Одна за другой появляются протестные статьи о поэзии, самими поэтами (а кому еще дело?) и пишущиеся: то Д.Кузьмин все испортил, потому что расположил через запятую «великих» и «ничтожных», напустил юной поэтической мошкары, которая оккупировала все огоньки в избушках, при которых одинокие читатели уже и не читают, а только от назойливых насекомых отмахиваются и вешают таблички: «Стихов не читаю». В результате, тиражи поэтических книг стали ничтожны и даже эти ничтожные плохо раскупаются. Между тем пресловутый Кузьмин (за ним и другие, кураторов теперь много, первым был Руслан Элинин), напротив, делал все посильное, чтоб ныне пишущиеся стихи читали, слушали, знали.
Только «смерть поэзии» наступила повсюду, у нас – позже, чем в Европе. Во Франции последние два поэта, стихов которых ждали, – Рене Шар и Жак Превер. Ждали не стадионы, не массы (о которых напрасно мечтает В.Емелин: Е.Евтушенко собирал стадионы не потому что поэт, а потому что «левый», но разрешенный и не просто - член официальных советских делегаций, президентам ручки жал! Ну и время массовок, голод на слова, вертикаль власти, создававшая из стихов и песен идеологический культ. «Хотят ли русские войны?» - Конечно, нет. «Но наш бронепоезд…». «Я люблю тебя, жизнь» - пазитифф, как сказали бы ныне. «Несмотря на отдельные недостатки» - Бабий Яр, типа). Ждали десятки тысяч – им тогда стихи казались самым удобоваримым жанром: коротко, душевно. Быстрый клик – и порция слов усвоилась. Бодлер умер бы от зависти этому послевоенному, когда жизнь начала налаживаться, всплеску любви к поэзии. А потом – как отрезало. В середине семидесятых. Когда потянуло на интеллектуализм, а от порывов десятки тысяч cтали удалятся. В 80-е хотели, прежде всего, вещественного: новую чудо-технику, смену дизайна. На парижских помойках валялись работающие, но морально устаревшие холодильники и стиральные машины. Читать перестали. То есть каждый почитывал себе что-нибудь, но общее «читательское поле» порастало лебедой.
Государство французское стало делать усилия: ежегодная ярмарка поэзии, le Marche de la Poesie, выдача денег на издание современной поэзии, стипендии, гранты, бесчисленные премии поэтам, поэтических фестивалей – не счесть. В 90-е все это так и функционировало. Безо всякого Кузьмина поэтов стало на два порядка больше, то есть, вместо десяти – тысяча. Группки, друг друга не знающие, а знающие, так презирающие, гонору у каждого – на сто Верленов. Один мне хвастался (он на радио вел поэтическую передачу, писал для рок-музыкантов – поставил себе целью любой ценой стать любезным народу, мечтал если не о стадионах, то о больших концертных залах), что суммарные тиражи его книг больше, чем тираж всех прижизненных книг Верлена. На моих глазах, в середине 90-х, поэзию начисто убрали из телевизора (и было-то с гулькин нос), закрыли поэтическую передачу на радио «Культура», перестали выходить некоторые поэтические журналы, но все же поэты продолжили свое существование. Был в Париже один очень хороший поэт, Герасим Лука (эмигрант из Румынии, писавший по-французски). В 70 лет пошел и утопился в Сене, оставив записку: «Я не хочу жить в мире, где больше нет поэзии». Это было в феврале 1994 года.
Я делала антологию современной французской поэзии в те годы, в связи с чем опрашивала разных людей: «Кого из ныне живущих поэтов Вы любите?». Не только не любили – не знали ни одного имени. С вопросами я приставала не к «массам», понятно, а к журналистам, пишущим о культуре, и «читающей интеллигенции». Спрашивала про старых и заслуженных, про молодых и дерзких, про «звуковых поэтов», устраивавших регулярные перформансы, да и про просто поэтов, на чьи чтения ходила. Не слышали ни об одном. Только сами поэты (среди них и издатели стихов, и устроители фестивалей) интересовались друг другом, и внутривидовая борьба была острой, не знаю, как теперь. Борьба вроде ни за что – не за деньги, не за славу, а однако ж. Читательское поле ожило внезапно – с появлением «Элементарных частиц» Мишеля Уэльбека. Тогда прочли и его стихи, которые до тех пор он упорно писал в пустоту. Книжки выходили, но ни одна поэтическая тусовка его не поддерживала.
Сами французские стихи в жизни без постороннего - читателя, точнее, поклонников, - тоже изменились. Была такая версия, что поклонника поэзии сгубил верлибр (рифмованные стихи остались только в рекламе, ну так и Превер – верлибр). Жак Рубо даже написал целую книгу александрином, самым классическим из стихотворных размеров, но это не помогло. Пробовали всякое – а в ответ тишина. И стали стихи «унылым говном». Вчерашние стихочеи вдруг перестали понимать, где хорошие, где плохие, и в чем отличие. Если стихов не было бы совсем – этого никто бы не заметил, мир не рухнул бы, а главное, в своем дальнейшем строительстве (или на пути к своему разрушению) мир стал вовсе обходиться без стихов. Те, кто двадцать лет назад держали у изголовья томик Мандельштама, Цветаевой, Пушкина – ну хоть кого-нибудь, уже не держат. Всё романы да мемуары выискивают по книжным.
В России поэзия все еще живет. Не светит, не греет, но временами жжет, прикалывает, утешает. Разговаривала днями с Леной Петровской (философ, культуролог, издатель философского журнала «Синий диван», всегда интересовалась поэзией. Если кто интересуется – проверено – сам пишет. Она - тоже, но скромно, для себя). Она как раз прочла большую поэтическую антологию и говорит мне: «Недостаток всех этих новых поэтов – отсутствие месседжа». Бывает, добавлю, и наоборот: месседж, который необязательно окружать набором стихотворных строк (хрестоматийное «Уберите Ленина с денег», например – к чему тут дополнения?).
Проблема же (а все говорят о «проблеме»), мне кажется, заключается в общем сдвиге мироздания, который предсказывал еще И.Бродский в стихотворении «Сидя в тени» («После нас не потоп, где довольно весла, но наважденье толп, множественного числа…но ангелы не комары, и их не хватит на всех» итд). Нет больше аристократической ситуации единиц и черни, нет буржуазной ситуации героев, в том числе, «культурных героев», и сочувствующих. Каждый сам себе – actor, актер-акционер. И подбирает он себе со-действующих лиц, со-причастные тексты, идеи, предметы по своему выбору, причем сиюминутному, «в тему», «под настроение». Сапгир, страдавший от непризнания, отвечал на мое удивление по этому поводу году в 80-м: «Поэт может быть только один». То есть, если это Бродский (коего я была поклонницей), то остальные не в счет, и его, Сапгира, не существует. Теперь, в 2009-м, поэтов столько же, сколько фотографов, артистов, певцов, дизайнеров, – тысячи. Каждому находится своя аудитория, но все равно важным остается не чтение, а признание. Читаю я многих, а признаю, то есть воспринимаю как жизненно необходимое, – может, единиц, а может, и меньше единицы (т.е. не поэта как такового, а по стиху от разных). Кого действительно единицы – критиков, пишущих о поэзии, и такую ахинею они пишут, что стыдно читать (ну вот недавно В.Топоров нашел, что сказать о Б.Кенжееве в связи с присуждением ему «Русской премии», - «колбасный эмигрант»).
«Простой человек» довольствуется телевизором плюс детективчиком в метро и самым популярным видом литературы - «Как стать богатым, здоровым, счастливым, молодым, стройным, успешным итд» - перед сном, а что ему может дать поэзия? Максимум – «поржать». Не выше пояса и не выше плинтуса (Иртеньев – это уже «не для всех», но остроумие все же занимает первую строчку в рейтинге предпочтений). Жизнь звезд, хроники убийств, футбол и йумар – вот культурные интересы сегодняшней толпы. «Непростой человек» ест не что дают, он сам ищет и находит: одним фантастика, другим эзотерика, религия, политика (тут можно найти и стихи подходящие), есть немало экзотических интересов и прихотливых наборов. Actor – сам высший авторитет, так что его авторитетами не задавишь, благоговейного трепета в нем не пробудить – ни перед словом «поэт» (писатель, артист), ни перед словом «классик». Интерактив (а жизнь сместилась и продолжает смещаться в эту сторону) сделал свое дело. Равные разговаривают с равными. Ничего нет глупее, как двигаться в сторону гипотетического читателя, предполагая, что его заинтересует то-то и то-то. У меня от дискуссий про поэзию остается впечатление, что поэты думают не об исполнении призвания, а о призывании других на помощь: одни кличут публику, другие - «экспертное сообщество» - маленькую власть в маленьком поэтическом гетто. Исполнения призвания, без всяких дополнительных условий, достаточно. Хотя писать стихи, в том числе, «хорошие», можно и без него. Доразмножались до мышей не только в поэзии – семь миллиардов личностей на планете, по 15 минут славы на каждого, по Уорхолу (в тв-«минуту славы» поэты не укладываются) – цифры необозримого множества.
В языке, как и в музыке, фальшивят, перепевают, пишут какофонии, не видя разницы с додекафонией, но здесь нет нот и гамм, как и в изобразительном искусстве. Художник – это тот, кого называет художником, выставляет и продает галерист, а называет он и того, кто просто наложил кучу говна под картиной. Потому что это скандал, а искусство и есть скандал - в современной интерпретации. Восприятие поэзии оказалось где-то между серьезной музыкой, где фальшивые ноты и чужие мелодии узнаваемы, и актуальным искусством, где наличие эха – критерий качества.
Еще появился фундаментальный изъян у современной поэзии. Стихи перестали восприниматься как высказывание. Статья, эссе, рассказ, роман – это высказывание, которое одним да, другим нет, а стихи – как бы не высказывание вовсе: the thing, нечто (был знаменитый ужастик с таким названием), для служебного пользования. Приведу пример: один издатель не захотел издавать мою книгу, где были стихи и эссе, сказав, что эссе идеологически для этого издательства не подходят. «Давай просто стихи», - сказал он. Дело в том, что стихи и эссе тут были одного и того же «идеологического» содержания, но стихи имеют индульгенцию «чего-то художественного», по этой же, видимо, причине, в свое время Евтушенко писал стихами, в то время как в виде статьи то же высказывание было бы невозможно напечатать. Было и у Бродского наивное (для поэзии вообще и для него в частности): «Земля везде тверда, рекомендую США» - это речь не собственно поэтическая, в отличие от «да, скифы мы, да, азиаты мы». Пастернак периода «Быть знаменитым некрасиво» тоже давал петуха. Разницу эту – поэтической/непоэтической речи - не берусь объяснить, но она как-то ясна. Сейчас жанр и вид размываются в принципе. Стихи-стихи и стихи-совсем не стихи – два полюса, на которых засели поэты. Они на полюсах мерзнут. Они разговаривают с пингвинами. Читатель же стихов сегодня устроен так: ему двадцать лет, он знать не знает никаких поэтов, а тут в жж девчонка симпатичная-романтичная со стихами – ну здорово, он читает. Или ему пятьдесят, сильно пьющий, всё достало – и такой себе найдет поэта-альтер-эго. Бальзаковская женщина, борющаяся с любовным недугом, офисный планктон, выглядывающий из-под пресс-папье – для всех найдется всё, но пока каждый из них бодро занимается фитнесом, стихи уходят в свободное плаванье. Прошло время, когда все дружно читали Цветаеву или слушали Высоцкого. И тот, и другая при жизни со всей очевидностью исполняли свое призвание, она – в полной изоляции, ни публикой, ни экспертным сообществом не чтимая, он – под рукоплескания миллионов.
В.Ходасевич, М.Кузмин, И.Анненский – как бы я без них? А они никогда не были, как теперь говорят, «востребованы». Но там – «тяжелая лира», «кипарисовый ларец», «служенье муз». К драгоценностям вообще неприменимы востребованность, популярность, потаенность в их природе, что никак не отменяет радующих глаз россыпей бижутерии. Важно, чтоб стихо-, как и вообще, творения, чем-то питались, куда-то прорастали, а не просто заполоняли собой пространство ради того, чтоб заполонить.
