему же родившиеся в начале 30-х годов - во всяком случае, в больших городах, вспоминают радио своего детства и юности не просто с безотчетной ностальгической теплотой, но во многом в одном ряду с чтением, то есть как источник неординарных впечатлений и эмоций?
Поговорив с увы, уже редеющим кругом ровесников, я обнаружила, что все мы в детстве и ранней юности слушали примерно одно и то же. Это были передачи, заканчивающиеся фразами «режиссер Роза Иоффе»; или же «текст читал Осип Наумович Абдулов ( Дмитрий Николаевич Журавлев; Всеволод Аксенов; Ростислав Плятт )» и т.п. Или : «роли исполняли: Николай Литвинов, Валентина Сперантова…»
И, конечно, музыка – среди симфонической преобладала русская, но симфоническую музыку я начала слушать после войны, то есть уже подростком, а ребенком слушала – в огромных количествах – классические русские романсы. Обмирая от непонятных нам чувств, мы погружались в голоса Обуховой, Козловского, Лемешева. Наряду с русскими романсами радио передавало немецкие Lieder и арии из обширного оперного репертуара. Разумеется, шансы услышать Моцарта, Пуччини, Шопена или Чайковского были несравнимо больше, чем познакомиться с Генделем или Прокофьевым. Но хорошей музыки было много, а Шопена и Бетховена для нас играли Гилельс, Флиер, Нейгауз.
Во время войны радио играло особую роль, но подлинный смысл того, что передавали, я узнавала все-таки от взрослых.
Настоящий радиоприемник в нашей семье появился только после войны: это был огромный, как сундук, трофейный «Телефункен». Мою нежную привязанность он заслужил, однако, не потому, что по нему можно было слушать ВВС («голоса» еще не глушили), а благодаря редкого качества акустике. Подсоединив к нему пятнадцатирублевый проигрыватель, можно было получить замечательный (по тогдашним стандартам) звук: именно в это время у нас появились первые долгоиграющие пластинки – сначала на 78 оборотов.
Итак, будучи искренней пионеркой, а позже - не менее искренней комсомолкой, лет с 13 по радио я уже слушала только музыку. Видимо, в определенном возрасте можно выключить внутренний слух: я не слышала то, что мне было не интересно или неприятно слушать.
Все эти «воспоминательные» экскурсы вовсе не предназначены для того, чтобы преуменьшить заслуги составителя документальной книги о радио в СССР.
В конце концов, именно попытка понять, почему материалы книги (в том числе мемуарные очерки) не соотносимы с опытом активных радиослушателей, которыми были мои ровесники в формирующие годы – скажем, с 6 лет до 14, обнажает не столько трудность реализации авторской задачи, сколько, быть может, ее принципиальную нерешаемость привычными средствами.
