31 мая в ФАККе состоялось обсуждение деятельности Большого театра за четыре года – срок, на который был подписан контракт с его нынешним руководством. Накануне Алена Карась встретилась с руководителем репертуарного отдела Большого театра Вадимом Журавлевым, чтобы узнать, на каких принципах строится политика главной оперной сцены страны.
Как строится планирование оперного репертуара в таком театре как Большой? С чего все начинается?
У нас есть концепция, на основе которой репертуар театра развивается по трем направлениям. Поскольку мы национальный театр с крупной национальной композиторской школой, одной из основных в мире, 70 процентов репертуара, как мы считаем, должны занимать произведения отечественных композиторов. Сюда мы стали включать и то, что было написано в ХХ веке. Еще несколько лет назад Прокофьев в Большом театре воспринимался как нечто авангардное, а сегодня он должен стать естественной частью нашей программы наравне с Чайковским, Мусоргским и Бородиным.
Второе направление?
Шедевры западного музыкального театра. Только самые крупные. «Парсифаль» должен быть поставлен в Большом театре, хотя бы через много лет после того, как он исчез с его сцены, а «Почтальон из Лонжюмо» Адольфа Адана может остаться в качестве репертуара для меньших театров. Что касается ХХ века, у нас в планах есть и Берг, и Яначек. Очень важно ставить те произведения, которые никогда у нас не шли. Худо-бедно, но со многими операми Верди и Пучини театр знаком. Но в нем редко или никогда не шли большинство опер Моцарта, Вагнера и так далее. Кроме того, в Большом театре никогда не пели ни Моцарта, ни Вагнера, да впрочем и «Кармен», на языке оригинала. А это мировая тенденция, которую невозможно игнорировать.
Третье, я полагаю, современная опера?
Да, это самое важное и самое проблематичное для нас. Сейчас ни один мировой оперный театр не может прожить без заказа новых сочинений. Это стало обычным явлением во всем мире. Если не заниматься развитием жанра, не вкладывать деньги в заказ новых сочинений, то этот жанр умрет. Мы являемся партнерами очень крупной организации «Опера Европа», которая объединяет огромное количество оперных театров. Она собирается два раза в год. На последней встрече в Валенсии многие говорили о том, что не хотят включать в планы оперу «Травиата», потому что публика уже не ходит на нее. В то же время, новые оперы привлекают молодежь, омолаживают аудиторию. Для нас это пока звучит дико. Если мы скажем, что не хотим петь «Травиату», мы, во-первых, соврем, а во-вторых, сильно расстроим публику.
Неужели так сильно давление традиции?
Русский оперный театр отстал от западного лет на 30 как минимум. Мы сталкиваемся с этим каждый раз. Например, мы возвращаем опере «Руслан и Людмила» аутентичный вид: группа музыкальных исследователей занимается реконструкцией того вида, в котором она была написана и исполнена, снимая многочисленные исторические наслоения. Запад это прошел - уже и Моцарт, и Бах давно отчищены, и публика в штыки воспринимает исполнение «Дон Жуана» по старым послевоенным редакциям, где дирижировал, например, Фуртвенглер. Когда нечто подобное мы сделали с «Русланом и Людмилой», разразилась дикая дискуссия. Для меня очевидно, что это единственный путь.
Неужели все настолько консервативно в нашей опере?
Заказ новых сочинений, история с «Детьми Розенталя» показали, насколько публика в основной массе не готова воспринимать Большой театр как сцену, где обновляется кровь. В свое время, увидев куртизанку на оперной сцене, первые зрители «Травиаты» или «Кармен» были не менее возмущены, чем наши нынешние депутаты «Детьми Розенталя». Но сейчас темпы изменения аудитории идут гораздо быстрее. Это видно хотя бы по тому, как поменялась аудитория МХАТа, насколько она оказалась восприимчивее к новости, к радикальному жесту. Нам надо сделать так, чтобы люди захотели видеть что-то новое. Чтобы они захотели увидеть новую версию «Бориса Годунова».
А старая чем не хороша?
Спектакль, поставленный Баратовым в 1948 году, был по тем временам, наверное, выдающимся. Но его музыкальная редакция предельно компилятивна и имеет малое отношение к самому Мусоргскому. Она была сделана в сталинскую эпоху с совершенно определенными идеологическими целями. Сейчас просто стыдно показывать такой спектакль. Я счастлив, что Александр Сокуров будет делать у нас «Бориса». Это может стать своеобразным эпилогом, четвертой частью его кинотрилогии о властителях в роковые мгновения их жизни.
Радикализм, страсть к новизне и позитивна и губительна для эстетического сознания. Тебе не кажется?
Пожалуй, и разрыв с западной оперой в тридцать лет играет нам на руку. К примеру, немцы в начале 70-х пустили на оперную сцену выдающихся драматических режиссеров и стали перелопачивать оперный репертуар, превращая его в агрессивный концепт. Люди много лет это вкушали, наконец, им надоело. Начались поиски новой эстетики, появился художник – Роберт Уилсон, Ахим Фрайер. Благодаря тому, что опера открыла двери для этих людей, она стала дальше развиваться как театр. У нас этого не произошло. С другой стороны, обогащенные западным опытом, мы понимаем: одеть Годунова в шинель и дать ему автомат Калашникова – не есть выход. Но и одеть его в костюм Федора Ивановича Шаляпина и поставить на фоне широкой панорамы Соборной площади Кремля больше невозможно.
А как возможно?
Сегодня главная проблема русской оперы – отсутствие эстетических приоритетов. Сегодня никто не понимает, как должна выглядеть постановка большой русской оперы.
Просчитывается ли вами возможный коммерческий успех той или иной постановки русской оперы?
На сегодняшний день ничто не вызывает столько гнева у публики, как постановки именно русских опер. У общества нет понимания того, как она должна выглядеть. Публика по-прежнему хочет, чтобы ей сделали красиво. Потому сегодня очень тяжело выстраивать какую-либо политику, совмещая ее с коммерцией. Нам надо развить публику, а потом уже откликаться на ее вкусы и требования. Благодаря президентским грантам и повышению бюджета мы можем сейчас заниматься переоснащением репертуара и оперной эстетики.
Сейчас идет очень тяжелый пограничный процесс: если ничего не делать, то публика так и будет желать все того же, что их бабушки и дедушки. Аудитория омолаживается очень трудно.
Кроме того, исторически сложилось, что у нас репертуарный театр. Поддерживать высокий уровень спектакля, когда он идет не одно десятилетие, очень трудно. Когда новый актер попадает в старый спектакль без режиссера, становится страшно: настолько он не оплодотворен режиссерской харизмой. Но оперная публика в массе своей к этому совершенно нечувствительна. На нее невозможно сегодня ориентироваться.
К тому же, наша публика привыкла к тому, что может вернуться на любимый спектакль через пять, десять, тридцать лет и увидеть все тоже самое.
Неужели власть бренда Большого театра не настолько велика, чтобы публика приняла любые предложенные условия? Неужели вы опасаетесь, что если совершить несколько непривычных, радикальных жестов, то публика перестанет ходить?
Как справедливо говорит Александр Ведерников, мы лишены возможности восприниматься как чисто художественное явление. Это очень опасно. Между нами говоря, в чем эффект Гергиева? Он находится в семистах километрах от Кремля. Когда он начал делать, то, что он хотел, на него никто не обратил внимания. В тот момент, в начале 90-х, в Мариинке можно было сделать подряд четыре оперы Прокофьева! Здесь бы всех сняли за это! Я, кажется, первым начал ездить на каждую премьеру в Мариинку. И когда я писал статью, то мне каждый корректор исправлял фамилию Гергиев на Георгиев. Такой фамилии никто не знал. И это его спасло. Он был свободен.
До такой степени на вас давит близость Кремля?
Да нет никакого давления. Просто есть бесконечное, пристальное, иногда утомляющее внимание власти и общества. Мы, конечно, натерпелись с этими разговорами, с Думой, но с другой стороны так важно, что оперный театр стал темой большого общественного обсуждения. Это показывает еще раз, что общество не понимает, куда может двигаться опера. Если оно уже смирилось тем, что драматический театр как-то развивается, и у новых тенденций есть свои поклонники, то в оперном театре все это движется с большим трудом. Многолетнее давление одной эстетики на многое повлияло.
