КОНСТАНТИН СУТЯГИН: Здесь, в рубрике «Русские вопросы» разговаривают с умными людьми на непростые темы (см. «Местные и приезжие», «История и биография», «Большие и маленькие люди» и др.)
Сегодня мы продолжаем беседу про вранье (см. Вранье на «русских вопросах», часть 1): хочется разобраться с людьми, профессионально строящими нашу картину бытия – художниками, писателями, политиками, учеными, журналистами – что они нам не договаривают, и какие у нас от этого могут быть проблемы?
Александр Македонский в свое время очень обиделся на Аристотеля, узнав, что тот опубликовал книгу своих размышлений, и с укором написал своему учителю: типа, как же так? Раньше об этом знали только ты и я, а теперь любой возьмет в руки эту книгу и тоже все узнает, любой дурак и проходимец.
И верно же, если вдуматься. Нельзя давать знания кому попало (написать книгу – это именно кому попало дать их в руки, никак не проконтролировав). Поэтому древние философы книг не любили, а признавали только учеников, конкретных надежных людей, чтоб можно было следить за правильным «усвоением» и «всходами».
И вот – книга! Кидать мысли направо-налево, не зная, где и как взойдут! Это я к тому, что никогда, похоже, серьезные люди не писали обо ВСЕМ, не доверяли самое главное бумаге. И ничего, как-то жили (см. античность).
А уж доверять сокровенное Интернету и подавно.
Так разве, сообщить кое-какие военные секреты, чтоб поднять рейтинг страницы.
Вот:
Лет 25 назад (не думаю, что за последнее время что-то сильно изменилось в этой области) у меня была секретная тема: отвлекающие ловушки, «ложные цели». Запускают в сторону воображаемого противника межконтинентальную баллистическую ракету, и она летит довольно долго. Если ракета одна – то сбить эту цель ничего не стоит. Поэтому рядом с ней запускают еще десять целей, ложных. Одна настоящая ракета, а десять ложных от нее отвлекают – поди разберись, что тут нужно сбивать. Главное сделать эти отвлекающие цели такими, чтоб их трудно было отличить от настоящей (это и была моя работа).
Похоже, все в мире устроено одинаково (давно такое ощущение), по одним законам. Литература, живопись, физика-математика, военные дела – все настоящие вещи подчиняются одним настоящим законам. (А, соответственно, другие, «ненастоящие» вещи - политика, попса, телевиденье, история искусств, экономика, и пр. лженауки – подчиняются другим, «ненастоящим» законам, которые постоянно меняются и корректируются). Т.е. аналогия с боеголовками вовсе не оригинальная - примерно таким же образом в обычной жизни очень трудно заметить реальные, подлинные вещи, которые маскируются, о которых не договаривают, предлагая всем стрелять по воробьям.
Истинным представляется то, что всегда имеет одинаковый вид, писали в античности. И это тоже очень хороший способ соврать – сослаться на прошлое, выводить из истории примерно такую же траекторию, что и правда. Например, траектория ложной цели должна идти из той же точки, что и траектория настоящей боеголовки, они должны совпадать в точности. И тут время от времени для ложных боеголовок наступают неприятные испытания. Например, пока они летят в безвоздушном пространстве, в космосе – то вид у фальшивых ракет примерно такой же, как у одной-единственной настоящей. Но когда они входят в плотные слои атмосферы, приближаясь к континенту воображаемого противника, ложные цели начинают тормозиться (потому что легкие) и отставать.
И вот тут начинается вранье – включаются специальные штучки, которые повышают скорость ложных целей, делая их снова практически неотличимыми от настоящей боеголовки, несущей смерть.
Я к тому, что очень хороший способ отличать вранье: резко менять среду. Вранье, как правило, начинает «тормозить», озираться, пытаясь понять, где находится, куда дует ветер, а после начинает в 100 раз быстрее, чем прежде, махать крыльями. Истина меньше суетится, ей не так уж нужно доказывать свои права. Давно существующее кажется до некоторой степени близким природному (типа, Аристотель).
В общем, о чем нам нынче не договаривают, от чего, от какой главной вещи отвлекают наше внимание различными навязчивыми идеями?
Уже ответили Сергей Сафонов, Валентин Курбатов, Всеволод Емелин, Геннадий Генераленко
Здесь отвечают Екатерина Монастырская, Лев Усыскин, Андрей Горохов, Лев Пирогов
У каждого есть идея-фикс. Очень сильный страх или желание. У каждого есть мечта. Мечта о велосипеде в 9 лет, о мотороллере в 19, о последней модели "Феррари" в 29 и т.д. И это - в лучшем случае. Такая невинная мечта, которая растет и эволюционирует во времени. Заканчивается все красивым черным катафалком. Поэт, художник или, там, мудрец тем и отличается от "обычного" человека, что, будучи простейшей, как и все, единицей населения и мечтая, как и любой, о последней модели чего-нибудь колесного, он прекрасно осознает перспективу катафалка и не боится сказать о ней - прежде всего самому себе.
Смерть - любимая тема поэтов. "Ночь. Улица. Фонарь. Аптека".
К. С.: Кстати, случайно узнал об одном негласном запрете. У меня был комический опыт работы с французским издательством. Написал-нарисовал книжечку для детей и взрослых, одна знакомая француженка ее перевела и отнесла в издательство, с которым работала. И тут, конечно, все встало.
Выясняется, что во французских издательствах, печатающих книги для детей, существуют два запрета: 1.там не должно говориться про секс (этого у меня, слава Богу, не было) и 2. нельзя писать про смерть. Хоть вроде у меня было аккуратно, без ужасов (вечность, все дела), но оказалось – ни-ни! Дети не должны ничего знать про это ни на пол-пальчика.
Вот еще одна «дырка» в картине мира. Неплохой сюрприз готовят им французские издатели!
Е. М.: Сто лет назад идея неизбежности гибели владела умами. Гибель предрекали, на нее молились. Когда читаю от Мережковского до Горького - кажется, что ямщик, пассажиры, да и сами кони Птицы-Тройки так и летели к пропасти. "Эй! Ванька! Гони! Вот уж бездна скоро! А там - так хряснем! Костей не соберешь! Эх, залетные!" Гибель стала национальной идеей-фикс. Погибнуть! Погибнуть! С Достоевского, или еще раньше русский герой ищет падения, страдания, гибели-погибели. Изведать бездны. То, что за гранью. Или просто в моду вошел декаданс - "Цветы зла" - проклятость, желание заглянуть "за". А у нас просто, как всегда, восприняли моду всерьез. Ведь, как проронил однажды Евтушенко, "поэт в России больше, чем поэт" ... И пошло-поехало.
К. С.: Слишком несерьезно относимся к «настоящему», к реальности – вот и компенсируем «будущим». Причем, главным образом, ждем «мрачного будущего». Для светлого-то - нужно много чего сделать в «настоящем», а мрачное и так получится.
Е. М.: Недавно в Интернете на известном сайте, который называется "телевидение будущего" я наткнулась на апокалиптические рассуждения человека с бородой (главный атрибут пророка, несомненно, борода).
Даже самые надежные прогнозы, основанные на точных данных и неоспоримых величинах, все равно остаются гаданием на кофейной гуще. Я не знаю ни одного абсолютно сбывшегося прогноза. Кроме прогнозов погоды. А вот пророчества, особенно мрачные, к сожалению, иногда сбываются - ибо апеллируют к подспудному знанию каждого о том, что рано или поздно все кончится. К той страшной правде, что все мы умрем. Пророки взывают к танатосу в нашем подсознании. Они пользуются успехом, как криминальная хроника и фильмы про маньяков-убийц. Нострадамус до сих пор идет на ура.
Слово, особенно произнесенное публично, обладает невероятной силой. Слово - не воробей. И пошло летать, кружить в умах. "А вы слышали что сказал N?" В принципе, N говорит то же самое, что глаголет моя сумасшедшая соседка Роза, - просто с логичной привязкой к определенному времени, месту и действиям. Скажем, к последним страшным и кровавым событиям.
Меня поразило, насколько все вокруг вдруг превратились в военспецов, политологов и проч. И все стали рисовать прогнозы (в том числе и я, разумеется). К счастью, наши разговоры за кружкой пива или чашкой чаю имеют на общество такое же влияние, как и Розин бред.
Но то, что я пишу сейчас, - пишу с необычайной осторожностью, потому что кто-то прочтет мои досужие домыслы. И они могут перестать быть досужими. Они могут стать "ПРАВДОЙ", вернее быть воспринятыми как таковая.
К. С.: А все-таки, как-то научились отличать правду от вранья?
Е. М.: С детства помню это - "нам врут". В юности было - "нам врали". В зрелости навязчивое, как рефрен популярной песенки "они продолжают врать". Они - это, естественно, власти. Тем не менее, ложь - прямая профессиональная обязанность любых властей. Хорошая власть, по словам китайского мудреца, "опустошает головы и наполняет желудки". Цель любой власти - удержать власть и обеспечить ее преемственность. Ведь только в кабаке, в приступе пьяного раскаянья иной воскликнет: "Какой же я подлец!" А в здравом уме и трезвой памяти - ни-ни.
Ведь если власти начнут говорить людям правду, даже трудно представить, что может произойти. Ложь успокаивает нервы. Все знают, что по ящику лгут, однако продолжают туда пялиться. Особенно за ужином (ай да китаец!). Плохой правитель опустошает головы и желудки подданных. И люди начинают искать правду, потому что голову иногда легче заполнить, чем желудок. Времена, когда правда вырывается из пут, - смутные времена. Как правило, правда раздувается до невероятных размеров - и в свою очередь становится еще большим враньем, чем сама ложь.
Почему-то вспоминается перестройка и 91 год.
Газета РСДРП(б) называлась "ПРАВДА".
Пророки говорят ПРАВДУ и призывают "жить не по лжи". Пророки "глаголом жгут сердца людей". Пророки срывают со лжи прекрасные одежды и показывают голую правду. То есть, если со лжи сорваны покровы, она становится правдой? (Одежка, мы знаем - "наше все").
Почему-то в России очень многие считают, что "здесь" "лгут", зато "там" "говорят правду". Это - коренное отличие русских от всех остальных землян. Все земляне кроме русских, за исключением приверженцев крайне-левых или крайне-правых партий и некоторых сект, верят в то, что СМИ корректно и беспристрастно их информируют. Хотя вещания из телевизора и газетные полосы мало отличаются от бреда моей замечательной соседки.
Существуют картинки-архетипы. Есть в таро карта "Башня" (глобальная катастрофа). Когда 11 сентября 2001 года самолеты врезались в башни, к ногам полицейского упал паспорт Мохаммеда Атты. Тут же сказали, что это - паспорт главы террористической банды, захватившей самолет и направивший его прямиком на WTC. Это, пожалуй, самый отчаянный пример вранья, услышанный мной когда-либо. Пожалуй, самый яркий, флуоресцентный пазл огромной и страшной лжи. Неописуемой в своем цинизме. Обратная сторона лжи - правда. Абсолютную правду знают жители Белграда и Багдада под бомбами, жители Цхинвала под "Градом", правду знает солдат, которому оторвало ногу, правду знают жертвы.
А в искусстве (если оно таковое), к счастью, вранья не существует. Есть вымысел. Не-настоящесть в самом термине. Само искусство и есть вымысел - иногда частичный, иногда абсолютный. Искусство театра и особенно балет - условны, а музыка - самое абстрактное из искусств. Мазки Рембрандта читают нам Библию, и история из линейной превращается в объемную, насыщенную, помимо собственно повествования, запахами, звуками, цветами, игрой света и тени.
Вымысел - и есть правда. Девушки в белых пачках на сцене - действительно лебеди. Между строк стихотворений действительно читаются другие строки. Пустые места - окна, арки - в архитектуре не менее важны, чем колонны или купол. В мраморной глыбе уже есть "Давид" - мастер просто убрал лишнее.
Что такое правда? Да хотя бы "Я помню чудное мгновенье", "Подсолнухи" Ван Гога, ноты, которые, учась музыке, я так и не смогла осилить, когда мне было семь лет, анекдот об открытии закона земного тяготения, фильм "Берегись автомобиля"....
И еще – часто думаю, что самое главное изобретение человечества. И отвечаю: "ДЕНЬГИ", - которые есть абсолютная правда и одновременно абсолютная ложь.
Попробую свести в единое разрозненные соображения.
Итак, в том, что касается художественной прозы, я, вслед за такими мастерами, как Набоков или, там, Саша Соколов, склонен считать, что критерием правды является правда языка. Это необъяснимо логически, это парадокс искусства, но это - так. Стоит вам добиться эстетического совершенства языка, стиля - и все, что вы таким образом высказали, - гарантированная правда. С проявлениями этого чуда в собственном творчестве сталкиваешься постоянно. Например, у меня есть рассказ "Лето. Слайды" про девушку, которая так сильно влюблена в своего молодого человека, что изменяет ему с первым встречным. Я, когда писал, не знал, бывает такое или не бывает, - просто не слыхал про такие случаи. А уже потом многократно сталкивался с подобным "в жизни". Бывают целые персонажи, характеры, которые вы создаете средствами языка, а уже потом вдруг встречаете наяву. Да что там: были случаи, когда я попадал в пейзаж, описанный до того, что называется, "из головы". Или когда пишешь рассказ на историческую тему - тоже бывало, что воображение и чувство стиля опережало знания, а те - задним числом - подтверждали написанное.
Собственно, этот эффект еще Тынянов отмечал на примере "Смерти Вазир-Мухтара".
Теперь про запретные темы. Ну, общий для меня принцип - не буду, если не владею в надлежащей степени материалом. Но это - переменчивый запрет: с одной стороны, материалом можно овладеть. С другой же - с возрастом, увы, уходит кураж и некоторые вещи, на которые решался 15 лет назад, теперь читаю как не свои и думаю: вот ведь, сукин сын, как ОН умудрился не проколоться на этом поле... Так, например, имею одну мечту - биографический роман про одно вполне историческое лицо рубежа 17-18 веков. Но, боже мой, сколько ж знать для этого надо - едва ли мне это по силам!
Еще одно ограничение - так сказать, этика. Тут ведь так - у меня все герои - это результат наблюдений над живыми людьми, однако не портреты, списанные с натуры один к одному, а такие как бы из конструктора собранные: часть – от того, часть - от другого. Иначе говоря, однозначных прототипов почти никогда мои герои не имеют. Что не мешает людям узнавать эти заимствованные элементы и с обидой говорить: ты меня совсем нехорошо и непохоже изобразил. Мои уверения, что, де, от тебя здесь только привычка забывать на улице по два зонтика в неделю, - не убеждают. В итоге - приходится себя ограничивать. В ущерб искусству, несомненно. Кроме того, стараюсь не использовать услышанное от собратьев по цеху даже в частных разговорах и откровениях. Из тех же соображений этики - ибо у рассказчика здесь право первой ночи (которым он, скорее всего, не воспользуется никогда). Не поверите, как обидно: литераторы, что ни говори, умеют при надлежащих условиях про себя порассказать ярко: так, одна довольно известная писательница как-то поведала мне о своих первых лесбийских впечатлениях - она даже сама, кажется, тогда не поняла, до чего силён был лирический накал этого откровения...
Теперь про важные темы и неважные. Тема может быть любой - ее выбирает эстетическое чувство писателя, а уж потом оказывается, что она, надо же, на переднем крае и общественных дискуссий и эстетических экспериментов! Писателю же просто хотелось воссоздать красоту из своего сердца - желательно, максимально традиционным способом. Но, вот, получилось-то – как получилось...
Во всех иных случаях это не литература, а, в лучшем случае, публицистика. То, что Набоков презрительно называл "литературой Больших Идей".
К. С.: Ну, с одной стороны, Вы правы. Язык - это и есть истина (во всяком случае, вранье - именно в языке в первую очередь и ловится). Но есть и другая сторона: язык - это еще не все.
Язык - это инструмент, а не сама по себе правда/вранье. Т.е., конечно, нужно использовать правильные инструменты, и не ковырять дырки отверткой, не откручивать плоскогубцами гайку, но этим, по-моему, вся правда языка-инструмента исчерпывается: подходит или нет?
Язык, безусловно, прав - но он выхватывает только какую-то часть, ту гайку, которую может открутить (своего диаметра), а которую не может - не замечает.
Например, матерным языком можно много чего интересного сказать-открутить, но вот слова "любовь", "Бог", "Родина" почему-то не очень получается произносить в ненормативной лексике. Так что ж, этих вещей и не существует? (Если и произносится матом "любовь-бог-родина", то только в том смысле, что никаких любви и Бога нет. Не подходит этот ключ для этой гайки, соскальзывает).
Так что сам по себе язык, гладкость его и несомненная талантливость употребления (в Вашем случае) еще вовсе не говорит о правде или вранье, на мой взгляд. Я, например, почему-то не верю в существование девушек, которые от очень сильной любви изменяют с первым встречным - хоть Вы и замечательно это описываете. И даже если какие-то девушки будут мне говорить, что у них так и было - все равно не поверю. Т.е., может быть, с точки зрения языка тут все хорошо захватывается гаечным ключом, но только это какая-то маргинальная гайка, а по большому счету - не верю. Все это "чистое искусство". Абстракционизм какой-то – он тоже аккуратно, чисто сделан - но далеко не все можно выразить абстрактной живописью. Грачи не прилетают.
Л. У.: Да согласен. Это - как проходной балл. Есть такие писатели, которые пишут великолепным зыком, прекрасно его чувствуют, но читать их совершенно невозможно. Какие-нибудь "Симфонии" Андрея Белого или нынешнюю Юлию Кокошко, скажем. Всегда должна быть исходная убежденность, что есть что-то, что надо сказать (пусть и понимаемое в виде неясной формы эстетического ощущения, каковое следует передать бумаге).
Что касается ограниченности языка - это ничто иное, как ограниченность дарования писателя.
К. С.: Ага, что-то такое нащупывается - в истории про сильно любящую девушку, на
мой взгляд, нет старомодного понятия "правды жизни" - есть только "правда искусства". А "правда жизни" - это когда девушка сильно любит и выходит замуж. Это "жили долго и счастливо, и умерли в один день". Или, на худой конец, "...я другому отдана, и буду век ему верна". Это не абстракционизм, потому что именно это и укрепляет жизнь, дает ей продолжение, силу и надежду.
А любящая девушка, изменяющая с первым встречным, эту реальную жизнь убивает, и поэтому тут не "правда жизни", а "правда смерти". (А хорошо, когда "правда жизни" совпадает с "правдой искусства", да? И ужасно, когда наоборот.)
И про лирических лесбиянок тоже - этой, как его - "правды характеров"? - маловато.
Экзотика.
Л. У.: Здесь вы говорите об искусстве как позитивной жизненной ценности. Оно
действительно позитивно, даже если порой описывает негативные моменты. Ибо эстетическое совершенство и есть ценность. В "Тропике рака" описаны жизненные реалии, которые большинство из нас не пожелает присвоить как таковые. Но эта книга все равно хороша, ибо говорит нам о позитивной ценности - красоте свободы.
Как-то так.
Бывало у тебя чувство, что художники-писатели тебя обманывают?
Конечно. Более того, мне это постоянно кажется.
С художественной литературой это приняло уже настолько вопиющий характер, что я перестал читать прозу. Если совсем в двух словах, то те мысли и переживания, которые постоянно прокручиваются в худ.лит-ре, мне кажутся нерелевантными, «на самом деле» человек думает, видит и действует по другому, проблемы с другими людьми окрашены в другой цвет, свои собственные проблемы воспринимаются совсем не так. Писатели заняты тасованием кубика Рубика из увиденных со стороны персонажей, деталей, метафор, сюжетных ходов. А это совсем не интересно, как не интересно описание картофелин в пакете с картошкой, и не в том даже дело, что мой «внутренний мир» (или внутренний мир интересных мне людей) устроен сложнее, чем приходится встречать в прозе, а в том дело, что устроен он по-другому, совсем по-другому.
Мне не интересны события, придуманные автором, или же якобы наблюдённые, события, показывающие бездны или высоты человеческой души, а также то, что способен сказать или выкинуть человек, поставленный в невыносимые или, наоборот, комфортные условия. Это всё кокетство вокруг гуманизма в ситуации, когда элементарная депрессия неописуема, не выражаема, не специфицируема. Неописуема масса «элементарных» состояний, на них можно только указывать, как на очевидные предметы повседневного обихода, и строить из них домики, мостики, замки и тёмные леса.
Проблема тут в принципиальной неописуемости самого обычного (и самого интересного). Я мог бы сослаться на так до сих пор и не переведённую книгу антрополога Клиффорда Гирца «After The Fact», в ней есть много примеров того, как смысл описания того или иного события или конфликта меняется в зависимости от того, с какого момента времени отсчитывается предыстория, где проведена граница относящегося к делу контекста, какого сорта этот контекст. Выбирая тот или иной контекст, исследователь видит, как событие перекрашивается перед его глазами.
Я могу упростить изложение, сказав, что это проблема панорамы и фотографии, давно меня занимающая. Вот, скажем, вы сидите в самолёте, вам тесно, вы зажаты мясными людьми, у вас мало места, это элементарная ситуация, очень понятная. Никакой мистики или постмодернизма в ней нет. У вас есть фотоаппарат. Вы можете сфотографировать то, отчего вам тесно? Просто некомфортный интерьер? Вырезать из него прямоугольник, по которому будет всё понятно? Нет, это невозможно. Фотокарточка будет иметь совсем иной эффект, на маленькой карточке ничего «такого» не видно. Можно сделать много фотографий и склеить из них коллаж типа тех, что клеил Дэвид Хокни. Но всё равно зажатости, ограниченности, тесноты фотокадр не ухватывает.
ОК, мы можем выдвинуться в поле, в горы. Маленький вырезанный прямоугольник пейзажа показывает нам фактически несколько горизонтальных линий на горизонте и какую-то мохнатую фактуру на переднем плане. Очень не похоже на то, что мы видим невооружённым глазом вокруг себя. Можно клеить панораму из стоп-кадров, можно снять даже видео! Всё равно формат телевизионного экрана совпадает с форматом почтовой открытки, и если пейзаж даже медленно скользит справа налево, то как единое целое он от этого не возникает.
Это несложное наблюдение имеет фатальные последствия не только для пейзажной живописи, но и для литературы.
Литпроизведение сковано тремя единствами, пройденными в школе: единство места, единство времени, единство действия. Это фактически фотокадр, клаустрофобный натюрморт в четырёх стенах. Если приставить несколько кадров друг к другу, или даже заставить предметы в кадре подрагивать и перемещаться, панорама всё равно не возникнет.
А зачем нужна панорама в литературе, что это за панорама?
Это события, впечатления, мысли, разделённые большими отрезками времени. Этими отрезками они разделены, но воспринимаются нами как существующие, или лучше сказать – очевидные, одновременно. Причём в каждый момент предыстории были свои неизобразимые предыстории, нельзя сказать «десять лет назад я был глупый и делал ххх, не думая о последствиях». Потому что и глупым не был, и делал не совсем ххх, и думал о массе всего.
И как же неинтересно будет такое описание!
Иными словами, неописуемы события одного месяца, тем более одного года, неописуема война, неописуема длинная дорога, неописуема история любви, неописуем ни один процесс, растянутый во времени.
Но именно он (скоро это кончится) и релевантен, когда разговаривают люди, скажем, выясняющие друг с другом отношения. (Можно догадаться по их репликам? Пара реплик «говорит всё»? В том-то и дело, что пара реплик перманентно попадает мимо кассы в копилку психологической мудрости внесубъектного гуманизма, чёрт бы его побрал).
А в разговоре конфликтующих людей есть ещё такие вещи, как когнитивные диссонансы, double bind, и прочие переструктуризации контента.
В результате то, что переживается реальным и интенсивным, не менее реальным и интенсивным, чем зажатость в кресле в самолёте, оказывается совершенно неописуемым, описание будет каждый раз промахиваться, причём промахиваться сильно.
Ну, хорошо, можно сказать, что литература это особая медиа (уже говорят так по-русски?), как и, скажем, фотография. И она накладывает свои ограничения и искажения. И это не ложь или неправда.
Меня Medientheorie не очень интересует, как и проблемы фотографии, не верю я, что фотография пытается честно и добросовестно передать опыт чувственного восприятия реальности. Это всё к делу не относится. Ложь-неправда литературы (или фотографии) начинается тогда, когда она начинает подразумевать, что «это, собственно, и всё. Другого не будет. Это и есть как в жизни, получайте правдивый отпечаток».
К. С.: Я тут примерно об этом же подумал, наткнувшись на одну работу Клода Моне: великий колорист Моне, когда у него умерла жена Камила, решил написать ее на смертном одре - и вышла просто в буквальном смысле порнография. А ведь Моне просто и честно отлавливал игру красок, лепил форму, писал с натуры, брр! (Сейчас в галерее «Ковчег» идет выставка художника начала 20-го века Александра Поманского. Там висят две интересные работы примерно об этом - Поманский зарисовал лежащего в гробу Маяковского. Так вот, в графическом виде это как-то традиционней, привычней, вполне нормально. Тут больше условности - минус цвет - и от этого, как ни странно, больше правды).
Кстати, сообразил сейчас, в чем вообще мои претензии к импрессионистам - именно в этом: берут чисто внешнее, свет-цвет, и ничего больше, типа, "по честному", "без вранья". А получается тоже не правда. Когда только речки-облачка, ручка кофейника - вранье не так заметно, даже кажется, что это сверхправда. А когда что-то посерьезней пытаются взять (в пределе вот - смерть, мертвая Камила), то сразу видно, что это не правда, а только ее этикетка. А может, даже и вранье.
А. Г.: Я дальновидно предпочёл не касаться изобразительного искусства, потому что список моих претензий к тем или иным картинкам и обид по их поводу был бы, наверное, бесконечным. При этом я к художникам, особенно несовременным, отношусь куда мягче, чем к писателям. Возможно, оттого, что литература в школе занимала куда более почётное место, чем изобразительные искусства, которые не занимали никакого. И гуманитарные науки – все литературственные. Философия – тоже проза. И мы сейчас разговариваем с тобой, обмениваемся мыслями, понимаешь, тоже прозой. Как будто человек мыслит словами, предложениями, абзацами, текстами. Ведь именно это предполагается, не правда ли? И уже в самом этом предположении содержится ложь.
Портрета мёртвой жены Моне я не знаю, не помню, но понимаю, что Моне вообще не портретист, а твои требования на самом-то деле – к высокому искусству европейского психологического портрета. У которого за всю его историю не так уж и много убедительных примеров. Тут мне вспоминается довёдшая меня до белого каления экспозиция в каком-то музее в Венеции, может, это был выставочный зал академии художеств, не помню, двухэтажный небольшой музейчик с деревянными скрипучими полами, увешанный тёмными барочными вялеными окороками. Экспозиция начиналась с портрета матери художника, вроде бы Беллини, а может и ещё кого-то. Нарисовано, просто углём, было так, что у меня челюсть упала на пол, не просто «как живая», куда интенсивнее и точнее, чем «как живая», ты смотришь и видишь – да, вот это был человек, реальный конкретный человек. И впритык к этому рисунку идут коричневые громадные барочные окорока – картины с мадоннами, распятиями, ляжками, спинами, красными драпировками, металлическими доспехами. И лицами. Того же самого художника, а потом и других. И по лицам видно, что это всё в лучшем случае заказная халтура, типа мозаики московского метрополитена. Психологии в искажённых аффектами лицах очень много, светотень, трёхмерные формы, анатомия, фактура ткани, всё есть, и всё это – говно на лопате, не канает совершенно по сравнению с портретом матери, просто ни для чего не нужно, кошмар лжи, очковтирательства и «высокого искусства».
При этом я к Моне, к де Кирико, много к кому, отношусь с пониманием, с пониманием такого вот сорта. Моне не мог нарисовать свою жену по другому, у него уже руки-ноги-глаза сами собой ходили так и не иначе, его заколдобило – как и де Кирико заколдобило на его «метафизической живописи», которой он сорвал себе голову в году этак 1914, и после этого пятьдесят лет перерисовывал свои юношеские картины.
В постоянном самовоспроизведении художника мне видится большая правда, но правда не столько искусства, сколько мании. Заколдобившееся искусство правдиво не по отношению к «внешнему миру», который оно якобы отображает, но по отношению к заколдобившейся душе немолодого человека. И в этом мне видится своего рода неизобразительный реализм изобразительного искусства. Другое дело, что смотреть на эти заколдобившиеся картины никакого желания нет.
Есть ли такие темы, на которые Вы никогда не станете писать? Почему? Все ли может быть темой для искусства? Бывало ли у Вас чувство, что художники-писатели Вас обманывают?
Искусство не знает границ. В этом его проблема. Потому что незнание границ не освобождает от ответственности за их нарушение. Рано или поздно (чаще поздно, потому что Бог терпелив) расплата будет. Было время, мне казалось, что для меня в искусстве табу нет. Теперь они появились. Я, во-первых, не буду писать о том, чем дорожу: перо нечистое – куда только ни обмакивал. Во-вторых, всё меньше остаётся желания писать о том, что страшно, что мучит. Чем серьёзнее относишься к жизни, тем трудней всерьёз относиться к искусству. И наоборот.
А враньё в искусстве... Сложный вопрос. Подозреваю, что оно неизбежно. Автор уверен, что был честен, а читателя аж стошнило. Автор соврал, а читателя перепахало до печёнок. Человек предполагает, Бог располагает.
К. С.: Если я правильно Вас понял, люди с одной стороны не хотят писать о том, что им дорого, что они боятся потерять, а с другой стороны - о том, что пугает (т.е., грозит этого дорогого лишить). Из чего вывод: настоящее искусство - это удел молодых и бесшабашных, которые легко приносят ему жертвы (т.к. жертвовать еще по большому счету нечем). Неутешительно... Что остается взрослым (в смысле, не молодым)?
Л. П.: Стоп-стоп, я не говорил о том, как «у людей», я только о своём персональном опыте вхождения в консерватизм, в ту серую бескрылую «опытность», которая так возмущает детей в родителях, но без которой мало кто из этих детей дожил бы до совершеннолетия, скажем так. Это опыт филистера, а не художника. Раньше-то и у меня было наоборот: пишешь в первую очередь именно о том, что тяготит, потому что бессознательно стремишься от этого избавиться, «отправить вовне». Или пишешь о том, что радостно, потому что чувствуешь, что в тебе, с тобою это пройдёт, а само по себе, отправленное вовне, останется... «Жизнь кратка, а искусство вечно» - лозунг для тех, кто до поры до времени уверен, что и жизнь вечна тоже.
Насчёт молодых и «взрослых» - прочёл я тут недавно роман Шарова «Будьте как дети». И понял следующее: стремиться быть «как дети» не нужно. Дети только благодаря тому «как дети», что рядом взрослые есть.
К. С.: Сегодня есть такое направление, похожее на наив. В московском искусстве (И. Затуловская), в питерском («Митьки», Флоренские, Васильева и др.) – вроде бы не совсем всерьез – во всяком случае, с привычной точки зрения на серьезное. Искусство, которое делается как бы придурками, балбесами, детьми, дилетантами (конечно, я и о себе тут), инфантильность, одним словом. Это не настоящий наив, который рисуют старички и старушки (Л. Майкова и др.), а какой-то, что ли, эстетский наив, которым занимаются люди с нормальным образованием. Просто во «взрослом» искусстве все серьезней, и спрос выше, а с наива – что взять?
Мне кажется, Вы говорите немножко тоже об этом – что это, вранье или нет? Редуцируя зоны того, чего не хочется касаться в своем творчестве, так и становятся наивистами. Наивисту проще: у него есть лирический герой – дурачок, на которого можно свалить неумелость и недостаточную серьезность автора. Опять же, ощущение усталости культуры, когда кажется, что все взрослые проблемы уже решены, а то, что не решено, – то средствами искусства вроде бы и не решается (такое впечатление). И вот «не договариваем», прикидываемся дурачками.
А по сути дела тут просто реальный страх - становиться взрослыми. И самое главное – страх смерти, страшно быть взрослым. Взрослые умирают, и поэтому взрослое искусство всегда об этом. А «детское» откладывает этот вопрос «на потом», когда вырастем.
И поэтому плохо получается сегодня искусство для «взрослых», и непонятно, как из этого выйти. Всерьез о взрослой жизни говорить не очень получается, и поэтому ее берут через какой-то фильтр – история-прошлое (смерть уже умерших людей не так пугает), фантастика-будущее (где тоже нет смерти, где или оживят, или на 1000 лет заморозят).
«Наив» как образ мыслей (заранее ограниченный, и от того честный в своей ограниченности). Есть, конечно, опасность в этой самой «честности» - настолько сузить зону своих возможностей, что просто превратиться в ремесленника, строгающего табуретки. И просто по-честному рисовать букетики, которые «всем нравятся». Деньги – это честно. «Правда» это, нет? Тут есть какая-то возможность быть искренним, четко обозначив границы своих возможностей.
Л. П.: Если допустить, что «искусство - удел молодых», то это так не только потому, что им нечем жертвовать, но ещё и потому, что молодые не знают того, как мало они знают, как мало умеют, как мало МОГУТ. Им нечего опускать (в смысле «крыльев»). Маленький ребёнок рисует как гений, пока его не начинают «учить». С «учением» к нему приходит осознание своей слабости. Вероятно, ложное. Но с осознанием приходит и
сама слабость. Вот в этом смысле можно предположить, что эти самые наивисты (а так же сезаннисты, кубисты, гиперреалисты etc) редуцируют себя до жанра или даже до приёма не столько для того, чтобы избегнуть больных вопросов. Они делают это, чтобы избегнуть НЕРАЗРЕШИМЫХ ЗАДАЧ. Ну невозможно нарисовать звёздное небо так, как Бог его нам показывает, невозможно нарисовать ребёнка так, как его женщина родила! Осознание слабости искусства перед жизнью понуждает отступить куда-то в резервацию условности, в игровую комнату приёма, традиции. Честность ли это? Или честнее биться мухой о стекло до конца, соревнуясь с жизнью, и потерпеть поражение?..
А деньги, популярность, успех, соцзаказ – в общем, любое сведение своего творчества к вопросам утилитарной полезности снимает эти вопросы. Как в том стихотворении: «Я не строю тюрьму, я просто кладу камни». Знаете, Константин, я часто бываю близок к мысли, что именно это и есть – «честность». Честность и смирение. Но только в том случае, если весь описанный выше путь прожит и осознаётся, если человек понимает, что терпит неизбежное поражение, и у него хватает мужества и мудрости это поражение принять. А если он, наоборот, всем доволен и считает редукцию творчества к выгоде или пользе своей победой, то это не «честность», это неведенье. А незнание законов, как мы уже говорили, не освобождает от ответственности.
К.С.: Есть и еще один выход (может, мне только кажется): для «детского» искусства смерти нет – и если бы тут изловчиться, и сделать мостик к жизни вечной... Здесь могло бы быть какое-то развитие (И. Затуловская тут ближе всех).
Правду невозможно сказать в том смысле, что невозможно сказать АБСОЛЮТНО ВСЁ. Но, в принципе, художник - он, ведь, тоже не пишет ВСЕ. Он пишет образ.
Возможно, разговор о правде и вранье имеет смысл перемещать в символическую плоскость, и дальше уже - пытаясь разобраться, где вранье – сравнивать образы? Мифы? Компенсировать естественный, постоянный недостаток знания – верой? (Не идет из головы последняя фраза Горохова про «заколдобившуюся душу немолодого человека» - «В постоянном самовоспроизведении художника мне видится большая правда, но правда не столько искусства, сколько мании». Тут мания – это ведь тоже, по сути, миф, тоже вера – в самого себя, в свои навязчивые идеи. Верность привычке, доходящая до ритуала, снимающего вопрос о точности и правде).
Л. П.: Что касается «Мифа», то я ведь всегда в наших с Вами беседах от него отталкиваюсь. Я маловерующий человек, и это большой грех, но я всё-таки способен понимать «идею Бога», и вот это понимание мне в жизни очень помогает сегодня. Человек, искусство, правда и ложь, добро и зло – это части целого (назовите его «Миф» или «Бог», не важно). Часть не может познать целое. А без знания целого невозможно правильно понять часть, даже если это ты сам. Именно эта невозможность заставляет двигатель тарахтеть вечно.
