Мы публикуемдоклад немецкого историка ипублициста профессора Европейского университета Виадрина во Франкфурте-на-Одере Карла Шлегеля (Karl Schlögel), приезжавшего в Россию по приглашению ФондаФридриха Наумана в рамках мероприятий, посвященных 100-летию выхода сборника«Вехи». Доклад был прочитан в РоссийскойГосударственной библиотеке в Москве 6апреля 2009 года.
Год 2009 останется у нас в памяти нетолько как год большого финансового кризиса, но и как год памятных дат: Европавспоминает о разразившемся 80 лет назадэкономическом кризисе, о начавшейся 70 лет назад Второй мировой войне и ободной радостной дате – большом переломе 1989 года, которым завершилась целаяэпоха. Но и менее значительные даты нашли свое место в европейском календарепамяти. Так, в феврале текущего года многие европейские издания вспоминали опубликации столетней давности «Футуристического манифеста». Почти одновременно,также в феврале 1909 года, в России вышла в свет книга, которая оставила вроссийской истории значительный след, однако игнорируется в европейскомконтексте, для большинства как бы не существует, если не считать специалистовпо российской истории. Публикация сборника «Вехи» со статьями о русскойинтеллигенции стала выдающимся событием в духовной жизни России, причем нетолько в столицах. Этот том, составленный из произведений известных тогдафилософов, публицистов, политиков, выдержал за короткое время несколько изданийбольшими тиражами. Но, прежде всего, «Вехи» стали центром жарких дебатов, вкоторых участвовали все знаменитости той эпохи. На первый взгляд речь в них шлао самокритичной оценке роли интеллигенции в русской революции 1905 года,которая как раз завершилась. Публикация «Вех» и развернувшиеся вокруг них спорыбыли самым верным доказательством рождения в конце существования царскойимперии независимой и зрелой интеллигенции. «Вехи» и дебаты вокруг нихсимволизируют рождение общественного мнения и того, что мы сегодня называемгражданским обществом.
Я очень благодарен Фонду ФридрихаНауманна и Российской Государственной библиотеке за инициативу проведенияспециального мероприятия в связи со столетием выхода в свет издания «Вехи». Яот всей души приветствую идею проведения выставки «Вехи», включающую в себятему «Интеллигенция и власть». Мне лично это доставляет особую радость. Дело втом, что более 20 лет назад я работал над темой самосознания русскойинтеллигенции в период между 1909 и 1921 годами. Эта работа привела к созданию совершенно другой книги, аименно исследования о Санкт-Петербурге как лаборатории европейского модерна.Тогда, в читальном зале 1, где академики и иностранные ученые имелипривилегированный доступ к источникам литературы, я получил возможностьпознакомиться со всей литературой, окружавшей «Вехи». Впоследствии, в 1990году, я перевел «Вехи» для «Другой библиотеки» Ханса Магнуса Энценсбергера ииздал их с собственным комментарием. Произведение уже выходило в Германии в1920-е годы в частичном переводе Элиаса Хурвича. Кроме того, существуютамериканское и французское издания.
С тех пор, как я работал тогда вбиблиотеке им. Ленина, прошло не просто 20 лет, а целая эпоха. Я хорошо помнютот момент, когда книга, в течение долгого времени подлежавшая запрету,огромным тиражом поступила в книжные магазины и киоски и мгновенно былараскуплена. И я помню также, как эта книга, которая, как и каждый запретныйплод, считалась особенно ценной – ведь авторы «Вех» были особенно ненавидимыЛениным как представители «буржуазного либерализма», - как эта книга вдругстала неинтересной, и как публика обратилась к другим вещам: не к прошлому, а кнастоящему, не к дискурсам прошлых времен, а к новой публичности, волнующейдушу прессе, телевидению, необъятному книжному рынку. Зачем же сегодня нужновновь обращаться к «Вехам»?
Вовсе не лично-автобиографическиепричины и не страсть любителя антикварных изданий заставляют меня еще развытащить на свет Божий какой-то давно забытый старый текст, хотя и такаямотивация была бы оправданной и интригующей. Мое убеждение скорее основываетсяна том, что «Вехи» имеют значение для целого века. Тот факт, что эта книгапользовалась вниманием в России, но не в Европе, говорит о многом. Почему жекнига, которая в начале ХХ-го века затронула все наиболее важные вопросысовременности, касавшиеся интеллигенции и самой судьбы России, в кругахобразованного европейского общества не нашла почти никакого отклика? Какслучилось, что различные взгляды европейцев на роль интеллигенции не толькосуществовали изолированно друг от друга, но и развивались в разныхнаправлениях, на двух разных языках, привели к разным выразительным формам и ксистематическому непониманию друг друга? Или еще короче: чем объяснить то, чтомы не создали интегральную историю европейской интеллигенции и ее дискурсов?Что все это означает, и что дастреконструкция истории европейской интеллигенции? Какую пользу дало бы сегоднячтение «Вех» столетней давности?
Эти вопросы объясняют ход моих мыслей.Сначала я хочу показать, в чем, с моей точки зрения, заключаются заслугиавторов «Вех». Они не в прорицаниях относительно грядущей эры большевизма, какчасто утверждается, а в способности критически анализировать действительность идать диагноз современной духовной ситуации. Из «Вех» нельзя извлечь прямыеуказания, как надо действовать сейчас. Далее я хочу показать, почему «Вехи»надо рассматривать не изолированно, а в контексте больших европейских дебатовоб интеллигенции ХХ-го века. В-третьих, я хочу задать вопрос, почемуевропейские дебаты об интеллигенции велись изолированно друг от друга, и яхотел бы внести предложение о том, как создать общеевропейскую интегрированнуюисторию интеллигенции. В заключение я хотел бы спросить, в какой мере «Вехи»нам могли бы помочь и сегодня. При всем при том, я считаю себя исследователеминтеллектуальной и духовной истории, а не тем, кто может сегодня даватьроссийской интеллигенции советы из-за рубежа.
Заслуги«Вех». Диагноз духовной ситуации современности
О сборнике «Вехи» написаны целые тома.Его авторами восторгались за смелость и остроту мысли, с которыми они выступалипротив господствующих течений современности и с критикой революционнойинтеллигенции. По этой причине их объявляли апологетами царского режима. Ленинне раз обрушивался на них как на «энциклопедию либерального ренегатства»,Троцкий насмехался над авторами за то, что они люди самовлюбленные и занятытолько тем, «что стараются углубиться в каждую складочку своего самосознания“.Одни гордились ими как пророками, другие смеялись над ними и клялиих как реакционеров. Очевидно, они затронули больные точки образованного и мыслящегообщества. Я вовсе не собираюсь вдаваться в определение понятия «интеллигенция».Объем понятия «интеллигенция» в европейском контексте слишком широк. В каждойстране имеется собственный тип: во Франции - активный интеллектуал, в Германии- «политический профессор», в России – «интеллигент» и революционный студент.Повсюду речь идет о чем-то большем, чем просто образованность. В семантике словинтеллигенция и интеллектуал присутствуют такие особенности, какангажированность, критика профессии, моральные основы и авторитет,заинтересованность и ответственность за общественное целое. Интеллигенция иинтеллектуалы обладают в зависимости от контекста и негативными коннотациями:некоторые воображают, что они в моральном плане выше других. Такие встречаютсячаще всего среди писателей, публицистов, литераторов, которые действуютпублично. Более всего это отношение сконцентрировано в понятии «publicintellectual». Это люди, чей голос нельзя не услышать. Нам приходят в голову вэтой связи имена людей из недавнего прошлого: Ханна Аренд, Жан-Поль Сартр, НоамХомски; из России - Александр Солженицын, из Германии - Ханс Магнус Энценсбергер. Тип «public intellectual» относится к такой социальной формации, вкоторой критика стала родом деятельности, а интеллектуальный труд - профессией,т.к. существует рынок идей, книжной продукции и есть соответствующаяобщественность. В широком контексте интеллигенция является составной частьюбуржуазного общества.
Авторы сборника «Вехи» были в свое времяопытными и уважаемыми интеллектуалами: философы Николай Бердяев, СергейБулгаков и Семен Франк, публицисты и политики Петр Струве и Александр Изгоев,юрист Богдан Кистяковский, литературовед Михаил Гершензон. Все они были интеллектуалами, пережили как критикицарского режима изгнание и ссылку. Повествовать о позициях каждого из них вотдельности не буду: это завело бы нас слишком далеко. Здесь мы коснемся лишьнескольких аспектов. Они считали, что после революции 1905 года пришло времяподвести самокритичные итоги. Авторы вовсе не собирались составлять списокгрехов и устраивать трибунал, но указывали на грубые ошибки интеллигенции,которая подхватывала любую интеллектуальную и философскую моду вместо того,чтобы критически работать над собой. Вместо того чтобы возвеличивать себя вкачестве самопровозглашенного спасителя всего мира, ей следовало бы со всейскромностью работать над собой. В то время возникала необходимость не в«оппозиции из принципа», а в конструктивной органичной работе над постепеннымулучшением ситуации. Для этого интеллигенция должна была освободиться отразличных созданных ей самой мифов. Она должна была отказаться от того, чтобыподчинять всю духовную жизнь нуждам политики. Основное внимание теперьследовало уделить самовоспитанию и самоусовершенствованию, в то время какулучшение политической ситуации могло прийти не извне и не благодаря чудусвыше, а только изнутри, от самих людей. Интеллигенция должна была освободитьсяот утопических и мифических представлений о народе как о прекрасных дикарях и «средоточиидобра». Она должна была осудить эксцессы с применением насилия и погромы временреволюции. Нельзя было забывать и некоторые черты социологического портрета:что «студент-революционер» стал репрезентативной фигурой интеллектуала вРоссии. Правовед Кистяковский критикует распространившийся в кругахинтеллигенции правовой нигилизм и приводит в качестве примера блестящий анализЛенина как теоретика ситуации осадного ичрезвычайного положения. По словам Петра Струве, если Россия хочет не допуститьнаступления «времен смуты» и избежатьопасности прихода деспотии и охлократии, то не остается ничего другого, какработать над созданием правового государства, которое было предложенооктябрьским Манифестом 1905 года. Интеллигенция должна отказаться от своейреволюционной риторики и словоблудия, покончить с радикальными упрощениями иприступить к работе. Решительный поворот необходим, чтобы избежать дальнейшегоскатывания к чисто деструктивному развитию. Таковы, на мой взгляд, вкратчайшем виде наиболее важные аспекты.
У авторов «Вех» не было позитивнойпрограммы, в этом их слабость. Кроме того, они неподвергали критике русскую православную церковь, хотя она не была готовавыполнить свой долг перед обществом и сделать необходимые шаги в сторонумодернизации, как это предлагал, например, Сергей Булгаков. Сила позиции «Вех»заключалась в том, что они имели смелость как бы поставить интеллигенцию исамих себя перед зеркалом и строить свою аргументацию вопреки духувремени. Они требовали от себя и от себеподобных взять на себя ответственность за происшедшее - вместо того, чтобысваливать ответственность за неудавшуюся революцию «на других», на«верхи». Это принесло им – а большинствоиз них ранее прошло школу легального марксизма – репутацию ренегатов. Онифактически сидели между стульев, поскольку критиковали как царскийрежим, так и революционную оппозицию. Однако, защищая свою независимую позициюи не уступая давлению общественного мнения, они показали,что возникла независимая общественность, пространство, способное устоять противнападок с обеих сторон. Дебаты 1909 года явились звездным часом созданиясознательной и самостоятельной общественности в дореволюционной России.
Последующие события затмили эти дебаты иотодвинули их на задний план: начало мировой войны, «гигантская катастрофа»,1914 год, вызванная войной революция и гражданская война. Авторы «Вех» в1921-1922 годах в рамках привлекшей всеобщее внимание и невиданной доселе акциибыли выдворены из страны. Советское правительство депортировало почти 200ведущих представителей интеллигенции, в том числе авторов «Вех», в эмиграцию натак называемом «философском пароходе», что спасло многим из них жизнь. Событиеуникальное в истории европейской интеллигенции, но осознанное значительнопозже, после развала Советского Союза.
Борьбаза автономию: «Вехи» в европейском контексте
Подобные моменты внутренних исканий,саморефлексии возникали в ХХ-м веке в Европе постоянно, особенно в кризисныевремена. Не претендуя на полный и систематический анализ, я хотел бы броситьвзгляд на некоторые этапы. Речь здесь может идти только о кратком обзоре, вконце которого я хотел бы предложить некоторые тезисы и выводы.
У каждой страны и каждого общества естьсвоя история интеллигенции, но все же существует целый ряд позиций и дискурсов,пересекающих границы, поскольку проблемы охватывают одновременно разные страны.В начало истории европейской интеллигенции ХХ-го века следует, пожалуй,поставить героическую фигуру Эмиля Золя, его «Я обвиняю». В оценке дела Дрейфуса во Франции в конце ХIХ-го - начале ХХ-го века, в процессе поляризации общества возниклафигура «интеллектуала». Решительная смелость противостояния националистическими антисемитским рессантиментам показала, что даже отдельный индивид можетдобиться серьезного сдвига. Золя и его сподвижники, можно сказать, создали мифо власти интеллектуалов, миф, положительно сказавшийся на последующих поколениях европейскойинтеллигенции. Вопрос о том, как те или иные люди повели бы себя в делеДрейфуса, стал узловым моментом в споре о самосознании и «миссии»интеллигенции, аналогично спору о «Вехах», в котором российская интеллигенциястаралась выяснить свое отношение к революционным событиям и своей роли в них.Так же, как и в деле Дрейфуса, речь шла о жестком и самокритичном анализесобытий. Допустимо ли вообще критиковать интеллигенцию, или такая критика будеттолько на руку ее врагам? Можно ли называть революцию погромом, если онасопровождалась целым рядом погромов, или следует подчиниться революционнойфразеологии интеллигенции? Не пора ли покончить с удобным тезисом, что во всехбедах виноваты «верхи»: правительство,царизм и самодержавие, - и взять часть ответственности за неудачу на самих себя? Так же, как и вделе Дрейфуса, речь ведь шла – независимо от конкретного содержания конфликта –о непредвзятой постановке диагноза самому себе и о смелости, которая для этогонеобходима. В Париже проблема была в том, чтобы противостоятьнационалистически-антисемитскому мейнстриму, в Петербурге и Москве - в том, чтобы найти выход из мейнстримасамомифологизации и апологии насилия.
Немного позже, в 1914 году, в русленационалистической мобилизации многих стран на Первую мировую войну стало ясно,что автономные позиции интеллигенции раздавлены или просто рухнули: борьба замир в Европе стала уделом крайне незначительного меньшинства, пацифистской,даже воинственной секты, в то время как интеллектуальный мейнстрим в Европеподался на фронт и ввязался в «борьбу за культуру и цивилизацию» - полноекрушение прежних идеалов почти повсеместно в Европе. В 1914 году интеллектуалыстояли во главе националистической мобилизации.
Не удивительно, что вскоре после этогоевропейская интеллигенция впадает в идеологическое похмелье и приступает красправе. Вторым знаменательным этапом явилось выдвинутое интеллектуаламиобвинение в адрес интеллигенции. Назову только два примера: 1923, Георг Лукаш,крупный теоретик марксистской эстетики, который призывает себе подобных,интеллектуалов из буржуазных семей, совершить «классовое предательство» иприсоединиться к рабочему движению, и Жюльен Бенда, 1927, который, с другойстороны, говорит о «предательстве интеллектуалов» и призывает вернуться кабсолютным ценностям и принципам универсальной морали. В этом находит своевыражение разрушение традиционных принципов, общая неуверенность представителейбуржуазной интеллигенции, их «угрызения совести» в связи с нерешенными проблемами буржуазного общества.
В качестве третьего этапа можнорассматривать ситуацию с активными интеллектуалами, которых фашизм в Италии, национал-социализмв Германии и гражданская война в Испании поставили в ситуацию, в которой они отимени антифашизма выступали за коалицию с Советским Союзом Сталина. Как можнобыло, будучи антифашистом, сохранить свою интеллектуальную и моральную целостность,принимая показательные процессы в Москве и вступая в коалицию со Сталиным? Когда в 1936 и 1937 годах разгорелся скандал вокруг сообщений АндреЖида и Лиона Фейхтвангера об их поездках в СССР, то речь шла о том, наскольконезависимо или конформистски настроеныпредставители интеллигенции.
Четвертыйдискурс разворачивается уже в иной констелляции, в условиях „холодной войны“.Существовала ли в подобных условиях возможность формирования такой критикикоммунизма, которая одновременно не воспринималась бы как апология капитализма,и как надлежало формировать критику капитализма, чтобы она не могла служитьоправданию коммунистического режима? Сколь грандиозные тексты возникали и скольграндиозные скандалы разгорались в начале 1950-х годов вокруг сборника статей„Поверженный бог“ [„Ein Gott, der keiner war“], в создании которого участвовалиАртур Кестлер и Игнацио Силане, равно как и вокруг эссе Чеслава Милоша „Подневольный ум“ [„GefesseltesDenken“]. Вопрос стоял так: могла ли, и если да, то каким образом, критическаяпозиция утвердиться между фронтами „холодной войны“, не будучи узурпированнойни одной из сторон.
О новомвсплеске волны интеллектуального авангардизма можно говорить лишь применительнок 1968 году. Это в равной степени относится и к западному, и к восточномублоку. Несомненно, в студенческом движении Запада, как это было в Пражскуювесну и в Варшавском марте 1968 года, студенты, писатели сыграли выдающуюсяроль; то же можно сказать и о зарождающемся движении диссидентов и самиздате вСССР. И вот мы обнаруживаем, как вновь начинает подниматься вопрос о ролиинтеллигенции, скажем, у Герберта Маркузе, у Жан-Поля Сартра, но и у АлександраСолженицына и Андрея Сахарова в Москве (здесь, кстати, в критике„образованщины“ впервые Веховский сборник вновь принимается за референтную точку).
В подготовкевосточноевропейской революции, в годы перестройки и гласности интеллектуалытакже сыграли важную роль, придя к взаимопониманию относительно этой роли.Упомянем лишь трактат Дьёрдя Конрада и Ивана Селеньи „Интеллектуалы на пути кклассовой власти“ [„Intelligenz auf dem Weg zur Klassenmacht“], „Жизнь в правде“[„In der Wahrheit leben“] Вацлава Гавела. Не забудем медийную революцию в прессеи на телевидении в Москве, а также тот факт, что бывшие диссиденты и маргиналыв одночасье становились министрами, президентами, политическими руководителями.Совершенно очевидно, что без формирования в подполье некоторойконтр-общественности не случилось бы никакого переворота в политике. Однако сдостижением этого успеха миссия интеллигенции, как представляется, изавершилась: уже спустя короткое время после 1989 и 1991 годов появляетсялитература, в которой повествуется о „Закате интеллектуалов“ и о „Смертиинтеллигенции“.
В этом,похоже, проявляется факт коренной утраты интеллигенцией своей значимости впосткоммунистических обществах. Высокоинтеллектуальная культура,сформировавшаяся при социализме, вдруг оказалась один на один с производством капиталистическоймасс-культуры. С исчезновением государства-цензора исчез и традиционный образврага. Некогда четкие ориентиры оказались размытыми. Иные профессиональные профилистали пользоваться спросом. Уже не статусность, и не хорошие связи, а деньги сталиформой выражения новых ценностных установок. Найти себя в новой радикальноизменившейся обстановке оказалось сверхсложным делом во всехпостсоциалистических обществах. Однако ощущение кризисности и потери ориентацииотнюдь не ограничилось этими обществами и уж совсем не только Россией.
Разговоры о„кризисе интеллигенции“ в 1990-е годы отнюдь не являются специфически русскойпроблемой, а упреки и самоупреки интеллигенции, точнее – „public intellectuals“,суть феномен общеевропейский, который возникает при определенном конъюнктурномраскладе, вновь заявляя о себе. Очевидно, что проявление этого феноменаприходится всегда на кризисные ситуации, которые требуют своего объяснения ипереоценки, на времена, в которые приходится порывать с действовавшими до тогопредставлениями и стратегиями. И это всегда время взаимных разоблачений,героизации либо демонизации, соответственно, и колебаний между завышеннойсамооценкой и коллапсом всякого самосознания, между авангардистской позой ипоистине фаталистическим разочарованием. Между крайними точками этого полянапряженности и движутся самоанализ и самоинтерпретация.
При всейочевидности того, что различные дискурсы, как они были набросаны выше, несвязаны друг с другом непосредственно; при всей очевидности того, что их акторыне сообщались друг с другом непосредственно, существует, тем не менее,некоторая единая констелляция – европейская констелляция кризиса в ХХ веке.Это, прежде всего, сверхдраматическая эпоха войны, революции и гражданскойвойны в период между 1914 и 1945 годами или ― если добавить к этому продолжительныйпослевоенный период – „некалендарный ХХ век“ между 1914 и 1989 годами.
Попыткавычленить во всех этих дискурсах некую „красную нить“ привела бы, по моемумнению, к появлению двух противоположныхтезисов. Первый тезис гласит, что интеллигенция, безусловно, оказывает решающеевоздействие на ход истории и обладает такими качествами, как образованность ижертвенность, которые изначально предопределяют ее на выполнение великой историческоймиссии. Или же, напротив, она – интеллигенция – в силу своей заносчивости,своей недисциплинированности и мелкобуржуазности своего поведения принципиальнонеспособна произвести хоть что-нибудь положительное.
Как правило,все эти обвинения и самооговоры указывают лишь на абсолютную переоценку, таксказать, удельного веса интеллигенции и интеллектуалов, в который раз создаютиллюзию того, что она-де управомочена делать историю. Налицо „профессиональнаядеформация“ („deformation professionelle“) в буквальном смысле этого слова. Влюбых масштабных дебатах о роли интеллигенции всё и почти всегда вращаетсявокруг этой самой самоиллюзорности и самостилизации. Подлинно историческиерешения принимаются, конечно же, не интеллектуалами; история определяется – и вэтом я убежден – субъектами совсем иной весовой категории. Главный результатподобных дебатов – вновь и вновь предпринимаемая попытка осознания того, накакую весомость, значимость, влиятельность могут претендовать интеллигенция или„publicintellectual “. Или не могут.
ХХ век: констелляция кризиса и бессилие интеллигенции
Еслирассматривать интеллигенцию также как „рефлектирующую элиту“, то складываетсявпечатление, что в Европе радикализирующихся движений – как националистического,так и коммунистического толка – она оказалась в положении часового, забытого насвоем посту. В условиях вынужденных действий и острой необходимости проявленияактивности и принятия решений рефлексия никому не была нужна. Рефлексиявоспринималась как препятствие, как ограничение возможности действовать.Массовым движениям и выросшим из них тоталитарным режимам нужна былаинтеллигенция не рефлектирующая, а функционирующая. Интеллигенция несамостоятельная, а обслуживающая и исполняющая – „колесики и винтики“, писателив роли „инженеров человеческих душ“. И стоит ли удивляться тому, что во многихевропейских странах интеллектуальное сообщество раскололось на энергичныхагитаторов и пропагандистов, с одной стороны, и отброшенных, вытесненных наобочину, маргинализованных и преследуемых, с другой. Лишь в очень немногихслучаях светлые головы из числа интеллектуалов вставали во главе движений иутверждались в этом своем качестве лидеров. Большевизм с его вождями-выходцамииз интеллигенции, безусловно, являл собой пример подобного случая, хотя инепродолжительное время – достаточно вспомнить такие фигуры, как Ленин,Троцкий, Луначарский, Бухарин и другие. Как правило, большинство интеллектуаловв лучшем случае проявляло активность в качестве сочувствующих, попутчиков,маргиналов, так что многие из них вскоре оказались в эмиграции либо в ссылке.
Правда,история интеллигенции ХХ-го века является также историей головокружительныхкарьер отдельных ее представителей, однако в основном – это история ее бессилияи изгнания. Но самая большая странность состоит в том, что рефлектирующиеэлиты, оказавшиеся вне игры, так и не смогли сблизиться, не смогли преодолетьвзаимное отчуждение. Их пути пересекались, но встречи не произошло. Что ивидно, если следовать от вехи к вехе на описанном выше пути.
Авторы „Вех“,как известно, были в 1921/22 гг. насильственно выдворены из СССР на „кораблефилософов“. Они стали носителями культуры русской интеллигенции за пределамиРоссии, но вряд ли могли рассчитывать на симпатию к своим взглядам. Ибо в нихвидели представителей прежней России, монархии, православия, и даже реакции, ив центрах эмиграции – Берлине и Париже – их уделом, как правило, была изоляция.Даже лица, оказавшиеся в изгнании позднее – такие, как Виктор Серж, а такжеТроцкий – практически не встретили доброжелательного к себе отношения состороны нового окружения. Дело в том, что значительная часть европейскойинтеллигенции обращала свой взор к новой России с большими ожиданиями и симпатиями.Россия, совершившая Октябрьскую революцию, представлялась целому поколениюевропейских интеллектуалов, несмотря на ее нищету, Землей Обетованной, противостоящейпрезренному и ненавистному миру эксплуатации, нужды, кризиса культуры. Такихвзглядов придерживались и наиболее выдающиеся люди – Ромен Роллан, Артур Кестлер,Джозеф Рот, Андре Жид, Джордж Бернард Шоу, Джон Стейнбек. Даже после 1933 года, когда в Париж сталиприбывать эмигранты и беженцы из Германии и Австрии, встреча с ними и разговоро реалиях тоталитарного господства так и не состоялись. Общего языка для обсужденияновых реалий не нашлось, вследствие чего получилось так, что эмигранты и изгнанникиВальтер Беньямин и Николай Бердяев, Лев Шестов и Лион Фейхтвангер, Генрих Манни Иван Бунин, нашедшие прибежище в Париже, не сумели установить интеллектуальныйконтакт и не вступили в обмен мнениями. В этом отношении практически ничего неизменилось и в более позднее время, когда эмигранты оказались в СоединенныхШтатах. Питирим Сорокин обосновался в Гарвардском университете, интеллектуалы,бежавшие из Германии, нашли приют в Новой школе социальных исследований, либо,как Томас Манн, Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно – на американском Западномпобережье. До личных контактов и совместной рефлексии по поводу хотя иразличных, но, тем не менее, общих впечатлений дело так и не дошло. Исключениялишь подтверждают правило – так, философ и социолог Вальдемар Гуриан, принявшийкатоличество российский еврей, стал одним из важнейших собеседников ХанныАрендт.
Взаимноеотчуждение и невозможность найти общий язык долго сохранялись и в послевоенноевремя. Можно с некоторым основанием говорить даже о страхе перед контактамимежду диссидентствующей интеллигенцией на Западе и интеллектуальнымидиссидентами на Востоке. Настрой критической интеллигенции Запада былантикапиталистическим, антиимпериалистическим, антиамериканским, зачастуюпросоветским, тогда как настроение критической интеллигенции Востока былоантикоммунистическим, антисоветским, преимущественно прозападным. При том, чтои те и другие в практической жизни следовали антиавторитарным, эгалитарным,радикально-демократическим установкам, в идеологическом отношении они жили всовершенно разных мирах. Такое положение сохранялось вплоть до падениякоммунистических режимов, распада Восточного блока и воссоединения разделеннойЕвропы. Некоторые следы этого разнонаправленного восприятия действительностидают себя знать и поныне.
Сегодня,когда „холодная война“ стала историей, и – возможно – не только коммунизм, но ипрежний Запад навсегда ушли в прошлое, по-видимому, пришло время обратить взорна дискурс, который российская интеллигенция ввела в прошлом веке.Идеологические сражения отгремели, и назрела необходимость рассказать о многочисленныхи разнообразных историях интеллектуальной ангажированности, о достигнутых наэтом направлении успехах и имевших место поражениях. Настало время историзациивсего этого комплекса, ранее безмерно заидеологизированного. Тогда, вероятно,удастся прийти к трезвому рассмотрению событий, свободному от самопереоценки имифологизации, угрозе чего интеллигенция подвержена в особой степени. Но толькотак и окажется возможным свести воедино ранее изолированные анклавы иархипелаги широко рассеянной диаспоры и подвести баланс внесенному ею духовномувкладу. Дискурс европейской интеллигенции стал бы, таким образом, неотъемлемойсоставной частью духовной истории Европы, которая более не является историейисключительно идеологической. Из нее мы узнáем больше о грехопадении игероических подвигах, об изъянах и достоинствах, о высокомерии и жертвенностиинтеллигенции – по ту сторону всезнайства, по ту сторону непогрешимости.
В остатке: Утрата иллюзий и решимость ксамодиагностике – актуальность сборника „Вехи“
После 1989 г. много писали о„закате интеллектуалов“ и о „смерти интеллигенции“, не только на Востоке, но ина Западе. Причины этого известны: утрата рефлектирующей элитой своего статусаи значимости, окончание интерпретационной власти небольшой образованной элиты,утверждение власти денег и распространение массовой культуры. Насколько можно судить,последним словом пока остается окончательное отречение интеллигенции от своейроли.
Однако, еслиприметы нас не обманывают, начался новый поиск субъекта, способного осуществитьизменения или инициировать таковые. Перед лицом кризисов и крахов происходитпоиск спасительных путей и революционных субъектов, и уже в новой тональностиведется речь о необходимости просвещения. Однако нового революционного субъектаили новой архимедовой точки, опираясь на которую можно было бы объяснить, а повозможности и изменить мир, пока не видно. Антонио Негри и Майкл Хардт,критикующие глобализацию, считают, что субъектом действия может стать„множество“ (multitude). Иные требуют нового Просвещения, либо критикуютинтеллигенцию именно за то, что она не выполняет своих обязанностей, всоответствии с которыми она призвана объяснять происходящее. Мы же с течениемвремени примирились с тем, что после окончания „холодной войны“ наступила неэпоха мира, а настало время новой неразберихи, хаоса и бесконтрольности в мире.Всюду воют тревожные сирены. И опять на часах “двенадцать без пяти“.
Что в такойситуации нам вообще могут сказать „Вехи“? Не стали ли они уже всего лишьисторическими текстами, которые пора сдать в архив? Во многих отношениях они ив самом деле представляют лишь исторический интерес – по крайней мере, чтокасается России. Угрозы установления нового господства революционной молодежи,„пайдократии“ [„Paidokratie“], несуществует. Демографическая ситуация свидетельствует, скорее, об обратном – остарении общества и упадке. Культура аскетизма на сегодня отсутствует,„воинствующий орден“ интеллектуалов не просматривается. Никто не тоскует поновому утопическому проекту. Люди хотят, чтобы их, наконец, оставили в покое,они хотят вести нормальную жизнь, водить детей в школу, зарабатывать деньги, и– почему бы нет – съездить в отпуск. Могучая тяга к нормальному и устоявшемусяобразу жизни после „столетия крайностей“ (Эрик Хобсбаум), ужасов и чрезвычайныхположений. Нет и интеллигенции, проталкивающейся вперед в своем стремлениипоучать общество или, тем более, устанавливать воспитательную диктатуру. Дело,скорее, обстоит следующим образом: на передний план устремились священники имуллы, и задачи, ранее выполнявшиеся просвещением, сегодня перешли к индустрииразвлечений или к проповедникам разных религий.
Есть, однако,нечто иное, по-видимому, вполне сохранившее свою актуальность. Вспомнимпредложенный Кистяковским убедительный анализ индифферентности и правовогонигилизма, непонимания необходимости институциональных форм, позволяющихобществу организоваться и артикулировать свои нужды. Или вспомним о призывах кповседневным малым делам, из которых вырастает и на которых строится жизньгражданского общества.
Анализ„современной духовной ситуации“ в сегодняшней России, как и комментарии поповоду нынешнего духовного состояния российской интеллигенции, не входят в моюзадачу. Более того, они вообще выходят за пределы моей компетенции. Я не могуохватить ситуацию в целом, мне трудно ее оценить, я нахожусь в растерянности. Яединственно знаю, что в настоящее время нет той ситуации, которая существовалав конце 80-х и начале 90-х, когда развернулась смелая и бескомпромисснооткровенная дискуссия о самопонимании и о задачах российской интеллигенции.Когда я мысленно обращаюсь к очерку Игоря Клямкина „Какая улица ведет к храму“,опубликованному в 1987 году, мне это представляется возобновлением илипродолжением некогда прерванного дискурса. С тех прошло много времени, иположение полностью изменилось. Нет больше того однозначного размежевания междуправительством и оппозицией, между властью и интеллигенцией. Встречается и то,и другое: цинизм, ставший массовым явлением, растиражированный в СМИ, с однойстороны, и глубокая серьезность и жертвенность, эти давние добродетели русскойинтеллигенции, воплотившиеся в личности Анны Политковской, с другой.
Современнаямасс-культура, со всеми ее атрибутами, настигла и постсоветскую Россию. Как иповсюду в мире, массы интересуются не столько художественной литературой,сколько преступлениями и сексом. Наибольшими тиражами выходят не книги авторовсамиздата, а сегодняшние бестселлеры. Куда ни посмотришь, всюду опять неразбериха,но и новые возможности. Жизнь замыкается на текущем мгновении, на настоящем,без обращения к будущему. В чести потребительство, „консумизм“, а не коммунизм.Многое, что еще вчера было недостижимым, сегодня стало обыденным. И многое, начто еще недавно можно было рассчитывать, исчезло из жизни. Приходится зановоориентироваться и заново обустраивать свою жизнь. Но и Запад, который некогдабыл постоянной величиной, ориентиром с четко определенными универсальнымиценностями, в таком виде более не существует.
Кризис,вызванный новой запутанностью, и чреватый новыми опасностями, давно охватил иЗапад (Запад как единое образование более не существует). Если оглянутьсявокруг, то нельзя не заметить, что и на Западе тип интеллектуала – крупногообщественного деятеля (public intellectuals) - вымирает, превращаясь в ископаемоезавершившей свой путь эпохи. И здесь имеет место потеря значения и статуса.Право на толкование мировых событий перешло, как представляется, к „круглымстолам“, „ток-шоу“ и „мозговым центрам“. Четкие контуры оказались какими-тосмазанными, мол, все сойдет (anything goes). Постмодернизм даже возвел этоположение в ранг идеологии. Все заполняется большой пустотой и ощущением бессмысленности.Единственные люди, которые как будто знают, что поставлено на карту, – этоновые радикалы и новые фундаменталисты, обещающие дать ориентиры, обеспечитьбезопасность и будущее. В самом деле, сформировался новый „воинствующий орденисправителей мира“ (Семен Франк), готовых использовать в качестве оружия собственнуюжизнь и бороться с миром в роли террористов-смертников. Уже давно получилхождение тезис о распаде гражданского общества. Классическое гражданскоеобщество с газетами, салонами, общедоступными помещениями и учреждениями,согласно этому тезису, подошло к своему концу, его сменили новые средствамассовой информации. Культура, как представляется, растворилась в развлеченияхи болтовне. Провести различие между виртуальным и действительным миром сталотак же трудно, как отличить финансовые пузыри от реальной экономики. И что жедолжно было случиться такое, чтобы даже финансовые и экономические экспертыоказались не в состоянии объяснить, что, собственно, ныне происходит с банками,рынками, биржами!
В такиемоменты растет потребность в объяснениях, но также и элементарная материальнаянужда. Усиливается склонность к радикализации и скоропалительным решениям, нотакже и стремление к пониманию и потребность в разъяснениях. Так складываетсяновая воинственность, уже получившая известное распространение, - но одновременнои новая задумчивость, в рамках которой осознается невозможность продолжениянынешних тенденций. Становится ясно, что классическая задача Просвещения неисчерпала себя. Дело вовсе не обстоит так, как будто всё одинаково истинно, както проповедуют идеологи постмодернизма и сторонники мифологии антимодернизма,ибо существует история, которая поддается изучению, и которую можно отличить отмифов и идеологических построений. И вновь становится ясно, что дляпредотвращения несчастья требуется полная отдача и готовность ксамопожертвованию. И, несомненно, существует нечто, поставленное на карту изаслуживающее защиты. Старомодные добродетели, над которыми еще недавнонасмехались, опять, вне всякого сомнения, стали пользоваться спросом. Итак,вновь пришло время подведения итогов, пересмотра идеологического багажа иосвобождения от него, если окажется, что он никуда не годится. Пришло время„метанойи“, обращения, испытания – и новое прочтение „Вех“ показало бы нам,сколь серьезными и радикальными могут быть такой автодиагноз и такаясамокритика. Как все это должно осуществляться конкретно, этого нам неподскажут авторы „Вех“, изданных в 1909 году, к этому мы должны прийти сами.
