Западный мир постарел, заскучал, потерял аппетит и драйв, его возбуждает лишь то, что он сам оставил для себя под запретом – педофилия, расизм, фастфуд, никотин. Даже наркотики уже не интересны никому – кроме, конечно, тех, кто их принимает, кто их привозит и тех, кто ловит вторых. Все развлечения, все страсти полностью отнесены к специально и тщательно выгороженной области запретного; область эта невелика и, увы, вряд ли привлечет – за исключением никотина - множество желающих; думаю, немолодые люди из «поколения 68-го» клянут себя последними словами за то, что они многое, очень многое лишили статуса табу. Насколько восхитительной была бы жизнь, не произойди, к примеру, этой дурацкой «сексуальной революции»! Скольких драм и оргазмов мы недосчитались с тех пор! Скольких произведений искусства, порожденных репрессированными (или цензурированными) страстями! Разве стоит всего этого жалкая возможность очередного внепланового перепихона?
Собственно, вышеприведенные ламентации тоже могут стать предметом искусства; литературы – уж точно, ибо все сие – слова, слова, слова. «Сексуальная революция» начиналась со слов и закончилась ими же. Британский апдайк Мартин Эмис, этот, как говорят, «Мик Джеггер островной словесности», сочинил роман с революционным названием «Беременная вдова», почерпнутым им у Герцена: «Но страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову». Герцен пишет о настоящей революции – точнее, о той, что принималась им за настоящую, о политической; Эмис примеряет его слова совсем к другим событиям, происходившим совсем в другой сфере. Тут стоило бы обсудить вопрос об употреблении понятий: даже на первый взгляд очевидно, что почерпнутое из астрономии словечко «революция», столь грозное в XIX веке и в большей части XX-го, сегодня полностью девальвировано от частого и неточного применения. Уже были и сексуальная революция, и джинсовая, и технологическая, и фастфудовая, и даже «революции в моде и духах»; более того, в изначальной сфере «революций», в политической, любой переворот, любые волнения, интриги, мельчайшие изменения именуют тоже «революцией». К примеру, оранжерея «цветных революций» наполнена столь душным тяжким запахом, что хочется на волю, на свежий воздух, в Швецию или Саудовскую Аравию, неважно, лишь бы там не «револьвировали».
В отличие от Великой Французской (или Великой Октябрьской Социалистической), революция, описанная Эмисом, происходит тихо и вполне приятно: в Италии, летом 1970-го года юный протагонист в сверкающих литературно-оксфордских латах проводит время за чтением шедевров английской классики в компании прекрасных девушек разной степени податливости. Если это и «революция», то воистину «сексуальная» -- в книге говорят о сексе, занимаются им же, вспоминают (в частях, где действие происходит значительно позже) о нем же, любимом. Герой, за которым просвещенный читатель видит фигуру самого Эмиса -- не только солдат этой революции, он и жертва ее. Впрочем, не буду пересказывать сюжета книги, которая неизбежно выйдет в русском переводе, а скажу всего несколько слов о трех сценах романа. Прежде всего -- размышления главного героя по имени Кит о «революционном манифесте» сексуальной революции: «Первый пункт революционного манифеста звучал так: “Да будет секс до брака”. Секс до брака, почти для всех. И не только с человеком, с которым вы собираетесь вступить в брак».
Конечно, сегодня, в 2010 году можно сколько угодно смеяться над этим “пунктом номер один”, но мы же с вами – самозваные историки и должны смотреть на все с точки зрения историзма. «Секс до брака» имеет отношение не только и не столько к сфере чувственной (и даже анатомической), сколько к социальной, религиозной и культурной. Вот в них-то (плюс политическая сфера) так называемая «сексуальная революция» по большей части и происходила; собственно, «сексуальная составляющая» была в ней самым незначительным – и самым контрреволюционным – элементом. Вспомним еще раз герценовское определение: «отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову». Будто о сексуальной революции XX века писано – сама метафора отсылает к сексуальному акту между живым некогда «старым миром» и обществом, пережившим революцию, имея в чреве «нового человека» -- который, впрочем, генетически очень даже старый. Зачатие произошло до революции, вдова родит наследника после нее, и этот наследник до ужаса напомнит папашу. В такой ситуации секс играет исключительно инструментальную роль, сам по себе не знача почти ничего. Более того, не будь его, не будь зачатия – «новый человек» появился бы иным, непорочным образом, и новизна его стала бы абсолютной. Большевики знали, о чем говорили, проповедуя «нового» - нового на всех уровнях, включая биологический – «человека».
И все потому, что секс – даже сведенный к механическим действиям, направленным на внешнее раздражение нервных окончаний в определенных частях человеческого тела – по-прежнему соотносится с функцией продолжения рода. Даже когда он по определению не имеет к ней никакого касательства – скажем, в случае гомосексуальных связей. Именно секс тянет наш «дивный новый мир» назад – в традиционные общества с их ритуалами, запретами, обрядами, во владения «крови и почвы». Вторая сцена из «Беременной вдовы», которую стоит упомянуть: пикантный разговор Кита с девушкой по имени Глория. Глория (о, ужас!) загорает в купальнике, и объясняет это тем, что не хочет, чтобы будущий бойфрэнд в волнующий момент освобождения ее от одежд не счел возлюбленную не принадлежащей к белой расе. Вот вам и революция, вот вам и make love not war… Махровые расистки, закутавшие прекрасные обнаженные тела в махровые полотенца, вот кто они. Кстати говоря, там есть еще один любопытный момент. Кит совершенно резонно указывает Глории: если она будет загорать только топлесс, то на ее теле все равно останется свидетельство белокожести вполне различимой (даже в романтической прекоитальной тьме) величины. Но героиня Эмиса не так проста – да и не так революционна, даже в вопросах секса: «Вдруг мне захочется это доказать до того. Ну, понимаешь. На более ранней стадии». Жалко нашего Кита: все эти барышни на поверку оказываются постепеновками – они рассуждают о «стадиях», будто гимназистки, ей-Богу…
От ползучего расизма -- к феминизму. Много лет спустя приемная дочь Кита обвиняет взрослых в провале «сексуальной революции»: «мужской мир», основанный на насилии над женщиной, нисколько не изменился: «“Самая распространенная причина смерти для женщин от шестнадцати до сорока пяти” - здесь, сейчас - “это убийство, совершенное партнером-мужчиной”. Вот это действительно странно. То, что им хочется нас убивать, только когда мы в детородном возрасте… это же предмет гордости пещерного человека. Он лежит в основе всего. Больше и сильнее. С этим-то что поделаешь?».
Вот насчет «пещерного человека» героиня ох как не права. Вроде бы, образованная девушка, книжки читает, а про матриархат не слышала. И про роль женщин во многих традиционных культурах. И про то, что именно женщины сыграли важнейшую роль в переходе от охоты – через собирательство – к земледелию. «Маскулинный мир» историчен, как и все остальные состояния общества; он имеет начало и конец. Сокрушительный удар по нему как раз и нанесла та самая «сексуальная революция», которая, на самом деле, если и имеет отношение к «сексу», то не к lovemaking (хотя технически эта сфера продвинулась вперед, кто спорит), а к «отношению между полами». Точнее – к их соотношению в обществе. Любопытно, что в некотором смысле феминизм (который вообще борется с новшествами Нового времени, вроде бритья ног) есть возвращение к ситуации «до маскулинного мира». Только тот мир был основан на несокрушимом разделении хозяйственных и культурных ролей, на различии, а не на одинаковости, к чему стремятся сегодняшние наследницы суфражисток.
Практически одновременно с «Беременной вдовой» вышла в свет книга антрополога Ричарда Рэнгама “Catching Fire” (“Загорание», «Возгорание», «Воспламенение» - отчасти в переносном смысле: «Начало», «С чего все началось»). Подзаголовок гласит: «Как приготовление пищи сделало нас людьми». Рэнгам утверждает, что выделение человека из животного мира стало следствием изобретения им искусства кулинарии: как только первобытный человек стал жарить мясо убитого им кабана вместо того, чтобы жевать его сырым, он и стал человеком. И, по мнению антрополога, этими единственными в человеческой истории истинными революционерами были, конечно же, женщины.
См. также другие тексты автора:
