История, начавшаяся с Вавилона, достигла своей кульминации. Сайт Physorg.com сообщил: американские ученые насчитали на нашей планете 3 303 992 253 горожан и 3 303 866 404 селян. Кто-то сошлется на приблизительность такого рода подсчетов, на невнятность подходов социологов; в конце концов, разница пока невелика: стоит разбушеваться какому-нибудь вулкану или диктатору и стереть с лица земли городок-другой и горожан будет опять меньше. Но все это отговорки. С тенденцией ничего не поделаешь; по крайней мере, на первый взгляд. Остается только комментировать эту тенденцию с разных точек зрения – исторический, социальный и культурный. Начнем с комментария исторического.
Историк скажет, что тип общества определяет преобладание «города» или «деревни». Обычно города немногочисленны и невелики в аграрном обществе, а в индустриальном – пустеют деревни. Но не нужно забывать, что аграрное общество не всегда сменялось индустриальным, бывало и наоборот: достаточно вспомнить, как варвары, разрушившие и заселившие Западную Римскую империю, «де-урбанизировали» ее. По улицам пустых римских городов бродили овцы и козы, а на огромных городских площадях зеленели огороды. Конечно, потом город взял реванш, и реванш безжалостный. В любом советском учебнике по «Новой истории стран Запада (часть первая)» можно было прочесть об «огораживаниях» в Англии, которые буквально вымели крестьян из деревень, а сто с лишним лет спустя промышленная революция всосала в города потоки людей. Советской историографии верится с трудом, но здесь она права. Похожие процессы происходили почти во всех странах Запада, а недавно они произошли (и сейчас происходят) в странах Востока и Юга. Мегаполисы разбухают как насосавшиеся крови клопы. Часто они лопаются и разбрызгивают вокруг себя отвратительные пятна трущоб.
От исторического комментария перейдем к социальному. Многие города мира, прежде всего – в Латинской Америке, Южной Азии и Африке, окружены десятками километров трущоб, бугонвилей, фавел. Часто население этих кругов ада превышает число жителей самого города. Где живут эти несчастные? Как их называть? Кем их считать? С одной стороны, они обитают в городе, но никаких преимуществ городской жизни не имеют – ни воды, ни электричества, ни газа, ни транспорта, ни социальных служб, ничего. С другой, они не могут считаться и жителями деревень – они не сеют, не пасут, не владеют ни землей, ни скотом, образ жизни их очень далек от крестьянского. Они, с точки зрения нынешнего подлого миропорядка, – никто. О них вспоминают только, когда они начинают бунтовать, либо когда политикам требуется их голоса (или их жизнь). Я бы предложил ученым выделить еще одну, третью, социальную категорию – «обитатели ада».
Закончим культурным комментарием. Сколько существует литература, столько существует тема «города и деревни». Самый распространенный на Западе способ разговора на эту тему – разговор о «цивилизации и варварстве». В прошлом веке промежуточный итог такого разговора подвел Борхес, вообще посвятивший свою чудовищно долгую жизнь подведению культурных итогов.
«История о цивилизации и варварстве» у Борхеса предстает как «История о всаднике и городе». Первая ее версия датирована 1930 годом; там содержится почти все, что будет в дальнейших борхесовских версиях: всадник (кочевник) оказывается в городе. Трудно преувеличить степень его растерянности, страха, непонимания. Гаучо, впервые попавший в Буэнос-Айрес, три дня не покидает свою комнату на постоялом дворе. Отряд гаучо обходит стороной Монтевидео, ибо пастухи боятся города. Еще одна банда гаучо врывается в аргентинский городок Парана, но всадники не придумывают ничего лучше, чем прогарцевать по центральной площади и ускакать под улюлюканье осмелевших горожан. Тридцатилетний Борхес, как обычно, не довольствуется рассказами о южноамериканских ковбоях; в эссе появляются монголы, не знавшие, что делать со взятым ими Пекином, кентавры, побежденные лапифами и так далее. Завершается эссе довольно банально: «Пахарь дает жизнь слову «культура», город – слову «цивилизация», а всадник пролетает минутной грозой».
Пятнадцать лет спустя после «Истории о всадниках» выходит в свет одна из самых знаменитых прозаических книг Борхеса «Алеф». Там, в эссе «История воина и пленницы», тема интерпретируется несколько по-иному. Борхес рассказывает историю воина-лангобарда по имени Дроктульф, который изменил своему народу и погиб, защищая Равенну, осажденную его соплеменниками. Лангобарды, конечно, не были «всадниками», они были «варварами»; так тема «всадник и город» окончательно становится темой «варвар и цивилизация». «Город» – символ и главное изобретение «цивилизации». Борхес трактует Равенну, город, точнее – Город – как откровение, которое ослепило варвара. Дроктульф «увидел строй целого – разнообразие без сумятицы; увидел город в живом единстве его статуй, храмов, садов, зданий, ступеней, чаш, капителей, очерченных и распахнутых пространств». Город эстетически покоряет варвара; тот самый город, который мы сейчас скорее всего сочли бы жалкой полу-деревней: грязный, источающий немыслимую нашему нежному обонянию вонь, не приспособленный для жизни. Но дело не в этом. «Город», по мнению Борхеса, оказался эстетически сильнее «варварства».
Закончим наше рассуждение выпадом против нынешних «зеленых» – ведь именно они любят поговорить об эстетической привлекательности варварства. Что же, их благоухающий «зеленый мир» – это мир, откуда лангобард Дроктульф бежал в вонючую Равенну.
