"Голая пионерка" - так называется спектакль, который Кирилл Серебренников поставил на Другой сцене "Современника". Проект наверняка станет этапным в новейшей истории российского театра. В нем заново, свободным мистериальным сознанием, переосмысляется советская история и Отечественная война. В нем заново перемонтированы признаки советской цивилизации, поглощенные стихией мистериального действа.
Имя Кирилла Серебренникова стало известно в Москве и за ее пределами благодаря его первой московской постановке - пьесе Василия Сигарева "Пластилин". Одни из первых спектаклей только возникшего Центра драматургии и режиссуры он определил лицо и темы целого театрального поколения, начавшего свою профессиональную жизнь в середине или конце 90-х годов. Поставив не одну пьесу так называемой новой драмы, Сребрянников в последние два сезона осуществил и два классических русских текста - "Мещан" Горького и "Лес" Островского. В каждой из них, как впрочем, и в его "современных" спектаклях, так или иначе возникает ситуация духовно опустошенного сознания, изъеденного социальной апатией. Безверие и тоска по вере, религиозное сознание и "смерть Бога", окончательный кризис гуманизма, смена исторических парадигм - вот круг интересующих его проблем. Онтологическая тоска по смыслу - вот то, что составляло внутренний нерв всех его предыдущих работ.
Но, кажется, только "Голая пионерка" дала ему тот материал, который идеально совпал с его эстетикой и мироощущением. Роман Михаила Кононова, вышедший в издательстве Limbus-press в 2001 году, с его лубочным и житийным стилем, с его сюрреалистическим сюжетом, стал основой для новой театральной мистерии.
В специально изданном к спектаклю буклете цитируется фрагмент беседы Бориса Гройса с Ильей Кабаковым о «советском рае» (М., 1999). О том самом «рае», в котором парадоксально переплетены советское и русское, святость и кощунство. Гройс: «Ты действительно думаешь, что есть такой феномен – «советская цивилизация?» Кабаков: «Да, я в этом уверен. Кстати, сейчас она катастрофически окончилась, и надо подбирать ее обломки, чтобы сохранить их… Центральным моментом этой цивилизации является вера в действительное построение рая на земле».
Серебренников вместе в Чулпан Хаматовой - одержимой, пылающей советской святой Мухой – собирают признаки и осколки этого рая. Избранный им жанр, выделенный из романа Михаила Кононова, – мистериальное действо с элементами рождественского вертепа и духовными стихами, «с цирковыми аттракционами и настоящей ЛюбоффьОрловой, а также зафиксированным явлением Пресвятой Богородицы и трагическими ночными полетами абсолютно голой пионерки».
В этой советской мистерии песня «Широка страна моя родная» превращается то в страшное шаманское словечко «Широкастр», которым привораживают бедную девочку, жаждущую веры, то соединяется с протяжным духовным стихом и вместе с ним становится обетованием неведомого рая. Того самого, в котором счастлив человек, и родина дана ему необъятная, и леса, и реки в ней сказочные.
Здесь солдатики одеты в белые гимнастерки, точно уже сразу мертвы. Погибают они и от фашистов, и от своего генерала Зукова, вертепного Ирода в белой маске и кровавой шинели, который собственноручно каждого третьего вышедшего из окружения счастливца расстреливает, чтобы неповадно было в окружение попадать. Но стоит «святой блуднице» Мухе зайтись в истошном крике и упасть в обморок, как стыдно ему становится, и подвешивают ему прямо под глаз огромную хрустальную «слезу».
Провожая в рай очередного своего «мужа», Муха растягивает перед ним белое полотнище, и по нему бегут тени – кадры из фильма «Цирк», и губы ее шепчут как заклинание, с английским акцентом ЛюбоффьОрловой: «Теперь понимаешь?»
Муха - Чулпан превращается во сне в Чайку или в Пресвятую Богородицу, распростершую свой спасительный покров над родным Мухиным городом Ленинградом. Так ничего и не понявшая, не изведавшая любви девочка-пионерка все же поняла что-то главное, стала воплощением любви, и, претерпев нечеловеческие страдания, своим попользованным тельцем, своей заговоренной Сталиным и Зуковым душою, вознеслась-таки прямо в рай, стала святой.
Дистанция разочарования, дистанция окончательной утраты позволила Серебренникову сочинить горький спектакль о потерянной стране, в которой признаки рая и ада перемешались так прочно, что не разобрать, где одно, а где другое.
