В июле 2006 года Валерий Подорога выступил в клубе «Билингва» с лекцией «Философия и литература». Сегодня мы публикуем отрывок из нее. Полный текст выступления доступен по ссылке.
Как в русской культуре сосуществуют философия и литература? Есть ли какие-то критерии, по которым мы можем отличить литературный текст от философского? А современная российская литература — это философствование? Об этих и других вопросах рассуждает Валерий Подорога.
Валерий Подорога — философ, антрополог, художественный критик. Доктор философских наук. Заведовал сектором аналитической антропологии Института философии РАН. Автор книг «Метафизика ландшафта» (1993), «Выражение и смысл» (1995), «Феноменология тела» (1995) «Авто-био-графия» (2001).
В нашей литературоцентричной культуре философская рефлексия, критическая осмысленность и традиции отсутствуют не потому, что самой философии как бы не было, а потому, что она была очень литературной, очень зависимой от литературы. Поэтому у нас не было жесткого разделения, разрыва, который характерен для западного общества. Не получились две равные области, которые могли бы даже конкурировать. Тем более у нас есть политическое прошлое, ужасное политическое прошлое с догматической философией, и так далее.
***
Философствование, как, возможно, и литература — это такие события, которые всегда наступают post festum. Вообще, это очень характерное отношение двух старых областей действия человеческого ума, которые ориентированы на post mortem, на ситуацию ухода. В конечном итоге — я уже забегаю немного вперед, — если мы возьмем литературоведческую теорию и критику и будем ими внимательно заниматься, то придем к выводу, что в 80 % случаев речь идет не просто об авторах, которые состоялись: они благополучно умерли несколько веков или по крайней мере десятилетий назад. Это какие-то устойчивые имена. И литературоведение, как и всякая археология, стремится заниматься устойчивыми именами. Практически мы не имеем никаких литературоведческих событий — то есть исследовательских, в том числе и философских — в области современной философии или поэзии.
Филология как наиболее архаическая и памятливая наука стремится устанавливать всякие контексты, и в этом отношении она, конечно, находится в противоречии с философской работой, которая как раз очень сильно зависит от того, насколько эти контексты устранены. И редукция, освобождение от контекстов — одна из центральных задач философского опыта, в отличие от филологического, литературоведческого и даже критического, где восстановление контекстов, может быть, занимает центральное место.
***
Когда мы занимаемся установлением дисциплинарных различий, мы сталкиваемся с тем, что они усиливают так называемую специализацию, которая характерна и для литературоведческих институтов. Эта специализация ведет к накоплению знаний. Я не могу отвечать за литературоведение и за литературную мысль, поскольку она является подушкой и своеобразной учительницей жизни в области литературы. А вот в философии ее часть сведена просто к накоплению какого-то специального знания. По сути дела, философией как таковой заниматься чрезвычайно рискованно, очень трудно и фактически почти невозможно, потому что эта специализация постоянно оказывает давление, которое еще связано с тем, что происходит на Западе. Если мы возьмем группу французских мыслителей, включая Деррида или Фуко, то все они не ангажированные, это не истеблишмент, однако они добились признания. То же самое и с группой немцев, которые также добились некоторого признания вне дисциплинарных рамок.
Развитие преподавания философии как вида знания является доминирующим. Но, на мой взгляд, это к собственно философии прямого отношения не имеет. Более того, я думаю, что философия сегодня начинается вне дисциплин — и начинается везде и повсюду. Сегодня она не имеет определенного места, и гордиться тем, что занимаешься философией, сегодня не приходится, потому что философская работа достаточно сложна и не может быть связана со специализацией. По сути дела, философская работа связана с интегративными генеральными образами. Нужно становиться профессиональным дилетантом, всё время нужно заниматься целостными образами, которыми заниматься чрезвычайно сложно и рискованно, потому что можно попасть под критику даже собственных коллег за то, что мало знаешь, мало читал и так далее. Ценность интегрирующего размышления принижена донельзя.
***
Как существует эта современная литература? Она не существует в рамках некоторой задачи, которая была бы связана с целями, лежащими во внемедийном пространстве. Эти медийные цели явно провозглашаются и описываются самой литературой. Нечто элитарное должно сопротивляться обобществлению коммуникационной развращенности и угрозе исчезновения каких-то содержаний. Напротив, этого не только не боятся, но идет розыгрыш всего масс-медийного пространства. И если в отношении Сорокина и Пелевина можно говорить о какой-то масс-медийной миметической активности, которая в какой-то мере ограничивает себя жанром, который был создан, то Акунин просто цинично (хотя если посмотреть с другой стороны, то ничего такого здесь, собственно, и нет) провозглашает тот вид литературы, который должен соответствовать масс-медийности, и работает над этим. Я думаю, что здесь тоже есть какой-то очень значимый результат.
В любом случае ясно одно: отношение между философией и литературой сегодня не может складываться на том уровне коммуникации, который является традиционно принятым, устойчивым — когда идет какой-то обмен текстами, когда есть сообщество, которое выясняет отношения между философией и литературой независимо от какого-то масс-медийного пространства.
Я вообще не говорю о внежанровой литературе, о той литературе, которая еще хочет признать себя особым слоем литературного опыта, в рамки жанров не укладывающегося. И вся эта литература тоже движется в масс-медийное пространство, чтобы исполнить свою роль укрепления этого пространства, его расширения.
Идет речь о том, что надо, наверное, отказаться от каких-то иллюзий, которые связаны с элитарностью, замкнутостью. Вероятно, необходимо вообще отказываться от устойчивых клише, раньше помогавших налаживать коммуникативные условия, при которых передача истины могла осуществляться без посредников. Но в данном случае посредник не только захватил все области применения знания — он еще начинает контролировать все зоны ответственности за тип знания, тип активности.
***
Основное базовое отношение литературы и философии всегда заключалось в следующем. Литература выясняет свое целеполагание через формы мимесиса, которые она принимает. Фактически литература занимается проверкой реальности. Литература — это единственный инструмент (во всяком случае в нашей культурной ситуации он очень долго был единственным), который создает целостные образы. Вероятно, философия всё время опаздывала. Не осмысляя критически этот литературный опыт, она всё время отставала. А что касается ситуации, которая нас очень волнует, этого литературоцентризма, который отрицает критическую составляющую, то можно сказать, что там, где философия институционально закрепляется, и там, где существуют разные формы критической мысли, это, конечно, соответствует ситуации демократического плана со своими правами и со своими особенностями развития. Я думаю, что один из критериев тот, что философия молча осуждается всеми гуманитариями. Она не признана самим гуманитарным цехом и никогда это признание не получала.
***
Я думаю, что опыт Московско-Тартуской школы, с одной стороны, сыграл огромную роль, а с другой — он абсолютно провальный, потому что работал на опережение и заместил собой громадное время философствования. Если сейчас вы берете работы Лотмана по Гоголю или работы Бахтина — это не просто устаревшие работы, это ошибочные работы. Фактически, приемы, которые использовались, для того чтобы познать какую-то реальность, реальность гоголевских сочинений, реальность, которая была характерна для Гоголя и для Достоевского, — это просто невозможно, нельзя так проектировать. Пример — некоторые приемы хронотопии, не учитывающие имманентную структуру романов и других произведений Достоевского.
Вам, как и мне, кажется достаточным назвать полифонию и назвать Достоевского полифоническим писателем, но если вы откроете книжку и посмотрите, что у Бахтина называется сознанием, то вы, во-первых, не найдете там ответа, а во-вторых, он под сознанием понимает то, что можно назвать коллективным бессознательным. Это всё от невнимания, от непридирчивости к тому, что делается в культуре. От того, что философию всякий раз нужно сделать самоделкой, ее всякий раз нужно выдумать самому, никогда не обращаться к специализированному профессиональному знанию.
***
Проблема заключается в том, что сегодня отношение философии и литературы должно быть проблематизировано, и проблематизировано именно с точки зрения того, что философия уже не может быть доминирующим членом в этой связке. Она не может говорить, что литература находится в некотором подчинении, что философия — это единое, а литература — это множественное, которое находится в таком несоединенном, необъединенном образе.
Каждый раз нам приходится вопрошать о том, насколько хорошо нами может быть понята связь между философией и литературой. В одном случае у нас философия превращается в часть литературы, в другом случае литература исчезает как некоторый опыт под давлением концептуальной машины, которая предлагается философией. Иногда происходит взаимное уничтожение.
