Солженицын в «Письме к вождям СССР» среди прочих претензий высказал ту, что погубили коня, вывели его из деревенского обихода. Действительно, выясняется, что овес куда лучше нефти и дорожал, надо думать, не таким галопом. С другой стороны, самый главный конь, или, если угодно, лошадь – и не кобыла, а кляча – никуда не делась: Россия. На этом, извините за выражение, скотском хуторе нет уже ни пса Снежка, ни борова Наполеона, но мерин Боксер по-прежнему трудится, вкалывает, «мантулит» (помнят ли нынче это слово?). Да и Оруэлл ни к чему, куда уместней вспомнить щедринского Конягу, а еще лучше – лошадь из сна Раскольникова, которую жестокий извозчик захлестал до смерти.
Эти литературные реминисценции приходят мне в голову по литературному же поводу - или, скорее, кинематографическому. Посмотрел я фильм «Не хлебом единым», сделанный С. Говорухиным по роману Дудинцева. Тут же его, на американский лад – украсив обложку киногероями – и переиздали. Не знаю, станет ли Дудинцев в очередной раз таким же хитом, каким он был в 1956 году. Молодому, да и не совсем молодому – если ему не семьдесят – русскому трудно представить, какая это была сенсация. И литературная, и политическая, и какая хотите. Это был какой-то национальный ренессанс, какое-то Сретение: ныне отпущаеши, мог бы сказать, допустим, М.М.Пришвин, не умри он за два года до этого, в пятьдесят четвертом (Сталина пережил, слава Богу).
Дудинцева загнобили, а впоследствии принято стало говорить, – причем среди интеллигентов – что книга вообще-то так себе, шум объясняется исключительно политикой. Я никогда не был с этим согласен. Роман отнюдь не лишен художественных достоинств. Дудинцев умел писать словами, находил острые выразительные детали, создавал запоминающиеся образы – если хотите, типичные. Таким был его Дроздов, номенклатурный начальник крупного ранга, вообще все московские министерские чиновники. Главный герой, изобретатель, - фигура схематичная, но нарочито схематичная, он и должен быть таким, как бы иконописным мучеником. Зато очень хороша влюбленная в него Надя, жена Дроздова. Замечательно найдено: Лопаткин Надю не любит, это она его, можно сказать, домогается, этакая Магдалина у ног Христа – если не евангельская, так из Эндрью Ллойда Вебера.
Вообще не было замечено (да и кому нужно было?), что на жанровой глубине роман Дудинцева – сказка, с добрыми и злыми волшебниками, Надя – фея. Тогда говорили, что «Не хлебом единым» – социалистический реализм с человеческим лицом. Но социалистический реализм, как показала С. Кларк, лежит в русле сказочной поэтики. И на этом фоне у Дудинцева отнюдь не казались чужеродными, наоборот, впечатляли острые жизненные реалии.
Вот что мы прочитали на первой же странице романа:
«Прорвав дыру в большом картонном коробе, он (Дроздов) доставал оттуда ярко-оранжевые апельсины и рассовывал по карманам. Потом махнул кучеру и, грубо срывая корку с апельсина, заспешил к жене. Та спокойно приняла очищенный и слегка разделенный на дольки плод, и они пошли, наслаждаясь солнечным зимним днем. (…) Пропустив Дроздовых и выждав еще с минуту, ребята бросались на дорогу, на оранжевые корки, затоптанные в снег. С веселыми и удивленными криками они хватали и прятали яркое, пахучее чудо – таких корок еще никто не видывал в этом степном и недавно еще совсем глухом районе».
Трудно сейчас представить, каким нокаутом – после всех кубанских казаков и счастливых сталинских колхозников – были для читателей эти строчки.
Апельсины из Марокко – они потом пошли.
Увидев в лавке видеокассету, я удивился: кому это сейчас в России нужно? Посмотрев фильм, понял, почему он сделан. А сделан фильм неплохо – в зрительном ряду умело стилизован под советские сталинских же годов. Резко изменен конец. Конец у Дудинцева, говорили, был в журнале смягченно переделан, услащен. В фильме в финале сделали солженицынскую шарашку: хорошо придумано, такие, как Лопаткин, и должны быть на шарашке. А то, что энтузиасты-зэки борются за неограниченный рабочий день, взято из повести И. Грековой «За проходной» - еще один оттепельный новомирский хит.
Самая концовка совсем хороша. Хороший начальник (в романе – Галицкий) привозит Надю с лопахинским (в романе - дроздовским) ребенком к шарашке, а его вызывает к себе в кабинет и разрешает подойти покурить к окну: «Там получше вид, чем из вашего подвала». Лопаткин видит Надю и ребенка, машет им рукой. Похоже, он скоро будет освобожден, но пока что смотрит на мир сквозь решетку.
Вот это и есть самая правда о России. Не дудинцевская и не солженицынская. И не говорухинская – «какую Россию мы потеряли». Мы ее, оказывается, не теряли, она всегда была и остается именно такой: вот-вот заживем, завтра реабилитация, уже в окошко покурить позволяют. Но решетку всё не снимают: Лопахины, эти коняги, всё одно пахать будут. Хуже другое: им не дают пахать, совсем как у Дудинцева.
Ситуация эта не советская, а русская, архетипическая. У Блока написано - «На поле Куликовом». Завтра, вроде бы, и победа. «Сейчас твой час настал: молись!»
Или у Блока же: «Опять, как в годы золотые, // Две стертых треплются шлеи». Главное русское слово – опять.
Дудинцев, оказалось, не злободневную книгу написал, ставшую знаком какого-то определенного времени, а на вечные русские времена. Вот почему она волнует в сегодняшнем воспроизведении.
Согласен: Блок для Дудинцева и Говорухина – слишком. Соразмернее – оттепельщик Наум Коржавин: «А кони всё скачут и скачут, // А избы горят и горят». Но ведь и Коржавин ложится – на Некрасова.
Мы не гении, но тема у всех одна.
Есть в Америке понятие – ностальгическое чтение. Таким чтением для меня надолго стал Дудинцев. Ассоциации, как говорится, узко биографические. Я уходил в армию в сентябре 1956-го, увидев уже обложку и содержание девятого номера «Нового мира». Потом из армии преждевременно, в марте следующего года, выбыл, попав под хрущевское «миллионное» сокращение. Так сказать, персональная оттепель. Первые же приятели, встреченные на улице, всё еще продолжали говорить о Дудинцеве.
Конечно, приятно было после армии погрузиться в такую атмосферу. В армии о Дудинцеве не говорили. Но и дедовщины не было.
Вот тут и решай: всё ли в России повторяется или становится хуже.
