....в той же телеге доставить на Гревскую площадь и после раздирания раскаленными щипцами сосцов, рук, бедер и икр возвести на сооруженную там плаху, причем в правой руке он должен держать нож, коим намеревался совершить цареубийство; руку сию следует обжечь горячей серой, а в места, разодранные щипцами, плеснуть варево из жидкого свинца, кипящего масла, смолы, расплавленного воска и расплавленной же серы, затем разодрать и расчленить его тело четырьмя лошадьми, туловище и оторванные конечности предать огню, сжечь дотла, а пепел развеять по ветру
Чезаре Баттисти не будет выдан Италии. Так постановил Конституционный Суд Бразилии, подтвердив более раннее решение (бывшего теперь уже) президента страны Лулы. Раздосадованное итальянское правительство передает жалобу на Бразилию в один из действующих в Гааге Международных судов, а жертвы итальянских леваков (в рядах которых в конце 1970-х Баттисти вел классовые битвы), а также большинство политиков, журналистов и просто жителей Италии негодуют. Сын ювелира Пьерлуиджи Торреджани, застреленного у него на глазах 19 апреля 1979 года в Милане, говорит, что дело не в самом Чезаре Баттисти, а в принципе справедливости - каждый, совершивший тяжкие преступления, должен понести наказание. В семьдесят девятом сыну Торреджини было 13 лет, одна из пуль настигла и его, оставив на всю жизнь прикованным к инвалидному креслу.
За три года до убийства ювелира 22-летний Чезаре Баттисти приехал в Милан и вступил в группировку Вооруженные пролетарии за коммунизм, боевики которой, совместно с другими левацкими и анархистскими группами, пытались дестабилизировать ситуацию в стране, отстреливая полицейских, банкиров, грабя лавки и магазины. Полицейские и спецслужбы, в свою очередь, не жалели ни усилий, ни свинца; в конце концов, в Италии был принят специальный закон, согласно которому признательные показания подельников стали законным свидетельством обвинения - такие признания делались в обмен на смягчение сроков.
Совершенно уже непонятно, кто начал первым и когда; истоки свинцовых лет - как называют в стране вторую половину семидесятых с их террором и антитеррором, увенчавшимися трагедией Альдо Моро - находятся в шестидесятых. Леваки уличали власти в незаконных преследованиях тогда еще мирных оппозиционеров, в пытках, нарушениях прав и так далее. Власти указывали на взрывы и точечные убийства, которыми радикалы пытались запугать общество.
Так или иначе, Чезаре Баттисти обвиняют сегодня в четырех убийствах. Сам он не отрицает, что принадлежал к вооруженным пролетариям, однако утверждает, что никакого отношения к преступлениям не имеет. Баттисти ссылается на пресловутый закон о признаниях, на пытки в полиции и фальсификацию свидетельств, не говоря уже об общей хаотичности итальянского правосудия. Впрочем, в бразильское он верит, как верил, до определенного времени, и во французское.
Формально же события разворачивались следующим образом. Чезаре Баттисти был арестован в 1979 году и приговорен на основании показаний раскаявшихся подельников и некоторых улик к 12 годам тюрьмы за соучастие в 2 убийствах. В 1981-м вооруженные пролетарии организовали его побег из тюрьмы Фрозиноне; перебравшись во Францию, Баттисти потом оказался в Мексике. В 1982 году итальянская полиция схватила еще одного лидера леваков, который указал на Баттисти в связи с еще двумя смертями 1979-го. Тринадцать лет спустя итальянский суд приговорил беглеца, который к тому времени вернулся во Францию, к пожизненному заключению (in absentia, разумеется).
Чезаре Баттисти прожил 14 лет под крылом знаменитой доктрины Миттерана, запрещавшей выдавать Италии леваков, если они не совершили особо тяжких преступлений и прекратили террористическую деятельность. Непонятно, то ли французы настолько не доверяли итальянскому правосудию, то ли не считали двойное (а потом четвертное) убийство достаточно тяжким проступком; так или иначе, Баттисти спокойно обитал по северную сторону от Апеннин до 2004 года, когда Рим и Париж договорились по его поводу, а доктрина Миттерана была явочным порядком отменена. Не дожидаясь нового ареста, экс-вооруженный пролетарий бежал в Бразилию. Там все повторилось - арест, суд, наконец, решение левого президента Лулы о даровании Чезаре Баттисти статуса политического беженца. И вот бразильский Конституционный суд подтвердил это решение, вызвав бурю негодования в Италии, да и в Евросоюзе тоже, хотя и не во всем.
Эта история носила бы чисто политико-уголовный характер (с некоторым моральными импликациями), если бы не одно обстоятельство. Баттисти, автор 15 романов, основатель литературного журнала Via Libre и книжного фестиваля в Манагуа, один из инициаторов мексиканской биеннале графических искусств; сторонниками его невиновности являются знаменитый итальянский беллетрист Валерио Евангелисти и популярный французский интеллектуал Бернар-Анри Леви (а также, по слухам, сама Карла Бруни). Перед нами то, что можно назвать казусом Полански, только история Баттисти не включена в контекст взаимной любви-ненависти Старого и Нового света.
Здесь для некоторых людей культуры (особенно французского происхождения) разыгрывается несколько иная игра: полуварварское итальянское правосудие, засудившее симпатягу-романиста, ничем не отличается от мрачных коррумпированных русских монстров, издевающихся над Ходорковским (напомню, что Бернар-Анри Леви критик Кремля, поклонник Саакашвили, гонитель бурки и хиджаба и так далее и тому подобное, известное нам по его коллеге Глюксману). Впрочем, это не очень интересно. Интересно другое: как дело Баттисти перекликается с иным политико-литературно-криминальным сюжетом, тоже итальянским.
11 ноября 1995 года миланский суд признал Адриано Софри, Джорджио Пьетростефани и Овидио Бомпресси виновными в убийстве офицера полиции Калабрези и приговорил к 22 годам заключения. 22 января 1997 года Верховный суд Италии подтвердил приговор. 29 января Пьетростефани, который находился во Франции под защитой все той же доктрины Миттерана, добровольно сдался итальянским властям и был отправлен в тюрьму. На сегодняшний день Софри, страдающий тяжелым заболеванием системы пищеварения, находится в заключении, которое, учитывая его возраст (69 лет) и состояние здоровья, является пожизненным. Софри, Пьетростефани и Бомпресси заявляют, что невиновны.
Все началось в красные шестидесятые. В конце 1969 года в миланском Сельскохозяйственном банке прогремел взрыв. Погибло 17 человек. Теракт произошел в разгар трудовых конфликтов, профсоюзных выступлений и радикальной критики существующего положения вещей со стороны разного рода леваков, прежде всего - анархистов. Некто Пино Пинелли (естественно, анархист), арестованный через три дня после взрыва, странным образом выпадает из окна полицейского управления, где его в этот момент допрашивали. Крайне левая группировка Лотта Континуа обвинила полицию как в смерти Пинелли, так и в причастности к взрыву в банке. Леваки (впрочем, как и часть либеральных деятелей) посчитали, что непосредственным виновником смерти Пинелли был офицер Калабрези, допрашивавший анархиста; впрочем, и судебное разбирательство, и попытка Калабрези защитить свою честь закончились ничем.
В начале 1972 года в Милане вспыхивают новые беспорядки и - в самый разгар их - Калабрези был застрелен у дверей собственного дома. Последовал еще ряд убийств и терактов, которые приписывали то Лотта Континуа, то, наоборот, неонацистам. В конце концов, полиция не смогла раскрыть ни одно из них и дела похоронили, тем более, что к середине восьмидесятых накал политического кризиса и насилия стал спадать. Лотта Континуа самораспустилась еще в 1976 году.
Спустя 12 лет трое бывших членов этой организации Адриано Софри, Джорджио Пьетростефани и Овидио Бомпресси были арестованы по обвинению в подготовке и совершении убийства Калабрези. Поводом для ареста стало признание некоего Леонардо Марино, бывшего анархиста, сознавшегося в соучастии в нескольких политических убийствах и ограблениях. Через три месяца арестованные были отпущены. Тем не менее, в 1990 году суд все-таки состялся. Софри, Пьетростефани и Бомпресси были признаны виновными и получили по 22 года тюрьмы. Марино приговорили к 11 годам. Затем приговор был отменен Верховным судом. Потом отменили и эту отмену. Немалая часть итальянских политиков и журналистов считает, что Марино оговорил Софри, Пьетростефани и Бомпресси - то ли по наущению полиции, то ли по испорченности и мстительности характера. А сразу после процесса знаменитый медиевист Карло Гинзбург написал книгу Судья и историк. Заметки на полях одной судебной ошибки конца двадцатого столетия.
Это сочинение должно было стать одновременно острым политическим памфлетом в традиции Вольтера или Золя и скрупулезным расследованием истинных обстоятельств не только убийства Калабрези, но и суда над тремя невинными, по мнению историка, людьми. И, главное, - попыткой теоретически отрефлексировать сходство/различие двух способов по(до-)знания: судебного и исторического. Ну и конечно, попыткой доказать всю чудовищность правосудия, похоронившего в тюремной камере его многолетнего друга Адриано Софри.
Эту книгу интересно читать на фоне начала второй главы классического сочинения Фуко "Надзирать и наказывать". Дело даже не в том, что оба историка обращаются к одной теме - к суду; ведь Фуко рассматривает суд (семнадцатого-восемнадцатого века, по большей части) снаружи, как составную часть, точнее - как одно из проявлений господствующей в то время эпистемы. Гинзбург пытается проанализировать суд (правда, уже конца двадцатого века) изнутри, находясь в пределах породившего эту юридическую процедуру общества. К тому же, итальянский историк строит книгу на сопоставлении исторически ограниченного феномена современного суда (как продукта некоего, прогрессивного с его точки зрения, развития) с вне-историческим (по крайней мере, на Западе) феноменом историографии. Различны эти книги и по жанру: Фуко сочинял трактат, Гинзбург, скорее, памфлет. И все же.
И Фуко, и Гинзбург сосредотачивают свое внимание на феномене так называемого признания. Французский историк анализирует место признания в сложном верификационно-репрессивном механизме судебного дознания, вынесения и приведения приговора в действие в семнадцатом-восемнадцатом веках - в механизме, еще раз повторю, обусловленном господствующей эпистемой и исторически ограниченном. Итальянский историк рассматривает конкретное признание конкретного человека конкретному суду как свидетельство, требующее доказательств. И, не находя их, отказывает свидетельству в правдивости.
Контекстуально книги Фуко и Гинзбурга близки - прежде всего, потому, что они являются порождением западной левой мысли, розовой интеллектуальной среды. Только "Рождение тюрьмы" написана на излете того периода, который я бы назвал медленной революцией конца 50-х - середины 70-х годов (и которая, по сути дела, создала современный Запад: политкорректный, мультикультуралистский, бомбящий во имя прав человека и проч.), а "Судья и Историк" - после краткого торжества неоконсервативной революции, закрытой последующим левым либерализмом, оснащенным, в то же время, правой экономической политикой. Иными словами, один и тот же интеллектуальный контекст (левый, замешанный на Марксе) обе книги породил, но написаны и напечатаны они в разных исторических контекстах.
Отсюда, отчасти, и разница позиций Фуко и Гинзбурга. Левизна Фуко бескомпромиссная, тотальная. Гинзбурга - уклончивая и двусмысленная. Гинзбург считает судилище над своим другом-анархистом несправедливым, нарушающим нормы демократической судебной практики. Но ведь и сам осужденный, по сути своих взглядов, должен быть решительным противником принципов буржуазного суда. Норма, Суд нарушаются с обеих сторон: и обвинением (актуально) и подсудимым (потенциально). Историк должен быть либо Судьей и обвинить все нарушения Нормы, либо рассмотреть ситуацию как репрезентацию неких практик и техник. Карло Гинзбург, увы, не смог сделать выбор.
В двусмысленности позиции Гинзбурга виноват (если в этой ситуации могут быть виноватые) не только он сам. Таково, старомодно выражаясь, было время. Девяностые прошлого века - один из самых двусмысленных периодов новой и новейшей истории Запада. Двусмысленность во внутренних делах (леволиберальная социальная политика в сочетании с правым монетаризмом), двойные стандарты во внешних, окончательное выхолащивание сути западного канона в культуре.
Книга Карла Гинзбурга, некоторым образом, завершила эту эпоху. Ведь она написана, когда Чезаре Баттисти отсиживался во Франции, сочинял романы, а Карлу Бруни видел только на обложках модных журналов. Но если сегодня Бернар-Анри Леви сочинит нечто о Баттисти, то - я абсолютно в этом уверен - эту книгу вряд ли кто-то будет читать через дюжину лет. Мы живем во времена, которые - за неимением смыслов - уже не дотягивают уже даже до двусмысленности.
