«Люблю обычные слова»
Давид Самойлов
В недавно вышедшем трехтомнике «Избранного» Татьяны Ивановны Заславской (М.: Экономика, 2007) третий том называется «Воспоминания и размышления». Если первые два тома ориентированы по преимуществу на академическую среду, то третий заслуживает внимания читателей, принадлежащих к самым разным возрастным группам и обладающих разными интересами.
Единственный тип, для которого эта книга не предназначена – это читатель нетерпеливый. Ибо он, скорее всего, и не осилит том в 750 страниц, где автор не только вспоминает о событиях своей жизни, но действительно делится с нами своими размышлениями. Притом поводы для этих размышлений - самые разные: это осмысление личных и семейных обстоятельств, собственно научные проблемы, запутанные сюжеты из академической жизни, эпизоды политической борьбы, предположения об истинных мотивах своих и чужих поступков.
Терпеливый же читатель будет стократ вознагражден, потому что таких книг у нас очень мало. Ему и адресованы эти заметки.
Собственно, третий том «Избранного» Т.И.Заславской – это не одна, а две книги. Глава II третьего тома «Катастрофа: первый год войны» была первоначально написана как самодостаточный материал. Эту главу стоило бы, с моей точки зрения, переиздать отдельной книгой, адресованной широкому читателю.
Мне не приходилось читать ни столь выразительного описания самого процесса эвакуации мирного населения на Восток в начале Великой Отечественной войны, ни такого пронзительного рассказа о повседневной жизни в тылу – в данном случае, в Ташкенте. Очень важно отметить, что раздел «Катастрофа: первый год войны» написан Татьяной Ивановной на основе сохранившихся документов - это переписка сестры, отца и тети, дневники отца и ее собственные дневники и письма.
Я пережила эвакуацию в сознательном возрасте (мне было 10-11 лет) и могу сопоставить тяготы, неизбежно выпадавшие на долю тех, кого тогдашние советские законы уже не признавали детьми (Т.И. было 15), с возможностями выживания, которые получали лица, официально признанные таковыми. Это прежде всего, «детская» продовольственная карточка (если она «отоваривалась»), а также отсутствие принудительного труда (за исключением Средней Азии, где, как известно, отправка детей «на хлопок» десятки лет оставалась нормой).
К Т. И. Заславской, тогда – окончившей восьмой класс москвичке Тане Карповой, привилегии «детства» не относились. Да и вообще Таня уцелела чудом: война застала ее в Киеве, в гостях у дедушки и бабушки по материнской линии.
В 30-е гг. в начале июня выезд семей с детьми из больших городов – прежде всего, из Москвы и Ленинграда - в западном и южном направлениях был маятниковой миграцией, типичной для тогдашнего стиля городской жизни. К этому моменту заканчивались занятия в школах (кроме выпускных классов). Работающие родители старались либо отослать детей в летние лагеря, либо сами брали отпуск, чтобы проводить детей к родным в деревню или в провинцию. Интересно было бы узнать, насколько за счет этих процессов увеличивалось летом население Украины, Белоруссии, Крыма, Черноморского побережья…
14 июня 1941 года к моему отцу по какому-то делу зашла Матрена Захаровна, наша соседка по лестничной площадке в доме на ул. Горького, собиравшаяся с дочерью Лидой (моей подругой) в отпуск в Оршу. Папа показал ей печально известное «Опровержение ТАСС» и сказал: «Не езжайте, Матрена Захаровна. Это война». Разумеется, они уехали - и оказались в оккупации. Но и мы 21 июня переехали на дачу по Казанской дороге!..
В Киев Таню Карпову провожала мать, которую она больше не увидела – та была ранена осколком бомбы во время одной из первых бомбежек Москвы и умерла буквально на руках у Таниного отца, Ивана Васильевича Карпова.
Из Киева на Восток Таня эвакуировалась с семьей тети, которая была замужем за известным генетиком М.М.Воскобойниковым. Очень уже пожилые дедушка (известный физик де Метц) и бабушка Тани, а также бабушкина сестра остались в Киеве. Обе бабушки умерли своей смертью. Поразительно, что сам де Метц, дедушка Жорж, не кончил свою жизнь в Бабьем Яру – хоть и не было в нем ни капли еврейской крови. Но кто стал бы в этом разбираться - особенно, если учесть, что бабушку Тани, урожденную Крафт, т.е. имевшую немецкие корни, звали Сарра…
Эшелоны с беженцами, назначение которых меняется, так что люди не знают, где им придется преклонить голову завтра; письма, которые пишутся в неизвестность – и на фронт (от сына Воскобойниковых Миши давно нет вестей), и в не затронутые военными действиями города. Бедствия в Ташкенте, куда «своим ходом» уехала старшая сестра Тани Майя (ныне - известный лингвист проф. М.И.Черемисина).
По разным причинам семья Воскобойниковых, - а тем самым и Таня - не попали в какую-либо ячейку тогдашней социальной сети, предусматривающей организованное снабжение или организованное предоставление жилплощади. Таня и Майя выживали то вместе, то поврозь; оставшийся в Москве отец, раздавленный смертью любимой жены, посылал в Ташкент деньги, строил планы, как вернуть дочек в Москву – но делал это и нерегулярно, и во многом нереалистично.
Голод, нищета, болезни, работа в буквальном смысле за кусок хлеба. Нет одежды и обуви, едой считается несколько изюмин и орехов.
Тоталитарный режим, как известно, эффективно обеспечивал выполнение любых своих приказов, действуя соответствующими методами. Но одновременно всякая инициатива снизу, включая действия очевидной государственной важности, была заранее заблокирована. 5 июня (!) 1941 года Сталин отреагировал на планы частичной эвакуации Москвы резолюцией, адресованной В.П.Пронину (тогдашнему “Лужкову”): ”Комиссию по эвакуации прошу ликвидировать. Когда нужно будет и если нужно будет подготовить эвакуацию - ЦК и СНК уведомят Вас”.
А ведь к этому моменту немцы уже год, как были в Париже!
Я до сих пор не знаю, существовали ли «наверху» какие-либо планы эвакуационных мероприятий для мирного населения; были ли разработаны физиологические нормы снабжения продовольствием мирного населения и т.д. Ведь в 30-е гг. карточки уже были, потом их отменяли, затем в конце 30-х уже на моей памяти, косвенно вводили разные ограничения, а потом началась война.
Тем не менее, в 1941-1942 гг. в переполненном эвакуированными Ташкенте не было организовано карточное снабжение, а М.М.Воскобойников не мог устроиться на работу и к тому же страдал хроническим заболеванием почек. Танина тетя М.Воскобойникова писала Таниному отцу в Москву, что Тане не имеет смысла устраиваться в 9-й класс школы, чтобы беречь силы, тем более, что весной школьников непременно ушлют «на хлопок».
И все-таки молодое поколение старалось жить.
Майя вначале поступила в Горный институт, потому что там было общежитие, потом перевелась на филфак Среднеазиатского Госуниверситета и, помимо филологии, записалась на отделение искусствоведения. Таня заодно с сестрой пробиралась на лекции этого отделения, где читал Эфрос, Виппер, Колпинский, Федоров-Давыдов. И тогда же ее тетя в качестве похвалы сообщает Таниному отцу в Москву: «Таня уже привыкла есть меньше, чем раньше».
Таня тяготится одиночеством, тем более, что Майя окружена своими сокурсниками. Измученные болезнями и тяжелым бытом тетя и дядя не могут быть ей душевной опорой. Таня ищет ее у отца, пишет ему много и подробно. Отец тоже пишет ей много, но, помимо постоянно звучащих скорбных строк о погибшей жене, его письма находятся как бы в другой плоскости. Его тон то слишком нравоучителен и формален, то возвышенно-велеречив. Его видение будущего дочерей постоянно меняется, в особенности в том, что касается главной их мечты – возвращения в Москву.
Тем временем Таня работает в кишлаке Куралаш с топографами, под палящим солнцем, по существу – за еду. Солнечный удар, кровавый понос, ночевка на полу в пустой и холодной сакле – все это упоминается, притом именно будничность рассказа и возвышает его до трагедии. Растущее напряжение вызывает перспектива отъезда Воскобойниковых в Кзыл-Орду, где М.М.Воскобойникову, наконец, предложили работу. В этом случае сестры остались бы прежде всего без крыши над головой. Видимо, не в последнюю очередь это заставило отца действовать более решительно – и сестры Карповы вернулись в Москву летом 1942 года.
Еще весной 1943 я застала в Москве затемнение: город оставался военным и голодным.
Напомню, что в эвакуации Таня Карпова не ходила в школу. И первое, что она постаралась сделать, оказавшись в Москве – это доучиться. В пустующей чужой даче, в разоренной квартире на Пятницкой, при постоянном голоде и холоде не исчезает ее главная и безусловная цель – учиться. Сначала она занимается сама, потом поступает в экстернат.
Этой девочке было не занимать силы духа: ведь потеряв мать, она в душевном, да и в практическом смысле осиротела - при живом отце. Видимо, Иван Васильевич Карпов был однолюбом в парадоксально-буквальном смысле слова: он глубоко и преданно любил погибшую жену, мать Тани и Майи, но на дочерей его чувство не распространялось, о чем в мемуарах Т.И. пишет совершенно прямо и в самой разной связи.
Мне не хочется задевать здесь чувства Татьяны Ивановны, но я слишком хорошо помню московскую осень 1943 года, поэтому могу оценить и одиночество Т.И., и ее мужество. В ту осень я впервые после начала войны пошла в «нормальную» школу (мне было 12), а Таня Карпова в 16 лет поступила на физфак МГУ. Выжить при тогдашней учебной нагрузке и голодных пайках ей было несравненно труднее, чем мне: хотя учиться нам обеим было нелегко, но обо мне заботились родители, стараясь подсунуть лучший кусок и обеспечить пусть поношенной, но теплой одеждой. А Т.И. о себе должна была заботиться сама, хотя жили они с отцом вместе. Ни теплого пальто, ни обуви…
Отец-профессор не только ни в чем не помогал дочерям, но с какого-то момента даже стал запирать свой паек в буфет, предложив каждой из дочерей жить на то, что она зарабатывает… Бог ему судья. Неудивительна та глубокая душевная привязанность, которая в дальнейшем навсегда осветила отношения Т.И. с ее учителями – А.В. Саниной и В.Г. Венжером. С полным основанием она называет их своими вторыми родителями.
Физфак МГУ был для Тани Карповой одновременно удачным и неудачным выбором. Именно там она постигла привлекательность математики и приобрела тот навык к последовательному критическому суждению, который впоследствии так пригодился ей – и, кстати, позволил ей написать многое, что десятилетиями позже мы смогли с благодарностью прочитать.
Но физика как наука оказалась ей чужда. Поражает глубина самоотчета второкурсницы, справедливо усматривающей разницу между добросовестным преподаванием предмета и научным творчеством. И все это на фоне полуголодной жизни, непрерывных простуд, плохо отапливаемой комнаты, куда отец отселил их с сестрой. Доминантой этого жизненного этапа, однако, является рассказ о 9 мая 1945 года. Даже странно думать, что Таня Карпова и я утром этого дня находились в одной ликующей толпе около здания американского посольства, помещавшегося тогда на Моховой, в знаменитом доме, построенном Жолтовским.
Летом 1945 Тане удалось съездить в Киев и повидать угасающего дедушку Жоржа. Рассказы ранее вернувшейся в Киев тети М.Воскобойниковой и переживших оккупацию соседей из «раскулаченных», побудили Таню задуматься о том, что народ живет не так, как ей до того казалось. И в дневнике появляется многозначительная запись: «Нет, я не буду больше так гадко и конфетно болтать о «возрождении» страны. Мне даже стыдно сейчас. И дело вовсе не в том, что она не возрождается, что я лгала, а в том ужас, что Я НЕ ЗНАЮ». (С. 284-285).
Хочется здесь сказать: Ex ungue leonem…
На третьем курсе физфака лекции по политэкономии капитализма читала А.В.Санина, незаурядный человек и выдающийся лектор. Она первая оценила студентку Карпову как человека, место которого не на физическом, а на экономическом факультете. Весной 1946 года Таня Карпова приняла решение, благодаря которому через сколько-то лет она станет академиком Заславской: несмотря на все организационные и прочие сложности, она ушла с физфака на 2-й курс экономического факультета. Предстояло сдать за один год программу двух курсов - о чем она написала так:» Я рада, что у меня хватило решимости повернуть круто назад». (с. 292).
Осенью того же года она подружилась с Мишей Заславским.
Описание стиля экономического факультета МГУ 1946 года и последующих лет сильно напомнило мне филологический факультет, куда я поступила тремя годами позже. Всесильное партбюро, иезуитские манеры обхождения руководства со студентами, всеобщая подозрительность… Студентке Карповой 19 лет, а она почему-то не комсомолка. И вот она вступает в ВЛКСМ – так может быть, у нее есть некие корыстные цели?.. Она не похожа на однокурсников тем, что задает преподавателям «трудные» вопросы – то есть те, которые официальной теорией не предусматривались. Так, может быть, она вообще «не наша»?
Политэкономия как предмет являла собой минное поле, но могла ли это заранее знать студентка Карпова? Достаточно ей было сделать всего лишь полный здравого смысла доклад о контроле цен в США и монопольных ценах, как последовали обвинения в ревизионизме и т.д. Что обычно случалось дальше? Обсуждение на комсомольском собрании – но уже не столько доклада, сколько личности докладчика. Как пишет Заславская, ей суждено было до конца учебы остаться «паршивой овцой».
Пятый курс – то есть написание и защита диплома – пришлись на ужасное время: осень 1949 - весну 1950. Кампания против космополитов, исчезновение нескольких способных студентов, памятный уже и мне доклад Ю.Рачинского, студента экономфака, а заодно тогдашнего секретаря комсомольской организации МГУ, о том, что «весь вред – от квартир», т.е. от всяких празднований дней рождения дома…
Неудивительно, что Таню Карпову, выступившую против пятерки, поставленной одному комсомольскому активисту, вообще не посещавшему занятий, решили вместо аспирантуры отправить экономистом на какой-нибудь завод. Ее отстояли А.В.Санина и ее муж В.Г.Венжер: в результате разнообразных мытарств удалось устроиться в Институт экономики АН СССР. При этом выбрала Таня Карпова работу младшего научного сотрудника, а не аспирантуру. Резонов было два: зарплата была на 25% больше стипендии, а, кроме того, пятый курс, госэкзамены и защита диплома в заведомо враждебной обстановке измотали ее больше, чем труд на лесозаготовках, на уборочной кампании и в прочих местах, куда государство неизменно посылало студентов.
Поступить осенью 1950 года в «идеологический» академический институт значило… впрочем, очень непросто объяснить сегодня, что это значило тогда. Тем более для такого цельного человека, как Заславская. Поблагодарим Татьяну Ивановну за то, что она, не колеблясь, предоставила свои младшим современникам тексты своих тогдашних дневников и личной переписки. Пусть они попробуют понять, можно ли в период, названный Заславской эпохой «Всеобщей государственной лжи», быть идейным и остаться честным…
А как вообще можно было полностью посвятить себя науке в обстановке не просто несвободы, а особой подозрительности, царившей в идеологическом исследовательском институте? Как сочетать обязательство умозаключать по приказу партии и классиков марксизма и внутреннюю необходимость думать самостоятельно, как прирожденный исследователь?
Видимо, опытные и тертые старшие коллеги «учуяли» редкую совокупность качеств младшего научного сотрудника Карповой; она же отплатила им не только огромными объемами работы, которую всегда готова была на себя взять, но и благодарной памятью. Притом о своих первых учителях – Г.Г.Котове, открывшем ей и трудности, и огромные возможности экспедиционной работы, а в особенности о А.В.Саниной и В.Г.Венжере, которых она называет своими вторыми родителями – обо всех них Заславская сумела рассказать отнюдь не в тональности почтительного восхищения - а ведь эта опасность подстерегает любого мемуариста. Т.И. же всякий раз сумела объяснить, что именно и при каких обстоятельствах она получила от каждого.
Замечу, кстати, что именно так Заславская пишет обо всех, с кем ей доводилось дружить и работать, будь то учителя, ровесники, коллеги или ученики.
Объектом интересов Заславской была прежде всего деревня, а начинала она (разумеется, я упрощаю) с самого понятия трудодня. Эта, мягко говоря. парадоксальная мера труда и вознаграждения, будучи подвергнута последовательному анализу, постепенно опрокидывала все словеса о социалистической экономике. Уже из констатации того, каковы были научные интересы и устремления Т.И., видно, с чем и с кем ей предстояло столкнуться. Возьмем, например, такие характерные черты работы в «идеологической» сфере как тотальная секретность, недоступность информации из иностранных источников, запрет на публикации по принципу «а вдруг что-то просочится на Запад?»
На с. 372 Заславская приводит пример, не воспроизвести который было бы просто грешно. В середине 50-х ЦРУ провело фундаментальное исследование советской экономики. Десятитомный труд, уже в русском переводе, получил секретный отдел Института, и Т.И. смогла с ним ознакомиться. Там она нашла оценку средней денежной оплаты трудодня наших колхозников, почти совпадавшую с нашими собственными – разумеется, строго секретными данными. Американцы ее вычислили, опираясь по преимуществу на данные всех газет сельских районов СССР – они просто на них подписались.
Каждая следующая экспедиция расширяла пропасть между тем, что писали в учебниках и обсуждали на ученых советах, и тем, что можно было увидеть своими глазами. В Киргизии под маской социализма существовал феодализм. В Прибалтике, - особенно в Литве, сохранялось и воспроизводилось принципиально иное отношение к труду, чем в Смоленской области, где через 12 лет после окончания войны люди жили в землянках вместе со скотиной.
Осенью 1952 года Таня Карпова вышла замуж за своего давнишнего друга Мишу и сменила фамилию на Заславскую. Как говорится в известном анекдоте, «нашла время и место»: в самый разгар антисемитской кампании М.Заславского сначала не отпускали с работы в Казани, потом ни под каким видом не желали принять на работу в Москве. По чистой случайности он предложил свои услуги какому-то заводу-институту, который, как потом оказалось, входил в «хозяйство» академика Пилюгина (ракетостроение). Там нужны были сильные профессионалы – и еврея Заславского взяли.
Летом в семье Заславских появилась дочь Аленка – и единственным способом продолжать научную работу оказался переход в аспирантуру. Через полтора года после рождения Аленки родилась Оксана – но уже беременная Т.И. упорно продолжала ездить в экспедиции и писать диссертацию. Если бы она ее не защитила в срок, – на это было дано всего 2 года и 2 месяца – обратно в Институт экономики ее бы не взяли.
Теперь в 20 метрах, разгороженных на две клетушки, на аспирантскую стипендию и зарплату инженера супруги Заславские жили с двумя дочерьми и няней, которая всякий раз оказывалась временной. Это была откровенная нищета. Можно лишь поражаться – не тому, что Т.И. защитилась в срок, да еще и написала книгу – поскольку свое предназначение она давно осознала – а тому, что эти условия не исказили ее характер, где доминантой оставалась вдумчивость, доброжелательность и готовность в своих изысканиях идти до конца, чего бы это ни стоило.
Чего бы это ни стоило здесь вовсе не фигура речи.
Это могло стоить очень, очень «дорого» – если бы кто-то обнаружил трактат «Причины кризисного развития советского общества», который Т.И. написала, адресуясь к себе самой. В мемуарах основные тезисы трактата сведены в 10 пунктов. Я процитирую последний: «Можно ли планомерно переориентировать многомиллионное общество с неэффективного пути на более эффективный? Какие политические силы существуют в СССР? Насколько реальны перспективы революции «сверху» или «снизу»? (с. 442). Не зря Т.И. хранила свои разработки в тайнике…
После новочеркасских событий лета 1962 года Т.И.записала: «…Гнилой характер нашей политической системы стал мне очевиден уже давно». Это тот фон, на котором Заславская получает настойчивое приглашение Абела Аганбегяна переехать в Новосибирск и перейти в его лабораторию экономико-математических исследований. Она решилась – не подозревая, что расстается с Москвой на четверть века.