Суббота - девятый день от смерти Алексея Парщикова, но писать и сегодня сложно. Это не о личном, просто за двадцать пять лет все уже как-то так вместе, что не найти точки, из которой объяснишь, что именно он делал. Надо бы от чего-то оттолкнуться.
Вот, от того, что написала Кисина. У нее правильно: "Он огласил мир, как всеобъемлющую биологическую машину, впустил в нее современность, разрешил новые технологии, позволил спрягать все со всем - механику и химию, школьный кабинет и вульгарную мессу финансов. Метафора уравнивает чувственность и смыслообразование, навоз и бензин, сводит их в единый поток и использует, казалось бы, в первый момент не по назначению, чтобы в следующий - огорошить функциональностью. Поэзии стало позволено быть громоздкой, густой и визуальной тем зрением, которое впускает глаз внутрь вещества, и одновременно позволяет ему, то есть, глазу-миру наблюдать за самим собой и себя же осознавать. Эта машина - сферически тысячеглаза во всех направлениях. Со смертью поэта - пружина механизма раскручивается. Часы остановились. Время стало абсолютным и одновременным, очевидным и бесконечным".
Что следует добавить? Кисиной указан результат, логично сказать о том, как он был произведен. Сначала о том, что не так важно, как считается. Это касается южнорусской фактуры, донецкого темперамента, украинского барокко, метамета и метареа. Все это присутствовало, но - как набор близких фактур, почему бы с ними не работать. Но такие позиции выгораживают чуть ли не этнографическую рамку, предъявляя в сумме невнятицу. И барокко, и чернозем со всеми полтавскими зайцами были, однако ж Парщиков в конце 80-х имел внятное представление о том, как устроено адекватное искусство. Я, скажем, всякий приезд разглядывал у него свежий тогда сборник "Flash Art. Two Decades of History - XXI Years", пока не поймал такой же в букинистическом на Спиридоновке. А там тематика никак не сводится к вышеперечисленным сущностям. Разумеется, после Москвы – и в Кельне, и до Кельна - у него этого искусства вокруг было полно.
Метафоры выполняли не роль украшений, не были только следствием обостренной реакции, они работали на представление объектов, которые требуются тексту. Вот, снова что-то новое, его-то они и обстукивают. Не сравнения и уподобления, а произведение элемента, только что отсутствовавшего. Они вот что делают, если заморочиться: вытесняют это отсутствие в обретающую внятную форму суть. Другой стороной было нарастание отсутствия самого автора – в той точке, точнее – той точки, которая порождает все эти дела.
Да, машина от Кисиной. Откуда там что? Чтобы сочинить такую машину автор должен как-то правильно себя поставить и отвечать определенным требованиям. Вопрос уже в том, что есть сам автор, в какой анатомии своих чувств он действует и, вообще, существует. Такое описание у него есть давным-давно, это "Сила". Стихотворение длинное для цитирования в колонке, только момент выхода из ощущения:
"Ты узнал эту силу: последовал острый щелчок, -
это полное разъединение и тишина,
ты был тотчас рассеян и заново собран в пучок,
и - ещё раз щелчок! - и была тебе возвращена
пара старых ботинок и в воздухе тысяча дыр
уменьшающихся, и по стенке сползающий вниз,
приходящий в себя подоконник и вход в коридор,
тьмою пробранный вглубь, словно падающий кипарис".
Продолжая его методичку еще более прагматично, получим линию от почти отсутствующей субстанции (в которой, при всей ее пустоте, ощущение "ты" все равно существует и, в общем, этой силе и равно) к приземлению, в прямом смысле к воплощению субстанции. Схема дает возможность двигаться, перемещаться вдоль всей линейки от полного своего якобы отсутствия до чего угодно вещественного. И обратно. Всякий раз испытывая очевидное удовольствие от очередного исполнения этого кунштюка.
Разумеется, проживая и переживая все, что встречается и происходит по ходу этого перемещения. Что есть вполне единственный подход к художественным практикам конца 20 - начала 21 века. Разумеется, у Парщикова никогда нет прямых высказываний. "Я" или "мы", которыми часто начинается текст, это - обозначение точки, которая входит в приключение; точки, чья анатомия постепенно строится по ходу письма. Она сделается такой, чтобы все пишущееся могло произойти. К концу стихотворения эта точка и станет его автором.
Понятно, что тут обязателен абсолютный уровень письма. Разумеется, он был, иначе бы ничего не произошло. Без артистизма, без способности раскачивать воздух тоже ничего бы не сделалось. Все это живет на чутье отсутствия и способности делать все эти мурашки читателю, иначе – приключения не будет.
Далее. При длительном нахождении в очередном таком пространстве возникает проблема. Поэзии там сложно, здесь требуются невербальные ходы, предполагается выход за язык вообще. Проза такое как-то еще может устроить, выйти. Его же, Парщикова, словами: "Он растерян, как можно от факта, что неизвестности больше нет. Осторожен, как если бы залито фотоэмульсией все кругом". Потому что в прозе, например, можно стыковать даже мусорные фактуры, работать будут уже и соотношения, а в поэзии как? Там надо быть четким, что означает полное включение в язык: делать ему любой upgrade, даже ломать его можно, но вывести в состояние упаковочной пленки - никак. С чем останешься?
Осенью 2007 года Парщикова интересовала фигура коммуникатора, какого-то промежуточного элемента, который каким-то образом (тем или иным способом) производит вход в переживание: посредника в самом тексте. Намеренное производство затруднений при чтении, возможно. Проблема должна была как-то разрешиться. Но здесь не бывает законченных достижений, они не предполагаются, под ключ ничего не сдается. Там жизнь, состоящая в сменах всякий раз новых анатомий.
Словом, он изрядно расширил возможности восприятия, и не столько даже авторского. Вместе сошлись такие части человека, которые не предполагали не то, что совместной деятельности, но и знания друг о друге. А это пролом, проход к расширенному и дополненному представлению о собственном устройстве. Причем, не так, что благая весть явлена в формате "ребята, а вот есть на свете во-о-от такая штука!" Переход расписан, жизнь на новой территории предъявлена и она – хороша.
Предъявление пространства, метода, результатов, кайфа искусства и всей этой жизни есть уже и в "Выбранном". Великая книга, которую можно воспринимать даже как сборник кодов доступа. А машинка, о которой Кисина, работает, конечно.