"Полит.ру" продолжает публикацию серии интервью о выдающемся российском социологе и философе Юрии Николаевиче Давыдове (1929-2007). В течение этого года, объявленного в России годом социологии, и следующего, который стал бы для Ю.Н. юбилейным, мы будем публиковать воспоминания о философе и социологе, идеи которого порой опережали время, о человеке, диалог с которым у многих не закончился и по сей день. Первое интервью "В теоретической социологии Ю.Н. Давыдов был ключевой фигурой" было проведено с д.соц.н., профессором ГУ-ВШЭ А.Ф. Филипповым.
О своем отношении Ю.Н. Давыдову - социологу и человеку - далее рассказывает известный российский социолог, д.соц.н., профессор ГУ-ВШЭ, завсектором социологии культуры Института социологии РАН Александр Бенционович Гофман. Беседу вела Наталия Демина.
Когда Вы впервые услышали имя Ю.Н. Давыдова? Когда с ним познакомились?
Впервые я услышал о Юрии Николаевиче в середине 1960-х гг., может во второй половине. Я тогда жил в Питере, его имя упомянул мой учитель Игорь Семенович Кон. Он на лекции упомянул очень интересного московского философа Ю.Н. Давыдова и, в частности, его статью, которая была, по-моему, опубликована в журнале «Вопросы литературы» «Царь Эдип, Платон и Аристотель». И потом я еще слышал его имя в разной связи.
Далее случилось так, что Ю.Н. стал работать в Институте социологии, когда я там был аспирантом в отделе истории социологии. Я с ним тогда не был знаком, но часто видел в коридорах Института, зная, что это Ю.Н. Давыдов. К тому времени я уже кое-что читал из его текстов, в частности, его книги «Труд и свобода» и «Искусство как социологический феномен». Ну а затем мы с ним работали в одном секторе Института социологии Академии наук с 1972 по 1975 гг. Это было очень здорово, интересно, потому что Ю.Н. всегда был человеком живым, всегда чем-то увлеченным и очень как-то в нем и вокруг него все бурлило.
Он тогда был в категории «подписантов», и хотя власть дала ему возможность работать и окончательно не давила, он был в «подвешенном» состоянии. Общение с ним всегда представляло собой интеллектуальное обогащение: он жил какими-то идеями, размышлениями, спорами. Мне кажется, что он не был ученым в «позитивистско-натуралистическом» смысле слова, т.е. человеком, который беспристрастно и методично исследует определенный объект, выдвигает гипотезу, анализирует, проверяет и т.п. Он был скорее интеллектуалом, живущим в гуще всякого рода идей: политических, эстетических, философских и т.д. И эти идеи у него носили характер не отвлеченный, они в нем все время были актуализированы. Как мы в обыденной жизни можем сказать, что «я ходил сегодня в магазин», «пойду, пообедаю», «вчера я купил кроссовки» и т.д., примерно так же он говорил о философских реалиях, причем достаточно отдаленных и во времени и в пространстве. Для него это было так же близко, как хождение в магазин. Он этим жил.
Он, конечно, был человеком увлекающимся, и если он начинал разрабатывать какую-то идею, то мог её упорно отстаивать, доказывать, развивать на протяжении длительного времени. Увлеченный какой-то идеей, он постоянно или время от времени с кем-то дискутировал. Это был человек, у которого способы работы и мышления были неотделимы от полемики. Он в значительной степени формировался в жанре немецкой философской культуры XIX и XX веков, где принято спорить, где спор – это способ работы, способ исследования, а не особый жанр, существующий помимо исследования или сопровождающий его, не просто некий специфический жанр. Поэтому он постоянно с кем-то спорил. Немало было людей, которые с ним были не согласны, и я с ним часто был не согласен, и даже когда мы работали вместе, я с ним часто спорил. При этом мне кажется, что он всегда признавал, причем не на словах, не формально, а на деле, право другого на несогласие с собой. Я был м.н.с. и рассматривал его как старшего коллегу и как человека, у которого я, безусловно, учился.
Потом я ушел из Института и много лет с ним не работал. В 1989 г., когда директором Института социологии Академии наук стал В.А. Ядов, Ю.Н. Давыдов пригласил меня в Сектор теории и истории социологии, который он тогда возглавил. Я, конечно, сразу согласился, потому что для меня это было очень важное и ценное предложение. Это был второй период, когда я с ним работал, и это было для меня большим счастьем и удачей. Хотя повторяю, я с ним часто спорил, и ему это, видимо, бывало неприятно. Но это не сказывалось на его отношении ко мне, хотя я с ним порой не соглашался и в принципиальных вопросах.
А ваши споры носили характер спора француза с немцем?
(Н.Д. здесь имелось в виду то, что А.Б. Гофман – «француз» в том смысле, что он является одним из ведущих российских экспертов по французской социологии).
Нет, вряд ли. Мне кажется, что эта аналогия притянута за уши. Если захотеть, то можно ввести такой этнический детерминизм. Я допускаю, что интерес к определенной культуре налагает определенный отпечаток на человека, но, с другой стороны, это очень абстрактно. В немецкой культуре был и позитивизм, и рационализм, с одной стороны, и иррационализм и интуитивизм с другой. Тогда какого собственно немца представлял Ю.Н.? Да и во Франции были такие современники, как Дюркгейм, непоколебимый рационалист, и его однокашник по Высшей Нормальной школе Анри Бергсон, который был интуитивистом и иррационалистом. Поэтому, чтобы предположить то, что Вы сказали, нужно сначала слепить два довольно грубых и упрощенных образа «француза» и «немца». Вместе с тем, думаю, что те мыслители, которыми Ю.Н. занимался, конечно, оказывали влияние на характер, содержание и стиль его мышления. Но это было влияние скорее не всей немецкой культуры, а именно тех её представителей, которыми он занимался в первую очередь: Гегеля, Маркса, Шелера, Макса Вебера и др.
Хотелось бы еще отметить, что Ю.Н. всегда был человеком остроумным. Некоторые его остроты я запомнил и потом ему напоминал, а он их с удивлением вновь слышал от меня. Некоторые остроты были очень качественными. Например, когда вышла его книжка «Эстетика нигилизма», он принес в сектор экземпляр. Все его, конечно, поздравляли. И я помню, что он вздохнул и сказал: «Да, это конечно, мой ребенок, но ребенок, которого переехал автобус», имея в виду, что редакторы сильно изуродовали эту книгу.
Еще один пример. В 70-е годы, когда мы работали в секторе, называвшемся «Критика буржуазной социологии», в ходе одного из обсуждений речь зашла о том, что прежде чем кого-то «мутузить» и критиковать, надо бы его сначала изложить, чтобы было понятно, о чем идет речь. Ю.Н. очень точно тогда сказал: «Да, а то получается, что бьют кота в мешке».
Конечно, ему тогда в 1960-70-е гг. приходилось идти на уступки и компромиссы. Ему дали возможность защитить докторскую диссертацию о Франкфуртской школе. Я помню, весь наш коллектив радовался, что такой серьезный философ защищает диссертацию (тогда, как и сейчас, было много мусора в кандидатских и докторских диссертациях). Все воспринимали защиту Ю.Н. как общий праздник. Мы отмечали успешную защиту, если мне не изменяет память, в ресторане ВТО, и Ю.Н. каждому из сотрудников сектора подарил автореферат и написал четверостишие. Стихотворение, которое он мне посвятил и написал на автореферате, я помню до сих пор (я тогда был аспирантом Кона):
О, счастливые отпрыски Кона,
Я б завидовал вам, если б мог.
Он один ведь у нас, как икона,
В мире, где окочурился Бог.
(В последней строке, конечно, намек на известное высказывание Ф. Ницше, о том, что «бог умер»).
Насколько я знаю, он не был прагматичным, практичным человеком; мне кажется, у него это не получалось, даже когда он хотел им быть. Но при этом он мог что-то делать на даче руками. Может быть, как раз поэтому, он меня считал (и часто это подчеркивал) воплощением здравого смысла и трезвости мышления.
Для меня лично общение с Ю.Н. всегда было обогащающим. Он был человеком не просто читающим, но всегда живущим в гуще культурных событий. Он был театралом, постоянно интересовался другими видами искусства и хорошо в нем разбирался. Он буквально был погружен в культуру, не мог дистанцироваться от актуальных проблем культуры, того, что происходит сегодня. И при этом он стремился соединять философские идеи универсального характера с сиюминутными проблемами; так было, например, с его анализом Гегеля, Маркса и Вебера. Когда он рассматривал их идеи, то, с одной стороны, мог углубляться вместе с этими мыслителями в абстрактные философские «дебри», а с другой стороны, он всегда стремился привязать их к актуальной обстановке, к сегодняшнему дню. В последние годы он пытался применить концепции Макса Вебера к анализу современной российской действительности. И хотя здесь тоже можно с ним не соглашаться, я не во всем с ним был согласен в его интерпретациях и применении веберовских идей, но это все равно было чрезвычайно интересно и поучительно.
Не могу сказать, что идеи Давыдова оказали на меня прямое влияние, но стимулирующее воздействие его личности и творчества было, видимо, все-таки достаточно сильным.
Участвовали ли Вы в работе над четырехтомником «История теоретической социологии»? Не расскажете ли о замысле этого сборника, как шла работа?
Она началась с довольно скромного замысла. Это должен был быть учебник всего на 20 печатных листов. С этого начинался весь проект при поддержке Фонда Сороса. Ю.Н. тогда был в Германии, и я его замещал в качестве заведующего сектором. А потом этот проект стал распухать и распухать; признаюсь, что я не был сторонником такого расширения. Но Ю.Н. ставил задачу: сначала был один том, потом он был дополнен вторым томом, потом третьим и в какие-то периоды я переставал понимать, о скольких томах идет речь. Получилось четыре, но вместе с ним создавался еще и пятитомник.
Ю.Н. хотел, чтобы это было нечто монументальное. Как мне кажется, в таких монументальных проектах часто единство придается тому, что уже сделано, post factum. И, конечно, получилось так, что был некий общий замысел, но каждый тянул свою собственную лямку, а потом уже все написанное объединялось некоей «шапкой» или концепцией Ю.Н. Я вижу достоинство этой последней концепции в том, что она не мешала каждому делать то, что он замышлял. Мне кажется, что не стоит видеть в этом четырехтомнике то единство, которого там нет. Как и во всех больших изданиях, это некий конгломерат разных текстов, некая совокупность материалов, которая собирается; при этом каждая из частей носит достаточно автономный характер. Достаточно взять любой томик в руки, чтобы увидеть, насколько различаются стили изложения, индивидуальности каждого из авторов; может быть, это и хорошо, они сохранены, и, слава Богу. Этот четырехтомник был закончен, потому что проект был остановлен, а в принципе там мог быть и пятый том и шестой.
Коллеги рассказывают, что Давыдов очень много работал, но при этом успевал живо интересоваться всем происходящим. Как такой интерес к жизни сочетался с такой продуктивностью?
Он был очень плодовитым автором. Все поражались – он писал как машина. Количество публикаций у него было огромным. Думаю, что их было за 1000. Как-то зашел разговор, сколько у него публикаций, ведь мы как научные работники для прохождения конкурсов, аттестаций, следим за их числом. Некоторые скрупулезно считают. Так он махнул рукой на это, перестал считать, потому что выяснить их количество было трудно. За время «подведения баланса» можно было сделать несколько новых публикаций.
Что интересно, он мне лично говорил, что в молодости у него была боязнь чистого листа бумаги, он боялся что-либо написать, у него как будто были кандалы на руках. Но потом что-то такое произошло, эти тормоза были сняты, и дальше он писал чрезвычайно много и безостановочно.
Я не могу сказать, как он работал, я не видел. Но, судя потому, что мне говорили, он работал очень много, каждый день. Вставал рано и начинал работать, и кто-то мне говорил, что ему до 1 часа дня не надо было звонить, чтобы не отрывать от дел. Он действительно много работал, много читал, был в курсе всяких книжных новинок.
В каком-то смысле он был аскетом, нет оснований называть его бонвиваном, Но, с другой стороны, он не был анахоретом и вполне реагировал на современность, в том числе и в приземленном виде. Он не чурался застолий, а наоборот, активно участвовал в них, когда, например, они устраивались в секторе.
Очень жалко, что он ушел от всех нас. Получилось так, что он, к сожалению, заболел уже несколько лет назад, а я из Сектора ушел еще раньше и меньше с ним общался в последние годы. Тем не менее, я часто бывал на секторских мероприятиях, потому что с ним всегда хотелось общаться. Не важно, согласен ли ты был с ним или нет. Это был человек, с которым хотелось общаться, дискутировать, соглашаться, не соглашаться, но контакт с ним всегда носил животворный и стимулирующий характер.