«Как саранча, неисчислимы
И ненасытны, как она,
Нездешней силою хранимы,
Идут на север племена»
Владимир Соловьев
Одно из самых комичных событий 2008 года – окончательное оформление феномена, который условно назовем «арктической риторикой». Чем сильнее набухал пузырь нефтяных цен, тем лихорадочнее и безответственнее велись разговоры о каких-то особых правах на Арктику, о неизбежности схватки великих и невеликих держав за полярные льды; географы, полярники, публичные болтуны всех сортов потирали руки в ожидании наплыва капитала самого разнообразного свойства – от «символического» до совсем банального, оттягивающего карман. Благодетельная нефть должна была пролиться золотым дождем на скованные вечным льдом пространства «Циркумполяндии» - даже словечко специальное придумали: время «дискурсов» с «симулякрами» кончилось, пришла другая эпоха, другие слова. По звучности и бессмысленности оная «Циркумполяндия» может соревноваться разве что со старой французской «Цизальпинской республикой» -- все те же покушения на высокий латинский имперский стиль, покушения с теми же негодными средствами.
Забавно, что разговоры эти не прекратились и тогда, когда стрелка мирового нефтеметра побежала назад – за сто, за пятьдесят, за сорок, Бог знает за сколько еще. Это значит, что дело не только в легких деньгах, которые собирались освоить некоторые научные, военные, коммерческие и пропагандистские институции. Что-то кроме – и даже помимо – корыстного интереса, за «арктической риторикой» есть. По крайней мере, в России. Нижеследующий текст представляет собой слабую попытку хотя бы отдаленно понять, что именно.
В 1936 году в СССР было написано два важных поэтических текста, с анализа которых я и хочу приступить к нашему рассуждению. Вот начало первого из них, знакомое любому советскому человеку:
«Широка страна моя родная!
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек»
Василий Лебедев-Кумач, «Песня о родине», написанная для кинофильма «Цирк». А вот другая цитата:
«В воротах Азии, среди лесов дремучих,
Где сосны древние стоят, купая в тучах
Свои закованные холодом верхи;
Где волка валит с ног дыханием пурги...»
Это начало стихотворения, а в середине читаем:
«В воротах Азии, в объятиях метели,
Где сосны в шубах и в тулупах ели, -
Несметные богатства затая,
Лежит в сугробах родина моя»
Николай Заболоцкий, стихотворение «Север». Написано в связи с челюскинской эпопеей.
Привожу цитаты вовсе не из-за литературоведческого интереса; с этой точки зрения все ясно: перед нами -- искусный идеологический продукт и гениальное стихотворение (тоже на пропагандистскую тему), стихотворение, в котором эстетическое, являясь, так сказать, «побочным эффектом», стало главным, вытеснив идеологию, челюскинцев и прочее. «Сосны в шубах» явно заслоняют здесь подвиги советских полярников. Но вот если вести историко-культурный разговор, то ясно далеко не все, и в этом стоит разобраться.
Что объединяет творения Лебедева-Кумача и Заболоцкого? Это – гимны простору, пустому пространству, где человек не живет, а появляется, то ли в качестве покорителя (как у Заболоцкого), то ли как уже хозяин, который просто прогуливается по ней, проходит:
«Человек пpоходит как хозяин
Hеобъятной Pодины своей»
Главная характеристика этого пространства не только «пустота», но и безграничность, необъятность, отсутствие пределов. Соответственно, «покорению» подлежит не некая территория, на которой живут люди, не страны, иными словами – не Культура (с большой буквы), а Природа (тоже с большой). И это несмотря на то, что в стихотворении Заболоцкого есть замечательное описание жителей замерзших заполярных широт:
«Где люди с ледяными бородами,
Надев на голову конический треух,
Сидят в санях и длинными столбами
Пускают изо рта оледенелый дух»
Заметим, что эти удивительные существа с ледяными бородами вовсе не являются объектом подчинения, они для поэта – своего рода довесок, приправа к ледяной пустыне, которую покоряю советские полярники:
«И вся природа мертвыми руками
Простерлась к ним, но брошенная вспять,
Горой отчаянья легла над берегами
И не посмела головы поднять».
Итак, Природа, явленная как ледяная пустыня. Перед нами, конечно, не только настоящий, физический Север – это развитие двух знаменитых цитат из конца русского XIX века. Первая принадлежит Константину Леонтьеву: «Россия подгнила, надобно бы ее подморозить, чтобы не воняла». Вторая - Константину Победоносцеву, тому самому, который, по Блоку, над Россией простер «совиные крыла». Высказывание Победоносцева звучит так: «Россия – ледяная пустыня, по которой гуляет лихой человек». Конечно, слова «заморозка», «лед» и «Россия» сочетались в политической и исторической публицистике (русской и иностранной) и до этих двух авторов, но после них они уже окончательно составили мощную треугольную конструкцию, которая выскакивает в сознании почти каждый раз, когда речь идет о России (причем неважно – в автоописании, или с точки зрения внешнего наблюдателя).
Другое важнейшее понятие при описании России – «империя». В этом смысле, казалось бы, Россия мало отличается от Британии или Франции, от Римской империи или Византии. Но это только на первый взгляд. Россия прошла период активной территориальной экспансии с XVI (или XVII) века до середины XX-го, но назвать эту экспансию «колониальной» можно только с большой натяжкой. Конечно, кавказские войны или присоединение Средней Азии были типичными колониальными войнами, однако, если мы взглянем на карту, то расширение России на юг выглядит довольно скромным по сравнению с ее покорением востока и – конечно же - севера. Собственно, русская территориальная экспансия была, прежде всего, «освоением земель», а уже потом «захватом государств» и «покорением народов». И главным объектом этой экспансии были не люди, а пространство. Это и есть образ Победоносцева: «ледяная пустыня, по которой гуляет лихой человек». Неважно, что заставило лихого человека-покорителя пространства «гулять» по этой пустыне – то ли его послали туда купцы Строгановы, как Ермака, то ли нужда, рабство или преследования толкнули искать «воли» в далекие края, то ли государство направило, как челюскинцев.
Захват и освоение новых территорий всегда считались признаком как империализма, так и колониализма. Два этих понятия чаще всего смешивают – между тем, может существовать и колониализм без империализма (достаточно вспомнить древнегреческие колонии), и империализм без колониализма. «Колониализм» - это целенаправленная прагматическая политика захвата и эксплуатации территорий, и подчинения тамошнего населения. Он имеет отношение к обоим объектам своего действия – и к чужой территории, и к ее жителям. Даже когда поселенцы из Англии создавали в XVII веке колонии в Северной Америке, они имели дело с индейцами – пусть не подчиняя, но вступая с ними в торговлю, войны и так далее. Империализм тоже имеет отношение к территории, к пространству, однако он насквозь идеологичен, потому часто бывает одновременно и причиной, и следствием своего колониализма. Более того, в отличие от колониализма, империализм ассоциируется, скорее, с гигантской территорией, с пространством, которое находится под властью метрополии. В таком случае, империализм можно рассматривать как реализацию идеи власти над идеей необозримых пространств («империя, над которой никогда не заходит солнце»). После этого теоретического отступления вернемся к России и освоению Севера.
Так вот, в этом смысле, сама идея «освоения Севера» - не колониальна, а империалистична в своей основе. «Север» воспринимался в Средние века, в Новое и Новейшее время как царство пустоты, господство над которой, в первую очередь, дает чистое ощущение власти, почти не имеющее отношения к власти над покоренными народами. Господство над пустотой – некоторым образом, метафора власти вообще, власти самой по себе, власти, основанной на самой себе, идеальной власти, имеющей субъект, но не имеющей объекта. А вот условный «Восток» -- в той же западной традиции (под ним подразумевался и географический восток, и географический юг) -- был объектом, строго говоря, не империализма, а колониализма: здесь речь шла о народах, их религиях, культурах, о торговле, о ресурсах, наконец. «Север» - пуст и гомогенен, «Восток» - насыщен и пестр. Важнейшим элементом образа Востока в глазах западного человека был экзотизм; по крайней мере, так утверждал Эдвард Саид в своем знаменитом «Ориентализме». Напомню, эта книга о том, как европейцы (а позже и их наследники на Ближнем Востоке – американцы) сформировали тип отношения к некоему «Другому», находящемуся рядом с ними – к Востоку (не East, а Orient), под которым подразумевали, прежде всего, Ближний Восток. То есть, они, собственно, создали объект своей рефлексии, изучения и колонизации; вслед за Мишелем Фуко, Саид видел в описании акт установления господства описывающего субъекта над описываемым объектом. Историко-культурная конструкция, созданная в европейском сознании к концу XVIII века, превратилась, в итоге, в гигантский механизм производства смыслов, их обсуждения и интерпретации, в механизм превращения этих смыслов в идеологемы и политические решения, которые воплощались сотнями тысяч солдат, дипломатов, предпринимателей и колониальных чиновников. Вот всему этому механизму Саид и дал название – «ориентализм».
«Восток» для «ориенталиста» пестр, красочен, орнаметнален, густо насыщен ароматами, фигурами, звуками; для европейских путешественников, например, XIX века, весь Восток есть один большой восточный базар. Вот что пишет французский писатель и поэт Теофиль Готье в своем «Путешествии на Восток»: «Я... очутился в ряду парфюмеров, продающих эссенции бергамота и жасмина, флаконы атар-гулла в бархатных, расшитых блестками футлярах, розовую воду, пасту для выведения волос, ароматические курительные палочки, испещренные арабскими письменами, мешочки с мускусом, четки из нефрита, янтаря, кокосового ореха, слоновой кости, фруктовых косточек, розового и сандалового дерева». Именно это изобилие, мельтешение, пестрота и является объектом для колонизации Западом. Киплинговское «бремя белого человека» следует нести в этом пестром мире Культуры; чужой, но Культуры.
Для Англии или Франции «Восток», этот «Другой» ориентализма, находился вне, снаружи, далеко от метрополии; для России же он был всегда внутри – ведь чаще всего речь шла об освоении (часто – заселении) уже захваченных пространств. Отметим здесь три уровня этого освоения:
1. После Петра Великого «Другим» для русского государства и образованной правящей элиты (а позже – для интеллигенции) становится так называемый «народ». Если прочитывать эту ситуацию сквозь призму саидовского ориентализма, то «русский мужик» для них и есть тот самый «дикарь», в отношении которого следует нести «бремя белого человека».
2. Следствием деятельности русского государства и правящего класса (как до Петра, так и после) стало бегство вот этих самых «русских мужиков» за Урал. Там они, с одной стороны, обретали «волю», а с другой – становились колонизаторами, неся то самое «бремя», о котором мы говорили ранее, но уже немногочисленным народам, обитавшим на востоке от Уральского хребта. Получается так, что эти люди готовили почву для прихода туда государства; объективно они расширяли пределы империи.
3. Этот процесс шел столь быстро, что уже во второй половине XVII века русская колонизация дошла до своего восточного географического предела – до Тихого океана. Вот тогда экспансия и свернула окончательно на Север – в край вечной не только мерзлоты, но и пустоты. «Колонизация», которая влекла за собой «империализм», сменилась «чистым», без примеси какой-то ни было прагматики, империализмом. Чем пустее, безлюднее было захватываемое пространство, тем больше роль российского государства. Апофеоз такого империализма – так называемое «покорение космоса», которое СССР начал, окончательно покорив Север. На бытовом уровне, советская мода на космонавтов сменила моду на полярников.
Завершая это рассуждение, можно попытаться усложнить схему, предложенную Саидом, введя в нее дополнительное понятие, по аналогии с «ориентализмом». Это понятие – «нордиализм», от французского Nord, «север». Оно имеет сразу два значения – узкое и более широкое. В первом смысле, это политика российского государства, направленная на освоение максимальных территорий в районах Крайнего Севера, необитаемых, либо слабо обитаемых людьми. В широком смысле (по аналогии с определением «ориентализма»), «нордиализм» есть историко-культурная конструкция, существующая в российском сознании с XX века, мощный механизм создания и воспроизводства смыслов, их обсуждения и интерпретации, определяющий политические, социальные и экономические решения, которые имеют отношение к географическому и идеологическому Северу. «Север» Заболоцкого, как и сотни других советских и российских произведений литературы, кино, живописи, посвященных «северной тематике» – одновременно и элементы этого механизма, и результаты его работы. Вообще, как и в ориентализме, в нордиализме очень силен эстетический элемент; в нем империалистическая идея господства над безбрежным пространством находит самое рафинированное, «чистое» («белый» - цвет Севера), немеркантильное воплощение. В каком-то смысле, нордиалистское сознание рассматривает Север как гигантскую контурную карту, которую следует непременно раскрасить в свой цвет. А вот эта игра уже никак не связана с презренными ценами на нефть.
