Сто двадцать лет назад, в декабре 1890 года, Антон Чехов писал своему издателю и приятелю Лейкину: «Со дня моего приезда домой у меня началась так называемая перемежающаяся деятельность сердца, или, как я привык называть сию болезнь, перебои сердца: каждую минуту сердце останавливается на несколько секунд, причем ощущается присутствие в груди резинового мячика; это бывает каждый вечер, по утрам легче». Чехов только вернулся из многомесячного путешествия на восток: он проехал всю Сибирь (до открытия Транссиба, между прочим), провел три месяца на Сахалине, потом перебрался в Японию (где, как отмечает вездесущий Доналд Рейфилд, ознакомился с обычаями местной секс-индустрии), наконец, на пароходе – вокруг всего, что может встретиться на пути судна, идущего из Нагасаки в Петербург, повторяя в обратном направлении путь злополучной русской эскадры 14 лет спустя, – домой, в Россию, где его и принялись грызть разнообразные недуги, от сердечных перебоев до вялотекущей чахотки. Итогом магеллановского (даже по нынешним летучим временам) странствия стала одна из лучших книг русской словесности – «Остров Сахалин».
Ее боготворили народники, над ней плакала Софья Андреевна Толстая, ее освистывали журналюги из той самой газеты, удостоверение которой предъявлял сахалинским властям Чехов. В собрании сочинений, вышедшем за год до свержения Хрущева, редакторы пишут об этой книге с плохо скрытым смущением: дежурно обличая ужасы царизма, они прекрасно понимают, что по сравнению с только что опустевшим ГУЛАГом сахалинская каторга с ее праздношатающимися по улицам Александровска каторжниками – сущий курорт. Особенно натужными выглядят упреки в адрес проклятого самодержавия, которое с некоторой опаской отнеслось к писателю, объявившемуся на Сахалине безо всяких сопроводительных документов, кроме «корреспондентского бланка» от «Нового времени». Чехов живет среди каторжных три месяца, ходит почти везде, где ему вздумается, устраивает собственную, приватную «перепись» ссыльно-каторжных, а генерал-губернатор если чего ему и советует, так разве что держаться подальше от политических. Но Антон Чехов ехал на Сахалин вовсе не за политикой, он ехал за социологией русской жизни. Вообразим себе журналиста -- да что там, даже не советского, образца 1963 года! нынешнего «разгребателя грязи», который отправился бы в лагеря (или хотя бы в колонии-поселения) с одним удостоверением «Коммерсанта». Далеко бы он доехал?
Но я не о «России, которую мы потеряли» (лично я ничего не терял, а та Россия 1890 года кажется мне маловыносимой), а о книге и об ее авторе. Это удивительное сочинение. Странная смесь Жюля Верна, «Путешествия в Арзрум» и «Записок из мертвого дома». Сосредоточенная любознательность француза, суховатый стилистический аристократизм Пушкина, достоевское глубочайшее проникновение в психологию подневольного человека. Рискну навлечь на себя гнев просвещенного читателя, но «Остров Сахалин» для меня выше «позднего Чехова»: здесь гениальная прозрачность стиля, тончайшее чувство дистанции с тем, что описывается, не нарушается тихими лирическими истериками, которые любил устраивать Чехов в своих зрелых вещах. Никаких охов-вздохов о лучшей жизни, о надобности любви и просвещения, о небе в алмазах и светлом будущем, всего того, что звучит просто издевательски, учитывая события, начавшиеся в стране всего лишь через 13 лет после смерти (ранней! при лучшей медицине он имел бы возможность увидеть все это!) писателя. «Остров Сахалин» точен, деловит, сдержан, лишь иногда по лицу автора пробежит – нет-нет, не улыбка, а только тень ее: «Когда я явился к генерал-губернатору с бумагой, он изложил мне свой взгляд на сахалинскую каторгу и колонию и предложил записать все, сказанное им, что я, конечно, исполнил очень охотно. Все записанное он предложил мне озаглавить так: “Описание жизни несчастных”». Совсем редко можно уловить интонацию Чехонте: «Есть каторжный, которого зовут Наполеоном. Есть женщина-бродяга Прасковья, она же Марья. Что касается фамилий, то по какой-то странной случайности на Сахалине много Богдановых и Беспаловых». Остальное – не литература вовсе.
Остальное, конечно же, «литература» в ином, более широком и высоком значении – то есть, не «беллетристика». В том, какое вкладывали в это слово в XVIII веке, до окончательного жесткого разделения на разные профессии: беллетриста и журналиста. До того, как из «литературы» исключили историю, философию, географию, порнографию, социологию, много чего еще. «Остров Сахалин» -- не только человеческий и гражданский поступок Антона Чехова, который, как считают многие, приговорил себя этой поездкой к ранней смерти, но прежде всего литературный жест писателя, которого долго не принимали всерьез вообще, а потом приняли – но слишком всерьез и не совсем по тому ведомству.
Об этой книге написано много, позволю себе лишь несколько беглых замечаний. Ужаснуться на каторжном Сахалине есть чему; наказание плетьми – самое жуткое (не считая казней, конечно) из череды унижений человеческой природы, которые постоянно происходят здесь, на краю света. Но вчитываясь в «Остров Сахалин», понимаешь, что есть вещи пострашнее; муки духовные сильнее телесных. Сама атмосфера каторги тлетворна: смесь рабства, бесконечного безразличия и (как это ни странно звучит в отношении мест принудительного труда) всеобщего безделия морально разъедает гораздо сильнее, чем любое физическое насилие. Вялое ничегонеделание -- при том, что пароходы разгружаются, дороги строятся, хозяйства какие-никакие заводятся – создает иллюзию, что все происходит а) вечно, б) само собой. Собственно, перед нами ад, не свидригайловская баня с паутинкой, а вот это: «Двора обыкновенно нет. Возле ни одного деревца. Сараишко или банька на сибирский манер встречаются редко. Если есть собаки, то вялые, не злые... И почему-то эти смирные, безобидные собаки на привязи. Если есть свинья, то с колодкой на шее. Петух тоже привязан за ногу.
-- Зачем это у тебя собака и петух привязаны? – спрашиваю хозяина.
-- У нас на Сахалине все на цепи, -- острит он в ответ. – Земля уж такая».
В общем, Сведенборг был бы доволен.
Что остается нашему Данте, спустившемуся в Русскую Преисподнюю безо всякого Вергилия, с одним журналистским удостоверением в кармане? Будучи человеком практическим, Антон Чехов что-то такое пытается: вот перепись затеял, кому-то помог, о чем-то попросил власти. Но ад не свернешь в трубочку добрыми делами; Чехов знает это лучше других. Точное свидетельство, несколько отстраненное, на взгляд многих, почти равнодушное – единственное, что может сделать оказавшийся здесь живой человек. Пока, конечно, он сам не угодит сюда, но уже не проездом, а с подорожной в один конец.
Государство бестолково, грубо, неповоротливо, но все-таки ад устраивает не оно, а люди, несущие ад в себе. Доктор Чехов может позаботиться о телах этих несчастных, но прочее он оставляет им самим. Оттого никакого вывода, никакой морали из описанного в книге он не делает. «Остров Сахалин» вообще не имеет обычной концовки, кажется незавершенным – его венчает статистическая глава о болезнях и смертности местного населения. Последние слова этой русской «Божественной комедии» звучат так: «На кормление грудью младенцев осужденным женщинам полагается полуторагодичный срок. Ст. 297 «Устава о ссыльных», изд. 1890 г.». Читать на фоне перебоев сердца, сопровождающих кровохарканье.
См. также другие тексты автора: