Из трех титанов литературного модернизма двое были практически непьющие. Кафка славился абстиненцией – вегетарианец, нудист, любитель физкультуры, он пил только воду, не позволяя отравлять себя даже чаем и кофе. В его памяти навсегда сохранилась кружка пива, которую он выпил с отцом после купания во Влтаве. Франц вспоминал об этой кружке на одре смертельной болезни, когда в него вливали немного вина или пива – ничего другого питательного сквозь разрушенную чахоткой гортань уже не проходило. Пруст мог выпить рюмочку ликера; в свои затворнические годы, как рассказывает его служанка, домоправительница, кухарка, сиделка и подружка Селеста Альбаре, он иногда посылал в ресторан за пивом. Представить себе пьяного Пруста – все равно, что вообразить развеселого семидесятилетнего Льва Толстого в борделе. Невероятно.
Что же до третьего титана европейского модернизма, Джойса, то он пил, и как пил! Впрочем, родным ирландским «Гиннессом» Джойс брезговал, предпочитая, если верить его лучшему биографу Ричарду Эллману, вино – итальянское или французское, сообразно тому месту, где он тогда обитал, Триесту или Парижу. Что же касается последних швейцарских годов жизни автора «Улисса», то серьезное изучение его тамошней карты напитков еще ждет своего исследователя; ограничимся лишь замечанием, что умер ирландец от прободения язвы, вызванной, в первую очередь, пиянством.
За тремя титанами модернизма следуют два гиганта, оба на букву «Б» -- Беккет и Борхес. Первый, будучи ирландцем, секретарем Джойса и даже несостоявшимся его зятем, любил выпить. Но, в отличие от литературного патрона и учителя, он не брезговал родными напитками и предпочитал всему ассортименту парижских баров, кафе, брасри и «табаков» простые портер и виски. Есть знаменитая фотография, на которой автор самой мрачной (и, на мой взгляд, самой лучшей) прозы прошлого столетия, запрокинув голову, осушает пинту «Гиннесса». Что сказал бы тут истинный англичанин? “Irish rubbish”, и дело с концом. А вот аргентинец, хоть и поделил с нашим ирландцем в 1961 году Международную издательскую премию Prix Formentor, его алкогольных привычек не разделял – Борхес практически ничего не пил. Есть всего лишь несколько свидетельств того, что при случае он мог опрокинуть рюмочку – но не больше. Переводчик (и, как он сам утверждает, соавтор английских версий некоторых борхесовских текстов) Норман ди Джованни вспоминает, как в конце шестидесятых Борхес, гуляя по Буэнос-Айресу, завел его в квартал своей юности, Палермо. Литераторы заглянули в пустой, слабо освещенный «альмасен» и заказали по порции caña quemada, напитка, который ди Джованни определяет как «старомодную настойку на манер рома». Я уверен, что именно эта самая «канья» присутствует на другой замечательной фотографии: два старика – Борхес и Эрнесто Сабато – сидят в буэнос-айресском баре за маленьким четырехугольным столиком, на котором ничего нет, кроме двух рюмочек, стоящих на специальных круглых подставочках. Слепой Борхес неподвижен, погружен в свои мысли, руки сложены на трости. Сабато, напротив, весь внимание – он с интересом следит за тем, как мрачный усатый бармен с внешностью военного преступника отворачивает крышку бутылки. Все молчат, сейчас сахарная водка польется в рюмки. Над барной стойкой – портреты певцов танго.
В то время как Кафка вспоминал одну-единственную кружку пива, а Борхесу с Сабато отмеривали мизерные порции каньи, американские литераторы просто плавали в спиртном. Все они были первостатейными пьяницами (а некоторые — алкоголиками): Хэмингуэй, Скотт Фицджеральд, Фолкнер, Капоте, Мейлер, Теннесси Уильямс, Керуак, да кто угодно. «Ах, Америка, это страна, где гуляют и пьют без закуски!» - этот ильфопетровский вздох имеет отношение вовсе не к мифу. Что сыграло здесь свою роль, сказать сложно – то ли разнузданность вырвавшихся на свободу американских экспатов в Париже, то ли «сухой закон», опрометчиво введенный моралистами из Конгресса в самом начале двадцатых. «Никогда в жизни я не пил столько, как во времена ”сухого закона”», - утверждал Фрэнсис Скотт Фицджеральд, и мы ему верим. С другой стороны, скажем, в Британии не было никакого «сухого закона», однако лучшие писатели этой страны прославились неумеренным пьянством: К.С.Льюис, Грэм Грин, я уже не говорю об Ивлине Во, который из-за разгульного образа жизни так и не дотянул до оксфордского диплома (в герое «Брайдсхеда» Себастьяне Флайте есть немало автобиографического). Когда Во, который учился в Hertford College, спросили, каким спортом он занимался в университете, тот сказал: «Я пил за Хартфорд». Двадцать лет спустя, во время Второй мировой, Ивлин Во в компании своего старого друга Рэндольфа Черчилля (сына Уинстона) оказался со специальной миссией в штаб-квартире Броз Тито. Британцам пришлось нелегко – кроме деревенской ракии у югославских партизан ничего не было. Покладистый Рэнди довольствовался и ей, однако сноб Ивлин решительно отказался от презренного пойла и сел на просушку. «Это были самые трезвые недели моей жизни», - говорил он потом.
Я сознательно не упоминаю в этом тексте русских литераторов – вовсе не потому, что они пили и пьют слишком много, или, скажем, слишком мало. Просто читатель все это знает не хуже меня: и всепьянейшие затеи переводчика «Илиады» Кострова, и загулы Апполона Григорьева, и несчастную судьбу Николая Успенского (он-то уже распознал в недуге Кострова нечто родное, социально-близкое: «Костров первый, кажется, был нашему брату товарищ. Пил горькую и ноги вытянул на чердаке»), а в XX веке уже и Блок приветственно поднимает стакан портера, и Андрей Белый жадно осушает кружку за кружкой в берлинском «локале», где-то рыщет бухой Есенин... Ну а после войны пошло-поехало – тут уж сложнее найти не то чтобы писателя-абстинента, даже умеренно потребляющих днем с огнем не сыскать; отличился только Евг. Харитонов, сочинив замечательный текст под названием «Непьющий русский», но он вообще много чем отличался.
В общем, вернемся к ненашим, западным писателям-пропойцам. Собственно говоря, весь мой текст есть ни что иное, как комментарий к серии фотографий, размещенных на сайте американского журнала Life. Галерея называется «Знаменитые литературные пьяницы и наркоманы»; перечень внушительный: от известной фотографии, с которой на нас пронзительно, будто Вицин в роли Безенчука, смотрит Бодлер, до сценки в баре, где великий (если верить журналу Life) американский поэт Джон Берриман, бородатый, очкастый, поддатый, испытующе так глядит на собутыльника, стол уставлен стаканами -- простые американские люди выпивают (и, подтверждая лозунг Ильфа и Петрова, не закусывают). Многие снимки сопровождают сентенции героев по поводу собственных пагубных привычек. Тот же Бодлер, к примеру, советует читателю: «Будь всегда пьян. Напивайся воинственно. Просто напивайся», а Брендан Бихан откровенничает: «Я выпиваю только по двум поводам: когда меня мучает жажда -- и когда не мучает». В фотогалерее Life есть и те, кто разрушал себя разными способами, так сказать, с двух рук, по-македонски, алкоголем и наркотиками, но нас сейчас интересуют не они. «Чистых пьяниц» не очень много: все-таки здесь собраны, в основном, писатели прошлого, а не позапрошлого века. Особое место занимает папа Хэм: он изображен за стойкой бара, в окружении бутылок, в одной руке – бокал со спиртным, в другой – сифон. Что разбавляет он содовой -- с таким тщанием, будто заново изобретает свой знаменитый «телеграфный стиль»? Виски, небось. Глаза веселые, пузо вываливается из штанов. Под фотографией читаем: «Джордж Плимптон как-то заметил, что в последние годы жизни Хэмингуэя его разрушенная печень торчала из брюха, будто пиявка».
