В однойиз недавних передач радио «Финам FM» ведущий Дмитрий Ицкович поставил перед слушателями,желавшими участвовать в интерактивном общении, вопрос: «Что лучше - свобода илистабильность?»
Коварный вопрос.
Мы мыслим бинарными оппозициями, в том числе, на общие темы. А значит,каждое из заданных общих понятий – и свобода,и стабильность, взятые поотдельности, мыслятся по контрасту своей противоположности: свобода vs несвобода(рабство, зависимость и т.п.), стабильностьvs нестабильность (беспорядок, хаос и т.п.). Когда же ихпротивопоставляют друг другу, получается, что в слове свобода на первый план выходит значение нестабильности, а в слове стабильность– значение несвободы.
С помощью подобных противопоставлений легко усиливаются те или иныезначения у самых разных понятий. Поэтому если свободе противопоставить,например, собственность, законность или цивилизацию – то и в собственности, и в законности и в цивилизациипервостепенным станет значение несвободы.
Кстати, необходимость противопоставления свободы чему-либо часто навязывает нам обычай словоупотребления –слово свобода в русском языке можетбыть использовано с предлогом от:свобода от рабства, от тюрьмы, от стабильности, от законности…
Представление о свободе – это представление об отсутствии ограничений ипрепятствий. Поэтому антиподом свободы могут мыслиться самые неожиданныеявления и состояния, например, покойи счастье: «Я думал: вольность ипокой – замена счастью», – говорит Татьяне влюбленный в нее Онегин, вспоминаято время, когда она была в него влюблена, а он ее отверг, полагая, что дажесчастливый брак для него невыносим, ибо счастье в браке лишило бы его свободы.
В другом случае Пушкин иначе расставляет смысловые акценты в треугольникесвобода – покой – счастье: «На светесчастья нет, но есть покой и воля» (стихотворение «Пора, мой друг, пора…».
Переменчивость значений - свойство любого общего понятия, и обусловлена она ситуацией,в которой понятие обсуждается, - местом, временем, контекстом… Для Онегина свобода былалучше счастья, когда он жил в усадьбе и Татьяну не любил, а когда черезнесколько лет в Петербурге увидел ее и полюбил – все стало наоборот.
В русском языке для названия того состояния, о котором идет речь, кромеслова свобода и производных от него (освобождение, свободомыслие и т.п.),есть еще одно словесное гнездо: вольность,вольный, вольнодумство (и подобное). Исходное слово – воля – кроме синонимичности слову свобода, имеет и другие значения: желание; власть; способность или возможность осуществить своижелания, демонстрировать свою власть.Подобное значение имеют в других европейских языках слова, этимологическиродственные русской воле: volo, volui (лат.) – желать, хотеть; volonté (франц.) – воля,желание; will (англ.), Wille (нем..) – воля.
Слово воля и слова, производныеот него, в средние века были употребительнее, чем свобода. Например, для того чтобы определить статус Московской Русипосле ее освобождения от обязанности выплачивать дань в Орду, русский книжникначала XVI века писал о«вольном и самодержавном царствии» и о «вольном самодержавстве великой Руси»(«Сказание о князьях Владимирских»).
В отличие от воли, свобода – слово сугубо славянское, неимеющее аналогов в романских или германских языках и когда-то означавшее совсемне то, что сейчас. Славянское свобъство(вариант: собъство) – этопринадлежность к своему роду-племени; древнерусские свобода и слобода - этои состояние независимости, и селение независимых земледельцев.
Благодаря западным влияниям слово свободав последние два-три столетия приобрело новые значения, соответствующие новымконтекстам нового времени (например, в таких новых, по сравнению сосредневековьем, выражениях, как свободаслова, свобода печати или свобода собраний уже нельзя заменить свободу на вольность). Наверное, поэтому стали возможны и такие, например,определения свободы: «В отличие от воли,свобода предполагает <...> порядок. <...> Свобода означает мое право делать то, что мне представляетсяжелательным, но это мое право ограничивается правами других людей; а воля вообще никак не связана с понятиемправа» (Шмелев А.Д. Русская языковая модель мира. М., 2002. С. 72, 71)
Поэтому же, видимо, употребляемая сейчас в политических контекстах свобода, кажется, более всегосоответствует западноевропейским liberté (франц.), liberty(англ.) или libertas(лат.). С какого времени так установилось – трудно сказать однозначно. Можнозаметить лишь, что если свобода и вольность еще были словами,взаимозаменяемыми в политических контекстах времен Пушкина, то во временаДостоевского и Тургенева для аналогичных контекстов выбиралась уже только свобода. Знаменитая политическая одаюного Пушкина в разных рукописных копиях имеет два взаимозаменяющих заглавия:«Вольность» и «Свобода». А вот герои Тургенева и Достоевского в соответствующихконтекстах используют только слово свобода:«Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее» (Павел Петрович Кирсанов вромане «Отцы и дети»); «Свобода и власть; но главное – власть: вот цель»(Раскольников в романе «Преступление и наказание»).
В допушкинские времена – в XVIII веке – и в политических контекстахдоминировала вольность.«Государственная вольность в гражданине есть спокойствие духа, происходящее отмнения, что всяк из них собственною наслаждается безопасностию; и чтобы людиимели сию вольность, надлежит быть закону такову, чтоб один гражданин не могбояться другого, а боялись бы все одних законов», – писала в середине 60-хгодов XVIII века Екатерина II, адресуясь к депутатам созванной ею комиссии,которые должны были составить для России новое законодательство. Екатеринаиспользовала слово вольность каканалог французского liberté.
В 1789 году в Париже началась революция, и поначалу, пока казалось, чтоэто не очень страшно, по всей Европе, в том числе в России, перепечатывали«Декларацию прав человека и гражданина». Французское liberté у нас тоже перевели как вольность: «Всякое общество обязаноиметь главным предметом бытия своего соблюдение естественных и забвению неподлежащих прав человека. Права сии суть: Вольность, Собственность,Безопасность и Противуборство угнетению <...>. Вольность состоит в том,чтобы делать все то, что другому вреда не наносит» (Санкт-Петербургскиеведомости. 1789. 17 сентября).
Впрочем, вольность и свобода в XVIII веке могли употреблятьсякак взаимодополняющие понятия: «Жалуем всему Российскому благородномудворянству вольность и свободу» (Манифест Петра III, 1762 год); «подтверждаем на вечныевремена <...> российскому благородному дворянству вольность и свободу»(Манифест Екатерины II, 1785 год).
В официальном и официозном языке слово вольность получило негативный смысл после того, как французскаяреволюция привела к казни короля и якобинской диктатуре, и затем – в пушкинскуюэпоху – как раз тогда, когда в языке молодых вольнодумцев оно приобрело,напротив, смысл исключительно положительный. «Он вольность хочет проповедать»,– говорит Фамусов про Чацкого, и это равнозначно политическойнеблагонадежности, что уточняется в последующей фамусовской реплике: «Да онвластей не признает!» (А.С. Грибоедов. «Горе от ума»).
Может быть, именно из-за того, что вольность(а также вольнодумство, вольнолюбие и т.п.) стала вызыватьособенную придирчивость цензуры, она и оказалась вытеснена свободой (характерно, что в поэзии Пушкина слово свобода употребляется в пять раз чаще,чем вольность (112 употребленийпротив 22).
Впрочем, и безотносительно к французской революции вольность, свобода иособенно воля (а также производные отних) имели в русском языке разных времен различные, в соответствии с контекстоми целью речи, как положительные, так и отрицательные значения.
Положительный смысл появляется там, где вольность – свобода – воля противопоставлены угнетению, тюрьме,плену и прямо или косвенно ассоциируются с простором и раздольем:
Волюшка-раздолюшка… Вольный свет…Вольный ветер… Вольные птицы… Возможно ли сравнять что с вольностью златой?..Темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа… И вот нашли большоеполе – есть разгуляться где на воле…
По поводу таких контекстов не возникает вопросов о том, хороша ли воля – свобода – вольность. Часто дажене обязательно использовать сами слова, непосредственно означающие этосостояние – как, например, в русской песне:
Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота акиян-море,
Широко раздолье по всей земли…
Или – как в известном пушкинском стихотворении:
Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На черный пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Гордись: таков и ты, поэт,
И для тебя условий нет.
Здесь нет слов воля, свобода ит.п., но и так ясно, о чем идет речь – благодаря прочным ассоциациям свободы – воли – вольности с простором(высота поднебесная, море, раздолье) и их противопоставленности закону и условиям. Аналогичны, например, ассоциации вольной жизни – сразгулом, разбоем и прочим ненормированным поведением. «В устах цыгарка, примяткартуз <…> Свобода, свобода, эх, эх, без креста! Тра-та-та! <…>Гуляй, ребята <…>» (А. Блок. «Двенадцать»).
Кстати, про ассоциации свободы с простором. При редактуре гимнаСоветского Союза для превращения его в гимн Российской Федерации строки «Сквозьгоды сияло нам солнце свободы, и Ленин великий нам путь озарил» были замененына: «От южных морей до полярного края раскинулись наши леса и поля».
Свободу как жизненную необходимость и ценность способен, вследствие своейпсихофизиологии, ощутить или сознать всякий человек, ибо всякий хочет поступатьтак, как требует его организм, и в этом смысле стремление к свободе являетсяестественным проявлением. «Человек рождается свободным», – этот афоризм Ж.-Ж.Руссо определил исходную позицию апологетов естественного права, задавшихсявопросом о том, какими должны быть государственные законы и общественныеустановления, чтобы стабильность и порядок не ущемляли свободу отдельнойличности (завершение афоризма: «…рождается свободным, но повсюду он в оковах»).
В традиционном, патриархальном обществе на эти темы не задумываются.Именно в этом обществе и были сформулированы негативные значения свободы, зафиксированные в пословицах ипоговорках:
Жить на воле – умереть в чистомполе… Дай себе волю – найдешь лихую долю… Воля страшнее неволи… Волк на воле,да воет доволе... Воля и добрую жену портит… Вольно собаке и на владыку лаять…
Древний памятник семейных наставлений «Измарагд» (один из источников«Домостроя») учит: «Не дай же в юности детищу воли». Иван Грозныйрастолковывает свою царскую позицию по отношению к детищам своим – боярам идворянам: «А и жаловать и казнить своих холопов мы вольны».
Правда, слово воля в том идругом случае означает в равной мере и свободу,и желание, и власть. Недаром те же пословицы имеют варианты: «жить по своей воле– умереть в поле», «своя воля страшнее неволи», а поучение «Измарагда»,перенесенное в текст «Домостроя», было изменено так: «не дай же ему власти воюности». – Но таковы уж особенности понимания свободы в патриархальном мире.
Патриархальный мир иерархичен. Младший по возрасту или статусу обязанповиноваться старшему: дети должны подчиняться родителям, подданные – царю.
«Я, кажется, маменька, из вашей воли ни на шаг. <...> На все естьваша воля», – говорит своей матери Тихон Кабанов, персонаж классической пьесы(«Гроза» А.Н. Островского), которая, благодаря учебной школьной программе,закрепила для нескольких поколений наших современников образ мыслей,торжествовавший в старинные времена.
В те времена воля-свобода и воля-власть имели положительное значениетолько для старших по возрасту или статусу, по отношению к которым младшие былидетьми или холопами, обязанными пребывать в страхе наказания за нарушение волистарших. Продолжим цитаты из «Домостроя» и «Измарагда»: «Не дай же в юностидетищу воли, но наказывай его, пока растет»; «Не дай же ему власти во юности,но сокруши ему ребро».
Страх перед родителем или царем – это закон мироздания, установленныйсамим верховным Отцом, в страхе перед которым – страхе Божием – должны жить всерабы Божии. Царь, естественно, рабом, даже Божьим, не является, ибо он,согласно ритуалу венчания на царство, – помазанник Божий, и согласно церковнымпредставлениям – живой образ Царя Небесного. Подданные его – его живаясобственность, данная ему самим Господом.
Андрей Курбский обвинял Ивана Грозного в гордыне. Иван возмущался:«Станем рассуждать, кто из нас горд: я ли, требующий повиновения от рабов,данных мне от Бога, или вы, отвергающие мою власть, установленную от Бога, и отсвоего бремени рабского отказывающиеся?».
Ну да, если следовать апостолу Павлу, учившему, что от Бога всякаявласть, – все правильно: независимо от того, в каких свободных акциях и с какойстепенью вольной непредсказуемости проявляется царская воля, – в этой волеподданный всегда должен слышать отголосок воли Провидения.
Согласно таким представлениям было организовано и общество. «Вольноецарствие» «вольного самодержца» – это его личная вотчина, в которой он властенраспоряжаться по собственному усмотрению. «Англинская вольность здесьнеуместна, как к стене горох, – объяснял Петр I. – Надлежит знать народ, каконым управлять».
Именно при Петре Iбыли доведены до логического предела формулы политического патернализма.Начиная с 1702 года, по указу Петра, все подданные, независимо отпринадлежности к тому или иному сословию, в прошениях, подаваемых на царскоеимя, обязаны были подписываться: нижайшийраб.
Если Иван Грозный еще оправдывался в своем самовластном произволе (см.его переписку с Андреем Курбским), то Петр I возвел царскую свободу в законгосударственной жизни. «Его величество, – разъяснялось в Воинском уставе, –является Самовластным Монархом, который никому на свете о своих делах ответадать не должен».
Редкий иностранец, приезжавший в Россию, не удивлялся привычке русских ксвоей несвободе. Даже в конце XVIII и в середине XIX в. иностранцы не забывализаметить о наших нравах что-нибудь вроде следующего: «Русский человек – раб»(Ш. Массон); «обо всех русских, какое бы положение они ни занимали, можносказать, что они упиваются своим рабством» (А. де Кюстин).
Иностранцы, писавшие мемуары о своем пребывании в России, обычно небывали свидетелями коллективных ответов на приневоливание и утеснение – большихи малых русских бунтов. Во время бунтов совершалось истребление старших иперераспределение собственности и воли.
«Кто не повинуется и противится, – повелевал Пугачев, – голову рубить,имение взять. Стойте против них <...> В одно время они вас объедали,лишали моих рабов воли и свободы, сейчас вы их рубите. <...> Тех, кто<...> верит мне, таких людей, конечно, я буду жаловать землями, водами,рыбными ловлями, покосами, пашнями, лесом, порохом, деньгами, свинцом, хлебом,солью и прочим».
В таких заявлениях выражена не только специфика национальнойментальности, не имеющей понятий о цивилизованных формах свободы и не знающейиной законности, кроме повсеместного перераспределения земельной и прочей собственности.Тут содержится вполне межнациональная логика народного коммунизма (кто былничем – тот станет всем), основанная на готовности защитить свое достоинствоместью обидчику: его уничтожением и захватом его богатств.
Чем кончались народные разгулы – известно: свободы и собственности уразгулявшихся не прибавлялось ни на деле, ни на словах. Так продолжалось дооктябрьской революции 1917 года, во время и после которой и ее инициаторам, инекоторым сторонним наблюдателям показалось, что из нового повсеместногоразгула сформируется новая историческая модель всего вообще. Но никаких иныхмоделей государственного и общественного обустройства, кроме домостроевских,русская история не успела выработать, и оказалось, что всеобщая революционнаясвобода привела к очередному вольному самодержавству.
Но зато произошло то, чего в прежние времена не бывало – одним изключевых концептов парадной госидеологии стала свобода:
Союз нерушимый республик свободных…Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек… От колхозноговольного края мы привет и любовь принесли… Свободный труд свободно собравшихсялюдей… Славься, отечество наше свободное…
Причина этого казуса, кажется, заключается не только в том, что идеологиябыла наоборотной по отношению к текущей частной и государственной жизни, но ещеи в той инерции, которую получила советская риторика от вольнодумной иосвободительной литературы XIX века.
Право на протест в случае утеснения воли и свободы впервые в России былотеоретически обосновано Радищевым («Путешествие из Петербурга в Москву», 1790);но тогда сочувствеников у Радищева не нашлось. Если для большинства подданных самовластие было естественнымопределением статуса вольного русского самодержавства, то для Радищева –синонимом дикости и произвола: «власть при издыхании приставит стражу к слову исоберет все свои силы, дабы последним махом раздавить возникающую вольность<...>. Но человечество возревет в оковах и, направляемое надеждою свободы<...> двинется… И власть приведена будет в трепет».
«Тираны мира, трепещите! А вы мужайтесь и внемлите, восстаньте, падшиерабы!» – варьировал Радищева 18-летний Пушкин (ода «Вольность»). Именнопушкинское поколение, движимое чувством собственного достоинства = чести («Покасвободою горим, пока сердца для чести живы…»), стало проецировать свои понятияо свободе как высшей ценности жизни на крепостное население. Следующиепоколения русских вольнодумцев не уставали совершенствовать вольнолюбивуюпоэтику, пока наконец она не стала основой для советской идеологии.
Эта поэтика отчасти продолжает питать идеологические дискурсы (какофициальные, так и оппозиционные) и в посткоммунистической России. С новыми,конечно, обертонами и новыми синонимами к слову свобода: Берите суверенитетасколько хотите… Свобода лучше несвободы… Все свободны…