В последние несколько лет русская классическая литература подвергается насильственному оживлению; вызванные спиритическими издательскими проектами из-за гробового порога мучительно гальванизированные великие писатели земли русской как будто заново пытаются сконструировать отечественную словесность. Языки их, отвыкшие от земных звуков, заплетаются, перо выпадает из застывших в смертной судороге пальцев – неудивительно, что столь ответственная работа у теневых классиков не слишком клеится. Года три-четыре назад Федор Михайлов попытался пересоздать "Идиота", весьма неудачно переместив князя Мышкина в эпоху постсоветского первичного накопления капитала. За Михайловым последовал Лев Николаев. Несколько месяцев назад воскрес Тургенев, пусть даже и Андрей (такой персонаж в XIX веке, впрочем, тоже был), сочинивший достаточно изысканный и бессмысленный роман "Месяц Аркашон". И вот теперь дошла очередь до Пушкина. Точнее – П. Ушкина. А еще точнее – О. Негина, который и выпустил с помощью "Лимбус-Пресса" книжку "П. Ушкин".
Ситуация немного поменялась – на этот раз ожил персонаж, засунувший в свое творение и автора, и чуть ли не все пространство русской литературы XIX века – насколько хватило места. Поместились сюда, кроме Паши Ушкина, его мать Надежда (видимо, Осиповна) и отец Сергей (видимо, Львович), видный олигарх Лев Николаевич, его преданный глухонемой телохранитель Герасим, прочие достопамятные личности. В оставшееся место втиснулись дополнительные бонусы в лице не столь устаревших товарищей – от модельера Саввы Волкова до модного беллетриста Порокина, издающего романы на туалетной бумаге. Вкладывая один век в другой, О. Негин устраняет и единство внутрикнижного пространства. "П. Ушкин" начинается вовсе даже как роман некоего Велимира Швеца "Модельеры" – элементарный боевик про криминал в модельерном бизнесе, с любовью, кокаином и арабскими бандитами; продолжается как натуральный женский роман про библиотекаршу, читающую этого самого Швеца и пытающуюся произвести гениального ребенка от его литературного "негра"; и завершается как текст клонированного Сорокина, с описаниями похождений отдельно взятых букв и футуристических сексуальных оргий. Сперва целью авторского высказывания кажется именно эта сорокинская ярмарка авторского тщеславия; на самом деле, похоже, это всего лишь еще один культурный код, не более чем материал для очередных словесных упражнений. Юный талант Сергей Шаргунов в последнее время весьма агрессивно хоронит подобные отрыжки постмодернизма – мол, тоска эта зеленая и гибель всего живого; судя по О. Негину, разнообразные литературные деконструкции по-прежнему живее всех живых. Собственно, единственная ценность этой книги – демонстрация того, что играть в культурные игры по-прежнему можно с удивительной жизнерадостностью; неясно только, детская эта веселость или гебефреническая.
Вкладывание текста в текст, создание взрослого варианта книжки-раскладушки – вещь настолько уже распространенная, что обозначить ее как исключительное достояние постмодернизма невозможно. Разумеется, смысл подобных упражнений – в попытке придать тексту дополнительное измерение; на практике, впрочем, получается некий аналог КСП – где отсутствие поэзии оправдывается пением, а отсутствие музыки –стихотворным содержанием. Один текст реабилитирует другой, разноцветные вкладыши радуют глаз, круговая порука торжествует. Еще одна новинка "Лимбус-Пресс" – роман некоего Алексея Ковалева "Сизиф", очередная сложносочиненная и многоуровневая конструкция. В отличие от "П. Ушкина", это на редкость внушительная, мучительно-серьезная и отчаянно тормозящая чуть ли не на каждой странице книга. Главный персонаж – писатель Артур – сочиняет роман про другого главного персонажа – мифологического Сизифа. Сюжеты чередуются, похождения Сизифа сменяются описанием душевных мук писателя, потерявшего жену и живущего теперь одним лишь творчеством. Периодически ему является сизифова тень, после чего оба персонажа погружаются в насыщенные непомерным интеллектуальным содержанием беседы – как правило, о сути вообще всего. Дочка писателя Артура сильно беспокоится, но сам писатель Артур все глубже залезает в депрессию и в мифологические бездны, пытаясь утянуть за собой и читателя. Миф, как водится, очищается от культурных наслоений, пытаясь, разумеется, превратиться в некую Первоначальную Историю. Писатель Томас Манн ворочается в гробу, вспоминая Иосифа со всеми его братьями, и проклиная, должно быть, своего приятеля писателя Германа Гессе, на беду всем нам придумавшего жуткую постмодернистскую утопию по имени Касталия, где запрещалась креативность, зато всячески поощрялась культурная повторяемость, копошение в мифах, текстах и смыслах ушедших эпох.
Именно подобное копошение происходит в книге, изданной "Амфорой", где под одной обложкой объединены сразу два романа – "Мистер Фо" Джозефа Кутзее и "Пятница, или Тихоокеанский лимб" Мишеля Турнье. И южноафриканец, и француз, наподобие Ковалева, восстанавливают оригинальную суть мифа – только не хтонического-древнегреческого, а вполне культурного-европейского. Обоих страшно интересует подлинная судьба Робинзона Крузо – преображенная Дефо в сказку об Отшельнике на Острове, властелине всего, что объемлет глаз, устрояющем подвластную ему маленькую вселенную с помощью просветительской смекалки. У Кутзее Робинзон оказывается мрачным стариком, отрезавшим, судя по всему, у Пятницы язык, и коротающим век за бессмысленными полумистическими ритуалами – сооружением громадных каменных террас, например. Впрочем, постепенно выясняется, что вовсе не Робинзон волнует Кутзее – главным персонажем он назначает некую Сьюзен Бартон, проведшую год в компании Крузо и Пятницы и пытающуюся рассказать об этом самому Даниэлю Дефо. Другими словами, речь в романе идет о медиуме - связующем звене между реальностями настоящей и искусственной, о преображении истории в миф, а затем - в мифологию.
Турнье, напротив, интересуется все-таки самим Робинзоном. Он, по сути, набело переписывает Дефо, сохраняя сюжетную основу и придавая ей куда более современное звучание. Его Отшельник, погружаясь в первобытное одиночество, обнаруживает в себе залежи невиданной духовности – очищаясь от цивилизации, религии и вообще всяких общественных установок, он вступает в какой-то алхимический брак с Натурой. Переписанный Дефо превращается чуть ли не в Кастанеду. Новый Робинзон спаривается с деревьями, порождает цветочное потомство, назначает своим братом Солнце и наотрез отказывается возвращаться в Англию.
Книга Турнье весьма показательна – для проповеди отказа от культурных накоплений европейской цивилизации он использует в качестве материала именно эти накопления. Точно таким же образом Алексей Ковалев, пытаясь очистить многовековую шелуху с Коренного Мифа, воссоздает в лучшем случае Томаса Манна. Точно так же О. Негин, кто бы он ни был, радостно издеваясь надо всей русской литературой – от Пушкина до Сорокина, – увязает в насквозь литературных играх. Нынешняя литература, настойчиво препарирующая собственную историю, похожа на белку в колесе. Результат ее движения сомнителен – зато изнутри процесс кажется необыкновенно увлекательным.
