Триумфальное шествие постмодернизма

Почему в России так не любят постмодернизм? Наверное, можно предложить такое объяснение: мало того, что лозунги его сомнительны (куда деваются истина, история, субъект, автор и прочие «общечеловеческие ценности»?), это веяние, пришедшее оттуда. Это импортный товар, но, заметьте, не колониальная пряность, а пряность скорее колонизирующая – по крайней мере, именно так воспринимаются посягательства постмодернистов на интерпретацию современного культурного контекста. А здесь есть что интерпретировать.

Мое недоумение усиливается тем, что дебаты о постмодернизме отгремели еще в 80-е годы прошлого века. Иными словами, если этот термин, использованный для характеристики современной социокультурной ситуации, мог еще вызывать эмоции тогда, то сейчас его употребление, конечно, никого не задевает. Но это опять-таки там. А вот здесь, у нас, это слово наполнилось новым, поистине захватывающим содержанием на переходе от 2011 к 2012 году. Теперь раздражение, которое оно регистрирует, становится откровенно политическим.

Прежде чем перейти к этому свежему сюжету, позволю себе напомнить читателю о том, что постмодернизмом помечались разные явления. Конечно, само слово спорадически употреблялось и до 1980-х годов, но по-настоящему интерес к нему привлекли архитекторы (Ч. Дженкс, Р. Вентури и др.), для которых постмодернизм был прежде всего новым стилевым явлением – несмотря на то, что единство стиля ими отрицалось. Теоретической вехой стала книга Ж.-Ф. Лиотара «La condition postmoderne» (1979), в которой современное – постмодернистское – состояние схематически определялось через недоверие к «большим повествованиям», или «метанарративам». К числу больших теорий, претендующих на всеобщность, Лиотар относил исторический прогресс, познаваемость мира с помощью науки и возможность абсолютной свободы. Крах метаповествований вовсе не декларативен. Он связан с беспрецедентными событиями в истории ХХ века и прежде всего Холокостом, которые ставят под сомнение как гуманистические ценности, сформированные Просвещением, так и само рациональное (спекулятивное) мышление. Эпоха «микронарративов» требует внимания к частным и плюралистичным жизненным практикам, бросающим вызов любым формам универсальности, будь то этика всеобщих предписаний или же язык.

Еще одной заметной вехой в обсуждении новой исторической реальности стали сочинения Ф. Джеймисона, позднее объединенные в книгу «Postmodernism, or, The Cultural Logic of Late Capitalism» (1991). Особенность подхода Джеймисона состояла в том, что как теоретик-марксист он попытался выделить доминанту в развитии современной культуры; эта доминанта и была определена как постмодернистская. Анализ Джеймисона оставался сугубо историческим: постмодернизм, обладавший набором отчетливых культурных признаков, связывался им с новой, мультинациональной, стадией развития капитализма. Этот способ анализа был тем более «вызывающим», что под подозрение тогда подпадала любая тотальность, любая обобщающая схема, позволяющая дистанцироваться от культурного многообразия. Но именно на этом и настаивает Джеймисон: да, постмодернизм в целом характеризуется утратой дистанции – мы не можем отстраниться от переживаемого опыта, мы утратили историческое чувство, то есть способность этот опыт представлять, – однако теория постмодернизма призвана помочь нам уловить некие закономерности, а значит, посмотреть на происходящее со стороны. В этом плане даже постструктурализм – философский эквивалент постмодернистских практик в искусстве – является для Джеймисона лишь симптомом мировых общекультурных изменений.

И вот, по прошествии более двух десятков лет, постмодернизм возвращается в Россию. Но в каком обличье! Оказывается, в декабре на улицы города вышел… «креативный постмодерн»[1]. Валерий Фадеев, главный редактор журнала «Эксперт», рассуждая об уличных протестах и их участниках, напирает на новый креативный класс, который определяется не больше не меньше как «стержень эпохи постмодерна». Надо признать, что для Фадеева постмодернизм – это эпоха, в которую живем мы все, включая архитекторов, дизайнеров, брокеров и вообще всех тех, кого принято относить к креативному классу в собственном смысле. Но дальше начинается тонкая работа различения. Креативный класс как «носитель духа постмодерна в России» не следует путать с тем, что называют средним классом. Первый, по Фадееву, – лишь узкая прослойка, второй – «на порядок больше». Первый, как сказал бы Ленин, несет свое сознание в средний класс (у Фадеева – транслирует «идеи и ценности»), второй же оплодотворяется им. Наконец, «представитель среднего класса – почвенник, человек постмодерна – космополит».

Оставляю в стороне неожиданные – славянофильские – коннотации российского среднего класса. Присмотримся к космополитизму. Он связан с тем, что «постмодерн в современном мире обладает гегемонией», покрывая все поле культурного производства (здесь приводится ссылка на левого теоретика П. Андерсона). Но эта гегемония – не простая констатация современного положения вещей. Гегемония постмодерна, утверждает автор, «не даст стране ничего построить, поскольку эпоха созидания – это модерн», а он Россией полностью не пройден. Модерн, по-видимому, связывается Фадеевым с экономической модернизацией. Почему она невозможна в эпоху гегемонии креативного класса, журналист никак не объясняет. Правда, выше, разбирая основные черты людей постмодерна, Фадеев отмечает их укорененность в структурах капитала, преимущественно транснационального. Этот убийственный классовый диагноз, освященный именами таких авторитетов, как Джеймисон и Андерсон, должен недвусмысленно продемонстрировать, кому в действительности служит новая интеллигенция с Болотной.

Но если вы еще не поняли, что «постмодернизм» – лишь способ прикрыть глубокое раздражение теми, кто сегодня осуществляет прямую демократию в России, то вот вам и подсказка: «Постмодерн, кстати, не реализован политически ни в одной развитой стране». Здесь ключевое слово «политически». Постмодернизм – вроде как общая для всех современность, только не надо думать, намекает Фадеев, что с политикой все в порядке даже у них. За приведенной фразой следует что-то вроде разъяснения: «Он [постмодерн] используется внутри стран для манипулирования политической и социальной структурой, а также, конечно, на экспорт для внедрения в менее развитые страны культурных элементов, полезных для продвижения капитала». Ах вот оно что! Постмодернизм – это новейшая отечественная версия вмешательства из-за границы, или теории заговора. Мало того, что постмодернисты замышляют против своих, они, как дискурсмонгеры Пелевина, идейно атакуют слаборазвитые страны. О том, как именно им удается внедрить свои «культурные элементы», Фадеев не распространяется. Это действительно темное дело, ведь если взять базовые ценности людей постмодерна, то их «даже и сформулировать трудно».

Что же все-таки стоит за всеми этими псевдотеоретическими рассуждениями? Страх. Страх господствующей власти и ее идеологов перед растущим недовольством граждан. Страх того, что это недовольство может выйти из-под контроля – отсюда и типичная проекция вовне, непременно сопровождаемая словом «экспорт». Постмодернисты, даже если они с Болотной, все равно оттуда, их задача – что-то вывезти, не дай бог революцию. Но кто они такие? Вот версия Фадеева. Люди постмодерна сидят в Интернете (Интернет – это зло, зло мировое), они непрагматичны (чего стоит один Кудрин!), а главное – они утратили всякое чувство истории. Впрочем, забудьте о Джеймисоне. Никакой погруженностью в настоящее и неспособностью от него отстраниться тут и не пахнет. Так что же это в понимании Фадеева? А это просто критическое отношение к собственной стране и в первую очередь к ее властям. Такое, конечно, можно объяснить только глубоким беспамятством – если история чему-то и учит, то прежде всего конформизму. Но это не все. Утраченное чувство истории – это еще и ориентация на общественно-политическую и экономическую систему развитых стран. То есть постмодернизм оборачивается последовательным западничеством, желанием интегрировать страну в современное мировое сообщество, причем в самом что ни на есть высокотехнологическом виде (но наш-то средний класс – славянофилы, и мы – сырьевое государство!).

Несмотря на эти неприятные коннотации, Фадеев утверждает, что не видит возможности для подавления креативного класса (использованное им слово «подавление» о многом говорит). Нельзя полностью отказаться от современности, не впав в архаику, заключает он. Наверное, можно частично. Как бы то ни было, за креативным классом нужен глаз да глаз. Постмодернизм постмодернизмом, а мы прокладываем свой особый путь. Согласимся – неисчерпаемая тема. Предоставляю читателю возможность определиться со своей позицией, додумав эти мысли до конца. Я не стану задаваться вопросом о том, пережила ли Россия период постмодернистской трансформации. Обращу лишь внимание на то, что сегодня впервые такая коммуникационная система, как Интернет, обнаружила у нас свое новое политическое измерение. А это имеет прямое отношение к тому, как теоретики постмодернизма формулировали задачи политизированной эстетики и педагогики для своих отнюдь не автохтонных обществ.