В «Объяснительной заметке» к изданию 1919 года краткого трактата (длинного эссе?) Оскара Уайльда «Душа человека при социализме» Роберт Росс вспоминает: «В 1901 году, том самом, когда “Саломея” была впервые поставлена в Берлине, из России мне написал друг, сообщив, что он купил на базаре в Нижнем Новгороде экземпляры “Души человека при социализме” на четырех различных языках». Английское издание, предисловие к которому сочинил Росс, я купил в валлийском городке Абериствит – в одном из лучших в мире букинистических магазинов, где на первом этаже можно утонуть в книгах по кельтологии и всплыть на втором среди антиковедения, медиевистики, археологии, мемуаров, эссеизма и прочих благородных жанров уходящей навсегда эпохи. Когда-то давно я прочел «Душу человека» в русском переводе, однако не помнил ровным счетом ничего; впрочем, потом я несколько раз натыкался на упоминание об этой книге (чаще всего, у Борхеса, который справедливо считал, что Уайльд, даже в самых парадоксальных своих суждениях, был совершенно прав), и вот наконец, сидя в поезде «Абериствит-Бирмингем», решил изучить трактат в оригинале. На седьмой странице «Объяснительной заметки» я и наткнулся на упоминание своего родного города, где, собственно говоря, двадцать лет назад познакомился с русской версией этой книги. Меня восхитило не только такое совпадение, сработала и культурная память, услужливо выдав «когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет?» Оказывается, в 1901 году с «нижегородского базара (bazaar)» народ нес Оскара Уайльда, да еще и на четырех языках! Даже учитывая, что речь, скорее всего, идет не об обычном «базаре», а о знаменитой Нижегородской ярмарке, на которой можно было встретить и перса, и китайца, и француза, все-таки, есть чему восхититься, ей-Богу. Хотелось бы, конечно, еще разузнать, что это был за друг Роберта Росса, закупавший сочинения Уайльда в Нижнем Новгороде, но, боюсь, вряд ли кто из нынешних нижегородских краеведов возьмется за эту историю.
А жаль. Ведь друзья у Роберта Росса были особого сорта, не говоря уже о том, что и сочинение Оскара Уайльда примечательно не только чудесным своим названием. Что касается первого, то Росс был любовником Уайльда -- и он же был его душеприказчиком. Более того, он присутствовал у смертного одра своего друга 30 ноября 1900 года в парижском пансионе “L'Hôtel” (Борхес, будучи уже восьмидесятилетним стариком, как-то остановился в отеле вместе с Марией Кодамой) и написал об этом событии знаменитый эпистолярный отчет. Росс вызвал к умирающему католического священника, он был тем благодетелем, который откупил (или получил бесплатно) авторские права на сочинения Уайльда и передал их сыновьям писателя, наконец, в 1950 году прах Роберта Росса (через 32 года после его смерти) был перенесен в могилу Оскара Уайльда на кладбище Пер-Лашез. Любовь, преданность, дружба – вот, что оттиснуто в книге, которую я купил по случаю у абериствитского букиниста.
«Душу человека при социализме» я читал на обратном пути, а по дороге туда, в самолете «Прага-Бирмингем» и поезде «Бирмингем-Абериствит» меня занимало сочинение другого британского автора – не покойного, а живого, однако посвятившего эту свою книгу смерти. Сочинение Джулиана Барнса «Нечего бояться» (Nothing to be Frightened Of) – образчик того же жанра, что и «Душа человека при социализме»; перед нами трактат, длинное эссе (причем книга Барнса раз в семь-восемь больше книги Уайльда), то, что сегодня называют non-fiction. Без вымысла, без вранья. Я наскоро прочел Nothing to be Frightened Of после ее выхода, сейчас же, собираясь в дорогу, сунул ее в карман почти машинально – вес и удобство покетбука сыграли здесь не последнюю роль. Я листал книгу сначала в противной скотовозке RyanAir, выкрашенной изнутри в невыносимый желтый цвет, а потом – в вагоне Arriva, стиснутый возвращающимися из Бирмингема в родные шропширские городки клерками и бодрыми участницами пятничной цветочной выставки. На самом деле, довольно долго я даже не открывал ее, а просто перебирал в памяти разные невымышленные сюжеты Барнса – и сюжеты жизни, связанные с Барнсом. «Нечего бояться», книга о смерти, написана в 2005-2007 годах, в 2008-м она была опубликована. В ней Джулиан Барнс глубоко и остроумно (что редко бывает вместе, разве что у Оскара Уайльда) рассуждает о страхе смерти, о связи между этим страхом и безрелигиозностью его самого, родителей, брата, друзей, знакомых, любимых писателей и так далее. Барнс откровенно рассказывает о своей одержимости смертью, о том, что ужас грядущего небытия заставляет его вскакивать ночью в холодном поту. Наконец, он приводит замечательный в своем роде перечень последних слов и обстоятельств смерти самых разных людей – от Эмиля Золя (который, как известно, угорел), до своего школьного учителя, который заранее заготовил предсмертное восклицание «Черт!», однако умер, не проронив ни звука. Последняя история носит особенно макабрический характер: старый учитель, почти парализованный после инсульта, лежал в больнице и его пришел навестить приятель. Приятель принадлежал к категории бодрых алкоголиков – тех, кто считает, что непьющие и малопьющие не могут вливать в себя достаточное количество спиртного лишь по недоразумению, либо в результате странного (и неправильного) стечения обстоятельств. Потому по дороге в больницу он захватил с собой бутылку виски. Зайдя в палату, посетитель поинтересовался у больного, не хочет ли тот выпить. Ответа, по понятным медицинским причинам, не последовало, и наш алкоголик принял отсутствие реакции за знак ободрения. Он смог открыть сомкнутые челюсти больного и влил в него добрых грамм триста, после чего, посчитав свой дружеский долг выполненным, отправился восвояси. Что же до бедного учителя, то он практически мгновенно умер, безгласый, неспособный даже прошептать заготовленное ругательство, по горло заполненный виски.
Все бы ничего, но в том же самом 2008 году, через шесть месяцев после публикации книги Джулиана Барнса о смерти, скоропостижно умерла его жена Патриция Каванах -- известный британский литературный агент, среди клиентов которой, помимо мужа, были Джон Ирвинг, Мартин Эмис и даже покончивший с собой Артур Кестлер (кстати говоря, один из героев Nothing to be Frightened Of).
В своем сочинении Барнс перечисляет своих «настоящих», литературных, а не биологических родителей – Флобер, Золя, Альфонс Доде, Жорж Брассанс, Сомерсет Моэм, братья Гонкуры, Жюль Ренар. Собственно, о последнем рассказывается лишь немногим меньше, чем о самом Джулиане Барнсе. С Ренаром связана еще одна история вокруг этой книги, не столь трагическая, как в случае с Пэт Каванах, но все-таки достаточно болезненная -- по крайней мере, для автора этих строк. Писатель Жюль Ренар был сыном мэра бургундского городка Шатри-ле-Мин Франсуа Ренара. Франсуа, тяжелый мизантроп и женоненавистник, не разговаривал с собственной супругой последние тридцать лет своей жизни. В конце концов, он покончил с собой. Вдова мэра через несколько лет непонятным образом упала в колодец и утонула. Их сын, брат Жюля, умер от сердечной недостаточности в молодом возрасте. Жюль так или иначе присутствовал при всех трех смертях: склонялся над еще теплым телом отца, в груди которого зияли две гигантские кровавые дыры после выстрела из двустволки, спускался в роковой колодец, пытаясь найти тело матери, подкладывал под голову задыхающегося брата толстенный том с железнодорожным расписанием. В последние годы жизни Жюль Ренар вернулся в родной городок, и, подобно отцу, стал его мэром. Он умер в возрасте 46 лет от атеросклероза и похоронен на кладбище Шатри-ле-Мин (книга Барнса как раз заканчивается посещением его могилы). В городке на маленькой площади у церкви земляку поставили довольно импозантный памятник.
Я увидел этот памятник в конце апреля 2008 года, примерно через полтора месяца после того, как Nothing to be Frightened Of поступила в продажу (так я, по крайней мере, сейчас подсчитал). Вместе с Ольгой и Анной-Лаурой мы приехали в Шатри-ле-Мин на велосипедах из соседнего Корбиньи. Тогда, чуть больше года назад, я почти ничего не знал о Жюле Ренаре, кроме смутных воспоминаний о его повести «Рыжик», переведенной на русский еще в пятидесятые годы и кажется даже прочитанной мной в конце семидесятых. Ничего не знал ни об отце, ни о матери, ни о его «Дневнике», которым, как я установил позже, восхищались Сартр и Перек, ни о его знаменитых «Естественных историях», ни о чем ином. Просто французский писатель, просто писатель, один из многих тысяч, чьими бюстами и памятниками украшены площади сотен городков. Что, собственно говоря, я и сказал своим спутницам, слезая с велосипеда под памятником Жюлю Ренару на восхитительной маленькой площади маленького бургундского городка: солнце, нежная зелень, цветущие изгороди, серая романская церковь, смесь Моне и Пруста. Закончив эту фразу, я занес ногу назад, зацепился носком за велосипедную раму и неловко грохнулся навзничь, едва успев подставить правую руку, чтобы не стукнуться спиной о булыжник.
Остаток французского путешествия я проходил с туго замотанным запястьем, а, вернувшись домой, сходил, все-таки, к врачу. «Перелом», - равнодушно сказал он и распорядился заковать руку в гипс. Вот тогда-то, маясь от вынужденной невозможности писать от руки (то есть, писать что-то сложнее журналистской дребедени), я и прочел в первый раз Nothing to be Frightened Of. Все это я и вспоминал год спустя в переполненном вагоне поезда «Бирмингем-Абериствит», в окружении усталых мужичков в офисных костюмчиков и загорелых миссмарпл, открывая первую страницу книги и читая там следующее «Я не верю в Бога, но скучаю по нему».
