Стартовавшие в октябре «Публичные лекции“Полiт.ua”» – только часть большого проекта «Полiт.ua»(совместного проекта «Полит.ру» и издательства ОГИ). Сегодня мы представляемочередной материал еще одной части этого проекта – видеоинтервью с выдающимисядеятелями украинской науки и культуры – об их опыте, о среде, в которой ониформировались и работают, о проблемах, которые, на их взгляд, стоят передУкраиной, Россией, миром.
Культура и история, кино и литература,судьбы «шестидесятников» и собственная судьба ученого, самый главный украинскиймиф – миф о Тарасе Шевченко - и его влияние на человеческие взаимоотношения,что есть мировая история, и что есть человек в этой истории – этих вопросов мыкоснулись в разговоре с Вадимом Леонтьевичем Скуратовским.
Вадим Скуратовский – исследовательискусства, культуры, истории и литературы, телеведущий, актер, преподаватель,доктор искусствоведения и академик Академии искусств Украины, человекэнциклопедических знаний. Автор книг «История и культура», «Проблемы авторства«Протоколов сионских мудрецов», «Генезис. Структура. Функция», «Экранныеискусства в социокультурных процессах ХХ века» и почти тысячи статей,очерчивающих колоссальный круг его интересов: русская, немецкая и украинскаялитература, мировая и украинская история, кино и история кинематографии,социальные и политические процессы в обществе. С 1994 года снялся в несколькиххудожественных фильмах в качестве актера. Удостоен премии кинофестиваля"Стожары" за лучшую роль, исполненную непрофессиональным актером. Интервьювзяла Юлия Веретенникова.
Ю.В.: Добрый день. Мы в гостях у филолога,философа, культуролога, историка, человека самых разнообразных интересов ВадимаСкуратовского. Вадим Леонтьевич долгое время преподавал в Киево-Могилянскойакадемии и Университете театра и телевиденья, вел передачи на телевиденье, снималсяв кино в качестве актера, он один из ведущих киноведов. Сегодня мы поговоримнемного о прошлом, немного о настоящем и о будущем, но первый вопрос – о прошлом.
В. С.: Моем прошлом, или прошлом этогомира?
Ю.В.: Обо всем понемножку. Выобразованнейший человек и знаете безумное количество языков, и в другихобластях ваши знания огромны. Вот такая тяга к знаниям, она проявилась у вас сдетства?
В. С.: С детства, поскольку любая тяга,к любым другим стихиям, в те времена могла быть только беспредметной. Я вырос втакой нищей украинской деревеньке, и вокруг была такая чудовищная бедность… И,естественно, хотелось какой-то альтернативы той самой бедности. Вдругоказалось, что есть совсем другая стихия – стихия культуры, и постепенно яначал входить в нее с помощью первого, т.е. довоенного издания, Большойсоветской энциклопедии. Знаете, советская энциклопедия – это странное издание,странное явление. О втором издании БСЭ, послевоенном, один умный англичанинсказал, что это «ложь в алфавитном порядке». Очень точное определение. А первоеиздание – во всяком случае, многиеего тома – было чрезвычайно умно, поскольку оно, скажем так, возникало в режименекой академической, достаточно корректной полемики с Брокгаузом и Эфроном. Ономне попало в руки, и я беспрерывно читал эту энциклопедию. Надо вам сказать,что это закончилось для меня мировоззренческой драмой, поскольку энциклопедиябыла очень марксистской, еще не марксистско-ленинской, а именно марксистской. Имногие марксистские – не столько догмы, сколько схемы, так и упали на моесознание, я и сейчас отношусь ко многим сюжетам марксизма с огромным интересом.
Ну, а потомоказалось, что энциклопедии мало, нужно заниматься и какими-то другимипредметами, в том числе и национальными. Здесь мне помог мой брат своимпримером. Не в смысле, что он был моим учителем, потому что колотил он меня сильно,покамест я не стал боксером, и это стало уже достаточно опасно. Дело в том, чтобрат – сельский мальчик – к 14-ти годам выучился английскому, французскому инемецкому. Он потом виртуозно говорил на этих языках. Ну, куда мне до него?Дело в том, что он жизнь свою закончил в Чернигове в одном небольшом, ноавторитетном техническом институте техническим переводчиком с японского,итальянского, немецкого и других языков. Поэтому в семидесятые годы к нам, внаш черниговский, так сказать, домок, приходили японцы, с грустью смотрели нанашу зелень и говорили: «Как вы хорошо живете!» (Какая, кстати сказать, тяжелаявещь – современная японская цивилизация). Но между этими языкамичетырнадцатилетнего мальчика и последующей судьбой был лагерь. В 1958 году Олегочутился там в качестве украинского буржуазного националиста. Двадцатилетнийстудент, начало «оттепели» – и они сочинили кружок, который должен был, таксказать, эту оттепель радикализировать. Я помню 1956 год, как Олег бурнорадовался венгерскому восстанию. Он говорил: «Через несколько недель то жесамое будет в Киеве, будут баррикады, красное знамя, но, вместе с тем, «Интернационал»будут петь на украинском языке». Сложная смесь, очень наивная – не хочуупотреблять никакие другие слова – украинского самостийничества и, скажем,какой-то марксистской альтернативы тогдашнему советскому миру.
И поэтому наменя все это очень подействовало: и энциклопедия, и братнины языки, и плюс егосудьба в 1958 году – вплоть до того, что я решил сбежать из Советского Союза. Делов том, что для меня все было вокруг невыносимым, и я твердо решил, что я убегутуда, где нет этого страшного режима, и для этого должен выбрать самуюспокойную страну. Сбежишь на Запад, так там заставят тебя быть антикоммунистом,придется поступать, может, наоборот, в коммунистическую партию. Я выбрал самуюспокойную страну в мире – Афганистан, и самый спокойный город Кандагар, потомучто я слышал, что там потрясающие розы. И я представил себе, как я тихо-мирнотам живу, занимаюсь востоковедением, ну и конечно, «Караван» Дюка Эллингтона, ипрочее. Но, пока я добирался до этих самых границ, оказалось, что, как ни скачик границам, за много лет не доскачешь. А потом перестал верить советским картам,поскольку границы как-то отдвигались, а, кроме того, при приближении к этимграницам, вы знаете, тебя уже спрашивали «а, собственно, что ты здесь делаешь?»Ну, правда, у меня был вид такого подростка, что на меня не слишком и обращаливнимание, но тем не менее… Вместе с тем, я очень много работал, в университетя, по обстоятельствам, не попал в конце 50-х годов, но уже в 60-тых я былстудентом германского факультета.
И грянулаосень 1961 года, и я решил, что этот мир начинает меняться, потому что меняпоразил антисталинский характер дежурного съезда КПСС, и прочее. Ну а потом,конечно, годы и годы ушли на недоумение, потому что этот мир не очень менялся,и к концу 60-х я понял, что меняться он уже не намерен, и мне казалось, что всезакончится просто мировой войной. Но, тем не менее, уже была возможность как-тоработать, и я работал.
И я,по-моему, вел себя разумно. Потому что, кроме иностранных языков, я твердорешил, что нужно смотреть российскую периодику до 1917 года, которая была вполнедоступной в академических библиотеках, университетских библиотеках. Оказалось,что все это очень интересно. Я, как гусар из популярного фильма ЭльдараРязанова, который вышел в отставку, поселился на хуторе, начал читать –оказалось интересно. Я очень благодарен своему инстинкту за то, что я догадалсяпрочитать всю русскую периодику, условно говоря, от «Московского телеграфа»братьев Полевых и заканчивая последними номерами уже умирающих русских журналов,замечательных журналов, скажем, «Русское богатство», «Современный мир», или«Русская мысль» и прочее. И благодаря этому я натолкнулся на Серебряный век,поскольку Серебряный век вполне распечатывался в этих журналах. Ну, по дороге язащитил диссертацию, в сущности, о Томасе Манне, но в контексте всей немецкойлитературы, а потом началось…
Я с огромнымтрудом нашел работу в журнале «Всесвіт», я там хорошо поработал несколько лет. Закончилось, конечно,грандиозным скандалом. В 1977-78 году меня оттуда выгоняли за украинскийнационализм, за статью о Шевченко:«Шевченко в контексті світової культури» («Шевченко в контексте мировой культуры»), март 1978 года. Но по дороге я «поймал за руку» руководителя Союза писателей Украины на плагиате,не хочу называть фамилию, этотчеловек уже, увы, умер. Ну, и вслед за тем устроил еще несколько публичных скандаловна академических защитах. Поэтому я после этого года два проходил без работы, апосле этого меня постепенно социализировали, но более чем на год, на два – неполучалось. Но все-таки я в качестве так называемого «почасовика» началпреподавать на кинофакультете будущего университета Карпенко-Карого, тогда театральногоинститута, и вошел в кино, поскольку кино было для меня сравнительно доступным.По крайней мере, старое русское кино до 1917 года, и плюс советскоеклассическое кино. С огромным трудом, но все-таки я получал возможностьсмотреть и кино иностранное.
Я кочевал изуниверситета в университет, из института в институт, и думаю, что всезакончилось бы для меня какой-то биографической катастрофой, но появилась ИринаПанченко в моей жизни, доцент Киевского университета. Нас объединил интерес ккаким-то страницам русской классики и русской советской литературы 1920 годов.Она мне очень помогла, ну, по крайней мере, в ситуации, когда я решилдесоциализироваться, так сказать, сбежать в какой-то внутренний Кандагар. (Меня,кроме того, потрясло, что Кандагар этот очутился в конце 70-х годов в серединеафганского ада). Вслед за тем, все-таки кое-что переменилось в моей судьбе, нотолько в конце восьмидесятых годов. И теперь я преподаю на кинотелефакультете, теперьуже Университета имени Карпенко-Карого. И лет десять я читал историюевропейской культуры в Киево-Могиляне, а потом мне как-то вдруг сказали, о том,что я уже не буду читать. Причем я сказал: «Ну как же так? Денег мало?» А мнесказано было, что скоро их совсем не будет.
Моему брату,ненавидящему режим, вместе с тем, очень нравился эпизод из чекистского сериала«Семнадцать мгновений весны», где приятели по криминальной полиции спрашиваютсвоего бывшего друга, теперь руководителя политической полиции: «Очень многоработы?» А он смотрит на них и говорит: «Скоро ее совсем не будет».
И я все времяожидал, что скоро не буде работы для политической полиции, и началось все-такичто-то другое. Я помню в начале 1986-го года, вот здесь на диване – я уже почтине смотрел этот самый ящик – и вдруг в нем появляется новый моложавый генсекэтой самой партии и говорит, что мы живем в предкризисном обществе. Я позвонил известномувам Мирону Семеновичу Петровскому и закричал: «Мирон Семенович! Мы живем впредкризисном обществе». Он говорит: «Вы слышите себя?» Дескать, как потелефону можно говорить такое? Я говорю: «Это не я говорил, это говорил Генеральныйсекретарь». Ну а вслед за тем, начался, как говорила моя, ныне уже покойная,Ирина, «мировой спектакль», вследствие которого все декорации в мире переменились,а вот антропология, скажем так, первоосновы человека остались прежними. Так чтосейчас есть просто уникальная возможность понять, и что есть мировая история, ичто есть человек в этой истории. Вот этим я и занимаюсь.
Ю.В.: Вадим Леонтьевич, вам когда-топосоветовали, вы рассказывали, держаться подальше от того самого МиронаПетровского и его окружения.
В.С.: Вы знаете, это очень интересно и,пожалуй, даже драматично. Вот только что вышла книга – воспоминания моегодоброго знакомого, увы, теперь уже тоже покойного, Романа Корогодского. Этоукраинский шестидесятник, той самой эпохи, он обо всех написал, даже, извините,о моей малости целый раздел есть в этой самой книжке. Вместе с тем, в ней нет нисловечка ни о Петровском, ни о Юрии Щербаке, но, главное, ни об Андрее АлександровичеБелецком, ни о его жене, Татьяне Николаевне Чернышовой.
Дело в том,что это профессорское семейство в конце пятидесятых – в начале шестидесятыхпредстало вдруг в каком-то своем частном качестве носителя альтернативнойкультуры. Культуры, отложившейся от того самого догмата. Андрей Александрович –высочайшего класса филолог, Татьяна Николаевна тоже замечательный филолог, иони собирали вокруг себя разных молодых людей. За это они и расплатились вкупес этими молодыми людьми – вот там был и Мирон Семенович, и прочие – и былакатастрофа, в сущности, политическая. Декабрь 1960-го года, как раз братец мойтолько что вышел из лагеря, и лагеря могли пополнить этими молодыми людьми. Ночто–то смещалось, кроме того, какие-то московские интеллектуалы вмешались в этуисторию, и я им за это благодарен. Так что осенью 1961 года я сблизился ссемейством Белецких и вот с этими молодыми людьми. Ну, они уже были не такимимолодыми, они были до чрезвычайности умны. Они были при каком-то своем оченьструктурном, очень последовательном взгляде на окружающий мир. Я, разинув рот, смотрелна них и слушал их, и, конечно, это было моим не то что вторым университетом,может, это было главным университетом.
Плюс МиронСеменович в ту эпоху был литературным секретарем Корнея Ивановича Чуковского.Для Корнея Ивановича Чуковского вся русская литература, примерно от некрасовского«Современника» и до 1920-х годов была, так сказать, как бы домашним делом. Тоесть, извините, он общался со вдовой Чернышевского и, конечно, для него Гумилевбыл очаровательным мальчиком-гимназистом, автором гимназических экзотическихстихов, и прочее…
А рядом сМироном Семеновичем был Иван Михайлович Дзюба, который, кстати, тоже из этогосамого кружка, Юрий Николаевич Щербак, ну и еще пяток очень талантливых людей,знающих, умеющих и прочее. Жизнь их сложилась по-разному, но, в общем, ониостались при основных ценностях этого самого дома, дома Белецких.
И вот когда япрохожу по Крещатику, я смотрю на их бывшие скромные окна, потому что домаогромные, но внутри их были какие-то такие, як кажуть галичани, «целі» (какговорят галичане, «кельи»). И вот в этих кельях и ютился профессор Белецкий со своейсупругой, и потом со своей маленькой дочкой. Ну, я от него мог слышать осенью 1961 года: «Да, «Улисс» Джеймса Джойса – это величайший из романов». Я очень удивилсяэтому обстоятельству. Или, скажем, от него я впервые услышал то, что это – тоталитарнаястрана. Я говорю: – Ну… при всем при том, она начиналась с великой революции.
– Что было вначале этой революции? – спрашивал он. Я говорю: – Ну, вот, утопия, Ленин…
А АндрейАлександрович тихо мне говорит: – Понимаешь, из всех утопистов он был самымвредным.
Я не совсем сним согласен. Русская революция – это великое событие XX-го века, но дело в том, что этокатастрофальное событие. Но этим должнозаниматься не столько публицистам или не столько вечерним газетам (особеннотем, которые повечернее, если вспомнить образ Набокова), а историкам… Впрочем,мы до сих пор расхлебываем осень 1917-го, даже в текущую осень 2009…
Вот это былмой круг или кружок. Ну и, конечно, мне говорили, что нужно держаться подальше.Где-то в конце шестидесятых – начале семидесятых мне сказали совершенноофициально: «Почему вы связаны с какими-то фрондерами?» А потом меня уже никудаи не пускали, вследствие этого.
Но вот, славаБогу, приютил журнал «Всесвіт»,а в журнале «Всесвіт» все-такибыло какое-то окошечко в другой мир: можно было перелистывать в самом журналелитературу, ту литературу, которая была абсолютно недоступна вне этого. Приэтом я не имел права ее выносить, но я перелистывал все это до одури. Ну иплюс, все-таки, я там самым внимательным образом отслеживал не просто «оттепель»,а уже достаточно свободную литературную и ученую периодику так называемыхсоциалистических стран. Они после 1956 года в значительной степени освободилисьот догмы – я имею в виду поляков, венгров – в меньшей степени это относилось кчехам (хотя в конце периода чешской оттепели, перед 1968 годом, это была оченьлюбопытная, но политическая страна). Даже что-то происходило в так называемойГерманской Демократической Республике. Ну и, кроме того, была возможностьотслеживать весь мировой литературный процесс, поскольку, все-таки, усердствуя,украинские переводчики несли туда все лучшее, что там было.
Но я тожерасплатился, потому что когда умер мой любимец, французский писатель, искусствоведи политический деятель Андре Мальро, я написал некролог, половину печатноголиста, «Памяти Мальро». Это был единственный серьезный некролог во всейсоветской прессе. Ну вот, с этого все и началось. Ну, а, кроме того, КГБ все времяприсматривал за мной и, может быть, отсюда моя, если можно так выразиться,невротическая реакция на все, что связано с этой организацией.
Я как-тосидел в кафе, как раз рядом с СБУ, и проклинал КГБ, и, по инерции, еще кое-кого,и какой-то чиновник мне сказал: «Нутут же вже зовсім інше, зупиніться» («Ну тут же уже совсем другое,остановитесь»). Но я не могу,конечно, забыть это безобразие в 1960-70-х, вследствие которого многие мои друзья просто погибли влагерях, а у многих судьба была бесконечно искажена. Один из ближайших моихдрузей получил 12 лет, а что это за человек был, Василь Лисовой, замечательныйзнаток английского неопозитивизма. Он где-то пропал. Вдруг встречаю его вначале восьмидесятых в академической библиотеке – он отсидел свои двенадцатьлет, и библиотекарю говориточень спокойно: «Принесіть мені,будь ласка, логіко-філософський трактат Вінгенштейна» («Принесите мне,пожалуйста, логико-философскийтрактат Вингенштейна»). Воттакой человек – вышел из лагеря и сразу уселся за свои дела.
Ну и еще уменя было несколько единомышленников, у одного из них была огромная философскаянемецкая культура – Александр Погорилый. Я, конечно, сожалею об одном: мы могличасами говорить о Ясперсе, о Хайдеггере, и только потом, когда Хайдеггер умер,Сашко мне сказал: «Я же мог написать письмо Хайдеггеру, и он бы ответил!» Потому что Хайдеггераккуратно отвечал на письма, как он говорил, «из народно-демократических»стран. Но дело в том, что, конечно, мы были запечатаны в эту колбу, мыненавидели эту колбу, но эта колба, она, так сказать, прекратила свое физическоесуществование только где-то в девяностые годы. Теперь каждому из нас доступнапрактически вся информация о мире, но я уже как герой одного, как не странно, гэдээровского оттепельногофильма начала 60-х годов, доктор Шлегель, который спрашивает,почему, дескать, я не могу из нашей страны уехать в Эфиопию? Ему говорят:
– Доктор,зачем вам нужна Эфиопия?
– Как?! Длятого чтобы туда не поехать.
Вот теперь унас таких эфиопий большое количество, и я, конечно, выбираю какие-то оченьотдельные сюжеты, очень отдельные.
Аспециализироваться в ту эпоху мне никак не удавалось, потому что, знаете, кактолько ты становился филологом, тебя оттуда вышибали, более того, если тыстановился филологом-украинистом, ты очень рисковал. Если ты становилсяфилологом-русистом, все равно тебя не пускали. Ну, а я, кроме того, филолог,так называемый зарубежник, так называемый германист – ну так меня же не пускалидаже в Германскую Демократическую Республику. И все это было в высшей степени сомнительно.Я только спустя десятилетия узнал, что мою книгу о Томасе Манне в Швейцариипреподнесли дочери Томаса Манна и совсем старенькой его вдове. И они эту книгуаккуратно прореферировали – не зная украинского языка, конечно, – они далипрочесть какому-то украинскому эмигранту – и вслед за тем поместили в фондТомаса Манна, где собрана вся литература об этом сверхписателе.
Я же говорю,как только я становился украинистом, меня оттуда выгоняли. Стал русистом вконце 1970-х – меня вдруг начали печатать в Москве в «Литературном обозрении»,в «Литературной Газете». В восемьдесят четвертом, оруэлловском, году меняоттуда вышибли – думаю, либо позвонили отсюда, либо еще что-то было.
Иззарубежного литературоведенья, скажем так, меня вышибли еще пораньше, но тогдая уж начал заниматься психологией. Попал в институт психологии – все это былоневыносимо. Начал заниматься музейным делом, попал в музей Леси Украинки,замечательной писательницы и замечательной коллеги, но они устроили между собойтакую гражданскую войну, что я от них сбежал в армию на несколько месяцев. Апотом меня вдруг вызвал мой подполковник и сказал: «Возвращайся к твоим девицамнемедленно, позвонили из горкома партии, велели, что бы ты возвратился вмузей». Я говорю, что я беспартийный и прочее. Он говорит: «В горкоме сказали,что твои девицы либо музей подожгут, либо убьют друг друга». А они, в основном,сходились на мне, хотя одни относились ко мне хуже, другие лучше. Я попал туда,но я понял, что это невыносимо – Лесей Украинкой академически заниматься никакнельзя. То есть я накопил там сумму представлений о ней, а работать былосложно. Попытался уйти в новообразованный литературный музей – мне предложилитам место в отделе литературы народов СССР, у меня уже были какие-то планы – вышибли,вышибли и оттуда.
Потом Институткультуры – ну, это был кошмар. Не потому, что я плохо относился к соседям-преподавателямили тогдашним студентам – это где-то начало восьмидесятых годов. Все оченьпросто: аудитория в сто двадцать студентов – ну какой Петрарка? Какой Жан-ЖакРуссо? Они первые двадцать минут молчат, а потом один студент скажет слово – и «сердцемое, как улей», как пел Нерон (по слухам), глядя на римский пожар… Корочеговоря, я оттуда ушел.
Но вот меняприютил Университет Карпенко-Карого, за что я ему очень благодарен, хотя вотдельном направлении я занимался очень специальной телережиссурой. Вообще,телевиденье я терпеть не могу, но готовлю телережиссеров и, в сущности, и этим,отчасти, занимаюсь до сих пор.
Конечно,начиная с 1991 года, я время от времени ездил уже за границу, и странно былонаблюдать тот мир, о котором я издали знал, как мне казалось, все. Но все никакнельзя знать. Но, в общем, этот мир совпал с моим представлением о нем, так чтоя сейчас и не спешу туда уже ездить. Уже с ним, что называется, все ясно.Особенно после того, как на фестивале «Молодость» я посмотрел как бы сквозной дляКанна и этого фестиваля фильм о Коко Шанель и Игоре Стравинском. Это такаяизысканная экранизация европейской сплетни, что остается только удивиться – уних что, другой тематики нет? Другой, как говорили когда-то немецкиегимназические учителя, «темата»? Вот такие дела. Это то, о чем я хотел вамсказать о самом себе.
Ю.В.: То есть уже и в годы независимости нив какой Кандагар больше не тянуло?
В.С.: Дело в том, что я никогда нехотел отсюда уезжать, не потому что я сентиментален по отношению к Украине, апо очень простой причине – где родился, там и пригодился. Я уважительноотношусь к эмиграции, но у меня твердое убеждение в том, что эмиграция – это невыход из той или иной ситуации, даже если это индивидуальный выход. Потому чтоесли где-то бушует кризис и человек, уезжая отсюда, превращается в эмигранта,он этот кризис увезет за собой. Странным образом, историки эмиграции этого незаметили. С этим кризисом Америка справилась только глубоко после смертиКеннеди. Это страна иммигрантов, это страна миллионов людей, которые привезлитуда свои предрассудки, свою агрессивность и прочее, и прочее, и прочее. Значит,в конце концов, если я уеду, то потащу за собой здешние кризисы. У меня былавозможность уехать, в Москву, скажем, – достаточно либертарную, по сравнению сКиевом 1960-80 годов, – но мне это никогда не приходило в голову. Ну а, крометого, я был научен Кандагаром.
Мой Кандагар– это производная от сборника афганских рассказов одного очаровательного советскогописателя-востоковеда. Мне казалось, что это спокойная страна: ну, бьют иногда редакторовпо пяткам за то, что они что-то не напечатали или, наоборот, что-то напечаталив своей газете, но не более того. Мне казалось, что это, действительно, оченьспокойная страна. Так оно и было, но дело в том, что в этой страненакапливалось, накапливалось – и потом оно взорвалось. Конечно, с помощьюсопредельных стран, и не сопредельных тоже. Но это особая статья. То есть я решилникуда не уезжать.
Я преподавалв каких-то университетах, в Женевском университете – несколько месяцев. Я оченьблагодарен Женевскому университету за это гостеприимство. Но, понимаете, привсем моем уважении к Швейцарии, прямо скажем, к самому высокому жизненномууровню и прочее – вот едешь в троллейбусе (это самые комфортабельные в миретроллейбусы), и сидит мой студент рядом, положив на сидение свою сумку. Смотритв окно, а около него стоит восьмидесятилетний женевец, возможно, правнук Жан-ЖакаРуссо, и студент этот не встает. Я только вижу, стоит японочка, очевидно, женакакого-нибудь дипломата, со своей девочкой на руках, и смотрит на меня и нанего. Я японский очень плохо знаю, хоть брат и заставлял меня учить – но и безяпонского языка у нее в японских глазках написано – ну и варвары же вы, толькопосмотрите на них, варвары. То есть там свои, так сказать, недостатки…
Но, не дайБог, если бы не было этого мира, если бы не было Европы. И, кроме того, нужноотдать должное тамошним западным университетам, я имею в виду гуманитарныйсектор. Это, будем откровенны, какое-то замещение средневековых монастырей. Этовсе-таки хранители чрезвычайно авторитетного, чрезвычайно важного знания. Ониработают, как правило, в направлении очень изолированных «темата», но при этомони работают безукоризненно.
Ну, ездил ятуда, ездил... И, в конце концов, закончилось тем, что моя падчерица сталаамериканкой, а потом и моя жена Ирина уехала туда. Я постоянно к ним приезжал иприезжаю, но я понял, что не нужно все-таки уезжать в эмиграцию, потому чтотеперь уже дети, которые там появились, могут жить только там. Вот ксюшинмальчик (сын падчерицы) – он вдругпозвонил мне и сказал, что он вступил в «International amnesty», так называемую Международную амнистию… Ия понял, что там уже кризис заканчивается, они найдут себя там, а я найду себяздесь.
А этот мир –это очень трагический мир, украинский. Судьба его запечатывала на протяжениисотен лет в условия чрезвычайные, но, конечно, драма началась именно после 1917-1918гг. Дело не в моем национализме, самостийничестве, а в очень простой вещи:геополитически(сопредельно и политически) мир – Петербург и Москва – отпустить Украинукатегорически не мог, потому что переменилась бы вся мировая геополитическаяситуация. А что делать с ней – не знал, и занимался только, прямо скажем,какими-то административными жестами, укрощающими этот мир на протяжениидесятков лет, даже целого столетия. Еслиговорить откровенно, конечно, – ужас насильственного голода 1932-33 года, интеллектуальнаяситуация начала 1950-х, начала 1980-х годов… Этот мир был запечатан в чудовищныйпровинциализм, вернее, изоляционализм, больше, чем, скажем, Албания. Потому чтов Албании диктатор закончил Университет Монпелье, был до Второй мировойдипломатом в Бельгии, кое-что знал, и у него, по крайней мере, было пять-шестьинтеллектуалов, которым он не мешал. Скажем, замечательный албанский писатель,мой любимец, Кадаре. Но потом он поссорился с ним – он со всеми поссорился. Можносебе представить судьбу императора этой крошечной Албании, психологическуюсудьбу… А Украина была абсолютно запечатана: академические библиотеки здесьпосле 1945 года практически не получали гуманитарную литературу из такназываемых несоциалистических стран. Либо, получая ее, они прятали все вкакие-то спецхраны, а те, кто мог пойти в спецхран, они, извините, этим незанимались.
Я никогда незабуду, как шел в одну из этих библиотек, а там несли в спецхран «Times» – я знал, что никтоэто не прочитает. Или, скажем, в другой библиотеке несут «Жэньминь жибао». Яговорю: «Ну, дайте же мне возможность, ну никто ж не прочитает все это!..» – «Даидите вы…». Я уж даже не знаю, как они библиографически это оформляли. В Киеве-тобыло всего пять или шесть синологов, знающих этот самый мир.
После 1954 годаоттепельное поколение пыталось размыкать все это: либо они гибли, либо, так илииначе, оставались в лагерях, либо они шли в сторону чудовищного конформизма.
Поэтому,вообще-то, так называемый Чернобыль – это не случайно. Здесь что-то должно былопроизойти. Знаете, как из МАГАТЭ один специалист сказал: «Я не понимаю, что сэтими людьми случилось в последние минуты перед катастрофой, – настолько онипоступали нелогично, непрофессионально».
Корочеговоря, теперь ситуация переменилась, но человеки не спешили сами меняться,поэтому я превратился в телеведущего, который начиная в 1983-1984 годабеспрерывно о чем-то рассказывал. Сначала меня приглашали только на передачи орусских писателях – поскольку я же был «украинским националистом», мне нельзябыло этим заниматься. После 1991-1994 годов я все время говорил преимущественнооб Украине. Но теперь это все уже не актуально. То, что я тогда говорил, давным-давновошло в какие-то учебники, в чьи-то ученые трактаты, и прочее. (Представляете,вице-президент академии и парламентский лидер, который написал столько, что(некто подсчитал) если бы он в одиночку писал, то ему пришлось бы в день писатьпо 14 компьютерных страниц). Вот такие дела, так что, в конечном счете, этостало общим местом. Но масса, она, конечно, рецепиирует, преимущественно, кич, онаможет, может выбраться в другое измерение, но она как верблюд, который не хочетесть, по его разумению, вату.
Это ГелийСнегирев, мой друг, который сидел уже арестованным в ГБ, рассказывал, как зашелкакой-то полковник в кабинет к его следователю и говорит: «Почему неприветствуете? Не встаете?», а Гелий говорит: «Полковник, а вы знаете вопросармянскому радио: «А отчего верблюд не хочет есть вату?» Тот: «Отчего?» – «Нэхочэт». Ну не хочет масса ничего больше, ее посадили на иглу кича.
Скажем, одиниз телеканалов вчера показал фильм Жулавского «Главное – любить», поразительноекино, сделанное бывшим ассистентом Вайды в середине 1970-х годов в Париже сРоми Шнайдер. Это виртуозное кино, хотя, конечно, декадентское насквозь, но эторазумное кино. Как это ни странно, фильм о любви, но толкует все это оченьубедительно, по-своему, но главное – любить…
А рядом –совершенно чудовищный кич. Понимаете, этот кич иногда может быть оченьсообщительным. Я, например, всегда с интересом смотрю «Бандитский Петербург»,потому что для меня вот эта элементарная беллетристика, вместе с тем, – рассказо крушении коммунистической экономики, которая в несколько сезонов превратиласьв вотчину тогдашних индивидуалистов по всему периметру индивидуализма. Начинаяс индивидуалистов, так сказать, весьма интеллигентных, и заканчиваябандитизмом. Это огромная социологическая тема, к сожалению, ее, условно говоря,только такие неуклюжие фильмы задевают. Потому что это очень сообщительно, хотя,конечно, артистически, художественно, это не просто пусто – это белиберда, это беспомощно.За исключением, конечно, тех фильмов из этого цикла, которые ставят мои коллегипо кафедре телережиссуры. Они едут в Петербург, все это ставят, и у них все этополучается.
По большомусчету, я уже сейчас особливо не вижу для себя места в этом мире, но должно заниматься чем-то одним, и вот ясосредоточился на украинистике прошлого века. Сначала казалось, что этоэлементарно, вдруг оказалось, что это очень сложно – но это естественно. Дело втом, что любой предмет рано или поздно из каких-то элементарных макроизмерений уходитв какую-то микрологию, и вдруг оказывается, что эта микрология, вот эти богатели,мелочи, второстепенные вещи на самом деле грандиозны по своему значению. Такчто я пишу, пишу - а книга как-то не заканчивается. Вот сейчас, вместо того,чтобы писать ее, я разговариваю с вами.
Ю.В.: Вот вы над рукописью о Шевченкоработаете, насколько я знаю. Сейчас, в годы независимости, отношение к этомупоэту стало мерилом отношения к Украине вообще.
В.С.: Дело в том, что есть Шевченко иесть Шевченко. Есть мифология вокруг Шевченко грандиозная. Есть мифологиятрадиционная, которую я очень уважаю. Украинский народ к концу XIX века вдруг сообразил, чтоу него никого нет, кроме вот этого поэта. У моего деда, селянина, висел, где-тос начала 1900 года, самодельный огромный портрет Кобзаря в кожухе. Потом, после1917-18 года, когда возник этот мир, начался официальный культ Шевченко – и он вомногом был, так сказать, гибелью возможности высветлить это явление. Потому чтонакопилось громадное количество каких-то уже, прямо скажем, в высшей степенисомнительных мифов около него.
Ну, например,Шевченко-атеист, ну какой он атеист? Он богоборец, он предъявляет Богу своипретензии. Кроме того, он автор, может быть, лучшего произведения во всеймировой так называемой мариологии, поэзии о Марии. Это любимая вещь БорисаПастернака, которую он самолично перевел на русский и которую он читал по радиов 1945 году – пытался известить весь СССР отом, что это величайшая вещь. Но это особая статья, дело в том, что потом этоткульт он и начал. Я вспоминаю бедных студентов 1964 года – каждый из них долженбыл распространить столько-то томиков Кобзаря – они же практически в каждомдоме.
И никто непонимал истоки и характер этого культа, вот в 1978 году, в марте, я попыталсяэто объяснить. Вы даже не представляете, как все это взорвалось. Как я уцелел вэтой ситуации? Знаете, один офицер КГБ допрашивал мою приятельницу и говорилтак, не называя мою фамилию: «Вот что бы вы сказали о человеке, который пишет оШевченко, а на самом деле имеет в виду что-то другое?» Дело в том, что визвестном смысле, так оно есть, я о другом думал. И моя статья, оназаканчивалась пассажем из «Одного дня Ивана Денисовича» о десяти годах шевченковскойсолдатчины… Вышвырнули меня отовсюду на полную силу, и я очень благодарен, что,как ни странно, вдруг профессионалы-шевченковеды меня поддержали. Потому что я,по их разумению, увидел там то, что остальные не увидели. Правда, я мысленносебя спросил: «А чем они раньше занимались?» Но я им до сих пор благодарен,потому что они граждански и юридически спасли меня в этой ситуации. Онисообщили в ЦК КПУ, что ко мне могут быть претензии цеховые, но никакихполитических претензий нет. Но, все равно, меня после этого в украинскуюпечать, в полном смысле, пустили только через 10 лет. Ну, а потом, когда грянул1991 и начался уже сверх-культ, появилась книга Олеся Бузины («Вурдалак Тарас Шевченко»). Белибердажуткая, брехня, и все такое. Но ее появление вполне закономерно, потому чтоэтот культ надоел, так же, как культ Ленина, так же, как культ Бухарина…
Но, как раз вотэта новая антишевченковская мифология, она очень мешает высветлению самой морфологии шевченковского явления. Она не пускает официальный культ к пользованию,но она врет по поводу морфологии. У Шевченко сотни своих сюжетов, скажем, унего есть предсмертный сюжет о Сауле. Царь Саул – я вдруг сообразил, что этосколок среди прочего, дело десятое, это, может, никому не нужно, но об этомнужно знать – сколок судьбы гаитянского императора Фаустина, который захватилвласть (бывший то ли пастух, то ли повар), и потом медленно сходил с ума всвоих гаитянских дворцах. А мир вокруг гоготал. Вот дали этим самым чернокожим государственность,и чем это закончилось. Шевченко написал и об этом в своей балладе о Сауле. Но, заметьте,что можно не помнить о Сауле, но сама баллада говорит о том, чтоесть человек при этой сверхвласти.
Тысячикаких-то других сюжетов вокруг Тараса Григорьевича, вот я, собственно, над этимработаю. Я, честно говоря, не знаю, кто будет читателем всего этого, и будут личитатели. Я вижу, что все устали от Шевченко, и плюс, если говорить откровенно,иногда это заканчивается скандалом. Книжка Бузины просто бездарна. Ну, а стишкиБродского – последние стишки, – атаковавшие бедного Тараса Григорьевича? Бродский,чего уж там греха таить, написал эти антиукраинские стихи буквально в последниемесяцы своей жизни, очень огорчив всех и вся. Я понимаю, почему он написал, уменя есть на этот счет какие-то свои соображения, но не нужно было задеватьШевченко в последних строчках этого самого стихотвореньица... Но дело не вэтом, дело в том, что это, знаете, это шум, это пена, это, действительно – вшевченковском измерении – просто шум вокруг этого измерения. А на самом делеэто явление очень серьезное, и я хочу об этом написать.
Я хочунаписать книгу вообще об истории нового времени. Вот, собственно, о том, о чемя читал в Киево-Могиляне. По очень простой причине – потому что послефранцузской революции Национальное и Всемирное пребывают при некоем разделениитруда. Теперь уже нужно подумать о том, чтобы Всемирное спаслось, потому чточеловечество на грани, мы даже не догадываемся, какие неожиданные сюрпризымогут появиться на горизонте. Но эта опасность началась уже буквально в первыесезоны после средневековья, буквально на пороге так называемого Нового времени.Вот я хочу написать об этом книгу.
Ну и время отвремени я что-то пишу для своих коллег кинематографистов, хотя, честно говоря,не знаю, нужно ли это моим коллегам. Вот у меня лежат книги – это мой учитель вэтой области, Сергей Михайлович Эйзенштейн, который, в сущности, дождалсявольного книгопечатанья только через полвека поле своей смерти. Вот это изданиевышло буквально несколько лет тому назад, т.е. в начале текущего тысячелетия,столетия, десятилетия. Это необыкновенного ума тексты, но дело в том, что онипрошли мимо кинематографистов. Поэтому эти занятия у меня немножко напериферии, потому что ни в чем никого не убедишь. Хотя, конечно, время отвремени появляются очень дельные фильмы, но я думаю, что они появляются уже безусилий Сергея Михайловича Эйзенштейна. Теоретизирование вокруг кинематографа -это во многом импрессионистические монологи людей, которые очень любят кино, ноочень не любят кинематографистов.
Ю.В.: Спасибо Вадим Леонтьевич. Я знаю, чтовам должны позвонить те же самые коллеги кинематографисты…
В.С.: Да вы не беспокойтесь. Онипозвонят – и сразу же, как говорил Горбачев, «ложат трубку». Бедняга, ужесовсем затравленный на Съезде народных депутатов. «Михаил Сергеевич, не беритезаписок, которые кладут вам на стол!» Я смотрел и думал: «Боже мой, крикнули быони вот так пару лет назад на секретаря Северо-Кавказского крайкома, Ставропольскогокрайкома». А он растерянно: «Ну что я сделаю? Все ложат, и ложат».Интеллигенция гоготала, но видел бы я, где была бы эта самая интеллигенция,если бы не эта фигура. Это очень отдельная тема, но этот мир был спасен, ксожалению, только личностным образом. Потому что ни диссиденты, ни общийкризис, ни прочее… А самый главный сторож этого мира, т.е. самый главный тюремщикна свой страх и риск открыл эту дверь и сказал: «На все четыре стороны!» И мывот рванули, так сказать, по всей планете.
Нужно ещезадуматься над этим. Иногда мне кажется, что, может, действительно, за намикакая-то космическая слежка, и кто-то, прямо скажем, либерально зомбировал Генеральногосекретаря, потому что, если бы не его усилия конца восьмидесятых годов, дело бызакончилось мировой войной, это уже ясно. Оно и сейчас, как видите, в такомстранном и страшном направлении, а тем более в ту эпоху. Я вспоминаю тот самый оруэлловский1982 год, умер Брежнев и на трибуне инаугурация Андропова, нет, Андропов ужепосле этого самого неудобоназываемого персонажа…
Ю.В.: Черненко?
В.С.: Нет-нет, все-таки Андропов. ИАндропов, среди прочего, говорит: «У империалистов мира не выпросишь». Я решил,что все закончится войной. Шла свирепая война, только в локальных жанрах.Только за эти жанры мы расплачивались… Мы всегда вспоминаем об этих мальчиках –двенадцать или сколько-то, наверное, больше, тысяч погибших (в Афганистане). Но погибло где-то околополутора миллиона собственно афганцев, разных пуштунов, тамошних узбеков идругих... Я хочу сказать, что человечество один раз уже стояло на грани гораздоболее страшной, чем, скажем, антильский конфликт между СССР и Штатами в видуКубы осенью 1962 года. Так вот, нужно это каким-то образом осмыслить, а ведьникто не хочет этого осмыслять.
Человеки впервыездесь получили свободу. На Западе, прямо скажем, они уже научились пользоватьсясвободой, даже отрицательно научились, а здесь, извините, любой политик готовна государственный переворот, на то, чтобы сыграть какую-то крайнюю роль ипрочее. Мы знаем, что делается в Европе, и что в Восточной Европе, а чтоделается на других участках, мы же не знаем. Это потом, вдруг – сентябрь 2001года… Я позвонил в панике своей падчерице, с огромным трудом дозвонился, и мужговорит: «Нет Ксюши». Я говорю: «Где она?» Поехала в магазин запасатьсяпродовольствием. Так вот, дело в том, что нужнозапасаться уже не продовольствием, а какой-то планетарной безопасностью, но яне вижу людей в соответствующем состоянии. Я смотрю на всех этих политиков… Вотде Голль и Мальро, когда они разговаривали друг с другом, они разговаривали осудьбах Средиземноморской цивилизации, иудео-христианской традиции и прочее. Аодин раз я выслушал (не буду называть фамилий), как английский лидерразговаривает с немецким лидером – сорокалетние политики… Вы знаете, я такоеслышал только в московских пивных былых времен…
Вот такиедела. Так что я к вашим услугам.
Ю.В.: Это мы уже заговорилио будущем, но я думаю, Вадим Леонтьевич, что это не последняя наша встреча.