Арон Яковлевич Гуревич
12 мая 1924 - 5 августа 2006
"Я человек не религиозный", - написал Гуревич в мемуарах, вышедших два года назад, и оставался верен своему агностицизму до конца. Довольно редкий образец стойкости, особенно теперь, в эпоху массового оправославливания гуманитарной интеллигенции. Эта верность собственной мировоззренческой позиции кажется тем более ценной, что жизнь Арона Яковлевича последние тринадцать лет была настоящим адом: он ослеп. Трудно представить себе, что означала подобная трагедия для ученого, весь смысл жизни которого состоял в чтении и писании. Он принял эту муку героически, и источник стойкости был внутри него самого. Гуревич продолжал работать: коллеги и ученики читали ему, а он думал и диктовал. В последние годы поток его научных публикаций не иссякал. Гуревич по-прежнему руководил своей научной группой, редактировал, вел академическую полемику, выпускал ежегодник "Одиссей" и коллективные сборники. Чего стоит один "Словарь средневековой культуры", вышедший под его редакцией и при его активном авторском участии в 2003 г. Его последняя монография, "Индивид и социум на средневековом Западе", опубликована в 2005 г. В предисловии он, привыкший к невероятной научной плодовитости, извиняется: "В связи с постигшей меня слепотой работа над книгой растянулась". Гуревич позволил себе уйти тогда, когда счел свой земной путь достойно пройденным. "Я насытился днями", - сказал мне Арон Яковлевич какое-то время назад - и меня потрясло то величественное достоинство, с которым он произнес эти слова, относящиеся к библейскому Иову.
Гуревич начинал во второй половине 40-х годов как обычный советский историк-медиевист, разве что несколько утесненный по причине государственного антисемитизма. Его непохожесть можно отсчитывать с начала 50-х, когда, усланный в заштатный Калининский пединститут, он посвятил себя ознакомлению с новым и "незаезженным" материалом средневековой Скандинавии (ср. монографию "Походы викингов", 1966 ). Но чем больше исследователь углублялся в этот материал, тем больше понимал (к собственному изумлению!), что марксистское определение Средних Веков как "эпохи феодализма" расползается под пальцами. Позднее Гуревич выразил свои сомнения в книге "Проблемы генезиса феодализма" (1970), за которую он был изгнан с работы и подвергся публичному шельмованию в журнале "Коммунист". В самом деле, ведь если вытащить хоть один кирпичик из пресловутой "марксистской пятичленки", то есть "формационной теории", представлявшей историю человечества в виде однонаправленного триумфального шествия к коммунизму, тогда получается, что все здание советской идеологии построено на песке. Гуревича просили смягчить формулировки, пойти на тактические компромиссы, уступить в мелочах — но тут проявилась его могучая стойкость. На одном из "проработочных" собраний он спокойно ответил гонителям словами Лютера: "На том стою и не могу иначе". Казалось бы, подобная гордыня должна была быть немедленно и жестоко наказана. Но режим уже впадал в сонное оцепенение, сама власть давно не верила ни в какой коммунизм, и за "пятичленку" обижались уже не столько правители, сколько их добровольные помощники из числа коллег-историков. В результате "прокаженному" Гуревичу разрешили работать в Институте истории АН (только не в секторе средневековья), читать спецкурсы (только не на историческом факультете) и, главное, публиковать книги (только не в издательстве "Наука").
В 1972 г. в издательстве "Искусство", не требовавшем документов об академической невинности, вышла книга Гуревича "Категории средневековой культуры", ставшая интеллектуальной сенсацией, если можно применять этот термин к эпохе застоя. Ее взахлеб читала (вещь, непредставимая в нынешних условиях!) вся советская интеллигенция, вдруг осознавшая, что в истории действуют люди, а не сиамский урод из "производительных сил" и "производственных отношений". Впрочем, книга потрясла и западную научную общественность: ее перевели на ДЕСЯТКИ языков.
По словам одного профессора из Оксфорда, СССР поразил его дважды: полетом Гагарина и книгой Гуревича. Если для советского читателя важно было "очеловечивание" истории, то для мировой исторической науки - применение к скандинавскому материалу методов, которые, хоть и разрабатывались ранее французской исторической школой "Анналь", но лишь на ареале романских народов.
Несмотря на всемирную славу, Гуревич продолжал оставаться "невыездным" до самой перестройки, однако печататься ему по-прежнему не мешали, и он опубликовал монографии "История и сага" (1972), "Норвежское общество в раннее средневековье" (1977), "История Норвегии" (1980), "Проблемы средневековой народной культуры" (1981). От преподавания Арон Яковлевич был отлучен, но ему не возбранялось выступать с лекциями, и он, по его собственным словам, "вел жизнь бродячего проповедника": выступал то в Консерватории, то в Кардиологическом центре, то в Институте психологии, то в Дубне, то в Пущино. Он никогда не был диссидентом, но всегда имел острый просветительский пафос и по-прежнему не шел ни на какие компромиссы.
Потом препоны рухнули, и началась эпоха триумфальных визитов Гуревича за рубеж: он читал лекции в сорока университетах и научных центрах, его принимал Исайя Берлин и Папа Римский, он стал членом Королевского Исторического общества Великобритании, Американской Академии медиевистики, Королевской Академии наук Бельгии, Королевской Академии наук Нидерландов, Европейской Академии, Королевского Норвежского научного общества, почетным доктором Лундского университета и т.д. Только в Российскую Академию наук Арона Яковлевича так никогда и не избрали. Имена людей, которые несколько раз забаллотировали Гуревича на выборах, вряд ли известны в научном мире хоть кому-нибудь за пределами их собственных бухгалтерий - но как раз этого они и не могли простить человеку, чьи книги входят в обязательный список для чтения в университетах Европы и США. Что ж, теперь у наших рыцарей "истмата" из РАН, быстро мимикрировавших в православные патриоты, исчез последний шанс хоть что-нибудь исправить и хоть чем-нибудь оправдаться. Они останутся в истории отечественной науки лишь тем, что ставили палки в колеса самому Гуревичу.
Ни у кого не было больше оснований, чем у Арона Яковлевича, разобидеться и принять наконец предложение зарубежных коллег о переезде за границу. Ведь очень многие советские ученые с мировым именем так или иначе получили места в университетах заманчивых городов: Лос-Анджелеса, Вены, Неаполя и т.д. Но Гуревич и здесь проявил неожиданную стойкость. "Я убежден, — писал он, — что если ты стал гуманитарием и уже сотворил нечто, нашедшее резонанс и здесь, и на Западе, ты уже не только частное лицо и у тебя есть некоторая миссия. Ты подумал об этом, оставляя молодежь в Москве, Питере и других городах? На нас лежат некоторые обязательства, выходящие за пределы индивидуальной личности". Сколь немногие, увы, рассуждали, как Гуревич. Обидно, что даже принятый на работу в РГГУ, Арон Яковлевич не мог реализовать свой преподавательский потенциал, поскольку некому было возить его, слепого, на лекции.
Что ж, биография этого ученого все равно сложилась счастливо. В отличие от многих и многих, он пережил "пятичленку" и "истмат", все его работы были опубликованы и оценены при его жизни. Пусть 65-летним, Гуревич все же успел собственными, хоть и слабеющими глазами, рассмотреть и статуи Наумбургского собора, и лагерь викингов в Треллеборге, и исландскую Скалу Закона, и все прочие места, о которых писал без всякой надежды их когда-либо увидеть. А нам, помимо книг, останется от Арона Яковлевича главный урок - урок жизненной стойкости.
