Не будь благословенного Youtube, что бы мы знали о жизни: и собственной, и окружающих? Как бы мы могли тогда – нет, не понять, но – почувствовать, оценить интонацию многих старых вещей, многих прошедших событий, многих канувших в Лету кусков жизни? Скептик скажет, мол, все дело в нашем взгляде – мы не чужую (или свою) жизнь смотрим в компьютерном экранчике, а то что показывают нам, что сознательно когда-то было сделано одними людьми и столь же сознательно вывешено в интернете другими (или одними и теми же, но с какими-то иными интенциями). Все это так, однако у нас есть собственные сознание, вкус, интуиция, воображение, наконец, у нас есть выбор: остаться равнодушным или предаться непомерным восторгам.
Возьмем, к примеру, старую кинохронику. Тысячи километров ея загружены в Youtube; истертые, исцарапанные временем ленты пользуются большим спросом, а в комментах публика вздыхает, издевается, негодует. На первый взгляд они (почти) неразличимы. Но если присмотреться, сами по себе эти фильмы не выглядят для нас одинаковыми, навсегда уже погруженными в «историю», оттого потерявшими возможность стать объектом эстетического суждения (за которым может последовать и социальное, и даже политическое – я уже не говорю о философском; последнее обычно выносится решительно по любому поводу). Вот Лондон 1920-х годов – город романов Ивлина Во и Вирджинии Вулф; еще несколько лет, и на эту сцену вступит самый обаятельный идиот всех времен и народов Берти Вустер. Кинохроника того времени, обычная, снабженная пояснительными надписями и фокстротно-чарльстонным саундтреком:
Что раздражает в этой ленте, кроме, конечно, открыточного выбора сюжетов и столь известной советскому человеку истертой, выцветшей раскраски кадра? Профессионализм. Оператору дали задание наснимать «видов», которые составили бы некий «образ Лондона» - привлекательный, немного легкомысленный, но, все-таки, обстоятельный, насколько это можно в таком жанре, да еще и в те годы. Городская жизнь подается здесь как некий набор устоявшихся сюжетов, от хрестоматийного развода караула в меховых шапках до ребенка в Кенсингтонском саду. Нам предлагается готовый продукт; все, что можно сделать с ним – подвергнуть историко-культурной рефлексии (если, конечно, оставить в стороне специальные киношные дела). Досмотреть до конца эти шесть с половиной минут практически невозможно, внимание ускользает куда-то, взгляд старается уйти от экрана, сбежать – в те же немногочисленные комменты (и один из них прямо-таки льет воду на нашу мельницу: «Отличная работа! Я вставил это видео в плейлист канала для моих студентов, изучающих городскую экономику в Wayne State University. Джон Сейс»), в ленту других видео на эту же тему и так далее. Нет, нового трепета эта хроника решительно не вызывает. Зато вот эта – совсем другое дело:
Нарезка из любительской кинохроники, названная просто «Лондон двадцатых» (в обсуждении кто-то – ссылаясь на дизайн автомобилей -- высказывает мнение, что дело происходит в тридцатые, но я здесь совершенно не компетентен, так что остается поверить на слово сайту travelfilmarchive). Смотреть это видео волнительно – несмотря на беспомощность исполнения, трясущиеся руки кинолюбителей и общую незначительность, необязательность происходящего на экране. Пожалуй, последнее обстоятельство и делает нашу хронику эстетических феноменом. Черно-белая съемка всяческой ерунды, чепухи на постном масле, совершенная бессмысленность мелькания дворцов, церквей, машин, лошадей – все это дает простор для воображения. Это тоже своего рода «киноглаз», но не активный, не пытающийся зафиксировать бурление «новой жизни», нет, это глаз зеваки, фланера, случайного человека, оказавшегося в Лондоне в конце двадцатых (предположим, что все-таки тогда), занятого своими собственными мыслями (или отсутствием таковых). Собственно, таков наш с вами обычный взгляд при подобных обстоятельствах, если, конечно, речь не идет о туристической поездке с познавательными целями. Идеальное литературное соответствие этому взгляду – путевые заметки, письма путешественников на родину (за исключением случаев, когда их авторы преследуют просветительские, карамзинские цели). И именно здесь возникает восхитительная лирическая стихия пустяков.
Классик итальянской литературы прошлого века Джузеппе Томази ди Лампедуза, автор единственного (опубликованного посмертно) романа «Гепард» (или «Леопард», как его назвали в первом русском переводе, английском переложении и в одноименном фильме Висконти), отпрыск старинного аристократического сицилийского рода, профессиональный книгочей, трогательный бездельник припорхал в Лондон в 1927 году и тут же принялся писать письма собственным кузенам, принадлежавшим к тому же тайному обществу чудаковатых аматеров всяческих искусств. Странные (даже несколько чересчур беззаботные) послания, полные понятных только реципиентам шуток на гомоэротические, гастрономические и культурные темы, были несколько лет назад собраны энтузиастами и изданы в Италии. Пару месяцев назад, Лампедуза (как это у него заведено, посмертно) отдал дань стране, языку, городу, которые он так любил: “Letters from London and Europe” вышли в превосходном (во всем, кроме выбора русской беллетристики) лондонском издательстве Alma Books.
Обратим внимание на заглавие, данное публикаторами: «Письма из Лондона и Европы»; остальная Европа представлена совсем уже эпизодически и даже хаотически, случайнее и прихотливее не бывает. Латвия аттестована с помощью кондитерских магазинов, русских кулебяк (которые почему-то содержат утятину и сельдерей) и замка одной прибалтийской баронессы, на которой потом Лампедуза легкомысленно женился. Париж – улочками, которые чуть позже, по ехидному выражению Мейвис Галлант, так любили снимать романтические французские кинорежиссеры, и одним фонтаном, рождающим реминисценции из Анатоля Франса. Рим – это лысины сенаторов и «лимонного цвета» Муссолини. Исключение составляет только Берлин, данный, скорее, в эстетике «Метрополиса», разбавленной ишервудовскими наблюдениями за гомосексуальной проституцией. Особенно любопытно его описание одного из гигантских берлинских кафе, где толстосумы выбирают себе партнера, передав с официантом записку одному из толкущихся там мальчиков. Наш полунищий аристократ, прустианский антисемит и неявный поклонник дуче завершает свое берлинское послание 1930 года неожиданным для фланера замечанием: «Думаю, в ближайшие десять лет они (немцы – К.К.) пошлют с официантом записочку каждому из народов».
Но вернемся в Лондон. Лондон Лампедузы не менее пустячен, необязателен и легкомысленен, чем вся остальная его Европа. Но этот город он любит особенно – и оттого его много. Составить хоть какое-то представление о жизни британской столицы в 1927 году по письмам сицилийца просто невозможно -- точно так же как и по романам Вудхауза. Внимание Лампедузы лишь на мгновение задерживается на случайных вещах и людях; по поводу же того, что занимает его несколько больше, он делает ошибочные выводы. Но даже эти ошибки милее банального общего мнения. Например, все мы знаем, насколько чудовищна английская кухня; как невесело заметил Сомерсет Моэм, «чтобы хорошо питаться в Англии надо три раза в день есть завтрак». Лампедузе же нравится все, даже малосъедобная еда, даже (якобы) симпатичные машинистки, которых он цитатами из Роберта Бернса завлекает (якобы) в кино с самыми (на самом деле) невинными целями, даже прожженные музейные искусствоведы, водящие его за нос с оценкой фамильного севрского сервиза. Ни тебе классовой борьбы, ни войны полов, ни «красной угрозы» -- только йоркширская ветчина, девушки и выпускники Оксбриджа.
Этот вечный книжный мальчик в упор не видит окружающего мира,- скажете вы. И ошибетесь. Нет более железных, стойких и сухих людей, чем эти маменькины сынки, выросшие в тепличных условиях «бель эпок», чем прусты, лампедузы, набоковы, борхесы. Томази ди Лампедуза воевал в первой мировой, попал в плен, бежал из австро-венгерского лагеря, пережил вторую мировую, бомбардировки Сицилии, высадку союзников, потерю родного дома, полное разорение – не говоря уже о странном браке, большую часть которого он провел рядом с матерью, а не с женой. И ни слова жалобы. Ни капли сочувствия к себе. Только удивительная практическая беспомощность, переплетенная со столь же удивительным мужеством. Не следует забывать – не считая пары статей, этот писатель-бездельник не напечатал при жизни ни строчки.
Фланерский лампедузовский Лондон – не порождение априорного дефицита внимания или интереса. Это сознательно отрефлексированная позиция. Мир страшен, люди чудовищны – эти нехитрые истины лучше держать при себе. Воспитанные люди не говорят о болезнях и денежных затруднениях, истинные джентльмены обсуждают машинисток и оценщиков севрского фарфора. Последние лет сто такой подход не вызывает особого энтузиазма у окружающих, это верно. Но вызывают ли у нас энтузиазм окружающие? Вот вопрос. Заметьте, на любительской лондонской кинохронике двадцатых почти нет людей.
См. также другие тексты автора:
