Как-то я заказал в Ленинке одну книгу 1612 г. издания. Она оказалась неразрезанной. Я сперва было загрустил над этой засидевшейся в девках старухой, а потом обрадовался: она ждала меня 370 лет и наконец дождалась.
Библиотека – вещь неслыханно избыточная. Львиная доля той информации, которую она хранит в себе, никогда не будет использована. Но никто не знает, что может понадобиться завтра. Или через пятьсот лет. Вообще, библиотека – это агрегат длительного действия. Казалось бы, кому, при нынешнем-то прогрессе в медицине, могут понадобиться трактаты старинных докторов? А вот приходит Мишель Фуко и на их основании строит цельную картину мировосприятия людей прошлого. Я как-то слышал, что даже Эвклид с его аксиомами пригодился современной науке, причем не в виде выжимки из школьного учебника геометрии, а сам по себе - якобы пятый евклидов постулат, если читать эту формулировку внимательно, выдает некоторую неуверенность ученого в ее аксиоматичности; а значит, геометрия Лобачевского смутно брезжилась уже древним грекам. Изящно, коли так.
Библиотека вызывает у неподготовленного человека чувство безнадежности: за целую жизнь не перечесть и миллионной доли. Отчасти путеводной нитью в этом лабиринте может служить образование, но только отчасти. Велик соблазн сбросить с себя вериги пыльной книжности и пробиваться к Истине без посредников – но это иллюзия. Всякий антиинтеллектуализм обречен вести полемику интеллектуальными средствами, и в библиотечных хранилищах мы обнаружим немало книг с призывами к отказу от книг. Но в действительности уничтожение традиции, вроде китайской «культурной революции», немедленно ведет к хаосу и деградации. Как говорит герой фильма «Повар, вор, его жена и ее любовник», «тот, кто ничего не читает, может чувствовать себя защищенным только от плохих книг».
Если называть библиотекой всякое собрание писаных текстов, то зарождение этого института можно отнести к шумерским временам. Однако и в Вавилонии, и в Древнем Египте, и в царстве хеттов, и в Персии храмовые библиотеки и царские архивы не предназначались для читающей публики, а существовали в интересах жрецов и архивариусов. Порядок там поддерживался идеальный: ветхозаветная Книга Ездры (6.1) повествует о том, как царь Дарий разыскал в «библиотеке» (именно это слово употреблено в греческой Библии) указ царя Кира, разрешающий возведение иерусалимского храма. Но разве же библиотека без читального зала – это библиотека?
В Греции первым собирателем книг стал Аристотель, организовавший в своем Ликее бибиотеку из 40 тысяч томов (вернее, свитков – ведь книга-кодекс появилась на тысячу лет позже), служившую для обучения и научной работы. Но все же и ликейская библиотека имела ограниченный доступ, а других в Афинах еще очень долго не было. Первым же истинно публичным книгохранилищем стала Александрийская библиотека. Эллинистическая династия Птолемеев, правившая в Египте с конца IV в. до н.э., активно поощряла культуру. При Птолемее II, снаряжавшем экспедиции за книгами по всему тогдашнему миру, Библиотека достигла неслыханной в Античности и солидной даже по сегодняшним меркам полноты в 700 тысяч томов. Руководили ею выдающиеся ученые и писатели: Эратосфен, Птолемей, Аполлоний. При директорстве Каллисфена был издан 120-томный аннотированный каталог Библиотеки. Помимо читальных залов, заведение имело библиографический отдел, сектор комплектования, секцию переводчиков (именно там 72 толковника перевели на греческий Ветхий Завет), мастерскую по реставрации и переписыванию рукописей и другие. Благодаря Библиотеке появилось целое направление в античной науке и литературе – «александрийское».
Глядя на Птолемеев, начали открывать у себя библиотеки и другие средиземноморские повелители. Вторым по размерам (200 тысяч экземпляров) стало книгохранилище Пергамского царя Евмена – от него, кстати, сохранилась колоннада. Чтобы задушить конкурентов, Египет перестал продавать Пергаму единственный тогда писчий материал - папирус, росший лишь в дельте Нила; и тогда Евмен распорядился переписывать рукописи на телячьей коже. Новый материал, ставший основным впредь на полторы тысячи лет, назвали по месту изобретения пергаментом.
В 1 в. до н.э. первая публичная библиотека появилась и в Риме; ее открыл знаменитый богач Лукулл. А потом они стали расти как грибы после дождя. Ко II в.н.э. столица Империи насчитывала уже 26 библиотек, в том числе две в самом центре города: на Палатине и на Марсовом поле. Своими книгохранилищами в это время обзаводились не только крупные, но даже самые маленькие провинциальные центры; императоры часто в виде милости дарили какому-нибудь городу библиотеку. В Эфесе сохранилась мраморная лестница и читальный зал площадью в 180 кв.м. Библиомания в эпоху Империи достигла таких масштабов, что невозможно было представить себе богатый дом без специального помещения для книг. Частное собрание в 30 тысяч свитков не казалось чем-то неслыханным. По свидетельству Сенеки, люди, никогда ничего не читавшие, считали обязательным выхваляться друг перед другом своими домашними библиотеками. Одна такая, кстати, найдена в Геркулануме, этом незнаменитом побратиме Помпей, погибшим от того же извержения Везувия. А при раскопках в Риме была найдена надпись-предупреждение, где латинским языком говорилось: «Выносить книги запрещается!»
Перейдем, однако, от исторического аспекта библиотеки – к культурному. Несмотря на свою кажущуюся безобидность, это заведение вызывает бурные страсти. Например, постоянное стремление властей ограничить людям доступ к той или иной информации. О, эти инквизиторские «индексы запрещенных книг», о эти советские «спецхраны» и грифы «для служебного пользования»! Но ведь и весь роман «Имя розы» Умберто Эко крутится вокруг ограничений доступа в монастырскую библиотеку. Эти потуги, вековечные, как сама книга, – свидетельство глубочайшей веры во всемогущество книжного знания. Есть и обратная сторона медали: Татьяна Толстая в своей антиутопии «Кысь» едко издевается над российским благоговением перед книгой. Во имя полноты библиотечного собрания, воспринимаемого бездумно и бестолково, герой жертвует последним человеческим в себе.
Я уже упоминал фильм Питера Гринэуэя; для этого замечательного режиссера библиотека выступает важнейшим символом культуры в ее неизбывном противостоянии натуре. Так это в «Книгах Просперо», так в «Поваре», где библиотека противостоит ресторану, герой-библиотекарь – герою-вору, Этот мотив обретает логичный финал в «Интимном дневнике», где герой физически превращается в книгу и оставляет возлюбленной прощальную записку: «Нагико, я жду тебя. Встретимся в библиотеке. В любой библиотеке. В каждой библиотеке».