Британская романистка Зэди Смит подцепила болезнь, уже подкосившую некоторых ее коллег. Болезнь называется “novel nausea”, «романная тошнота», точнее – «тошнота, вызванная романом». Иными словами «отвращение к роману». Речь идет, конечно же, не о «романе», как интрижке, не о любовной связи (к ней тошноту испытывал, разве что Беккет), а о литературном жанре. Чем больше пишут романов во всем мире, чем больше их продают, тем сильнее высоколобое отвращение к этой разновидности художественного вымысла. «Кризис романа», «конец романа» - вещь настолько общеизвестная и обсосанная до последней косточки скелета в литературном шкафу, что даже как-то стыдно всерьез об этом говорить снова. Роман мертв – после смерти породившей его эпохи Нового времени, после появления кино (и особенно Голливуда), после Кафки, Пруста, Джойса, Беккета и О'Брайана. Об этом написаны десятки тысяч страниц -- в основном, на французском, но и на английском немало (правда, по ту сторону океана от родины Диккенса). Чуть ли не лучше всех об этом написано по-русски, Мандельштамом и Лидией Гинзбург. Все это, конечно, не мешает коммерческому успеху романов, романистов и издателей романов – никто не хочет печатать ничего, кроме романов, романов и еще раз романов. Попробуйте пристроить в большое издательство книгу рассказов – и вы сразу поймете, о чем идет речь. Справедливости ради, следует заявить: некоторые современные романы вполне можно читать, и не без интереса; не уверен насчет Зэди Смит, но уж Джулиана Барнса, или Кристиана Крахта – точно. Тем не менее, роман столь же мертв сегодня, как джаз, рок-н-ролл и классическая музыка; мертвые стили иногда порождают невероятной прекрасности артефакты; кажется, благодаря, как раз отсутствию жизни. Театр Кабуки, пекинская опера, сонеты и совершенные в смысле литературной формы некрологи в «Таймс» - разве они не мертвы? Разве они не прекрасны?
Однако то, что давно очевидно на континенте и в Новом свете, является неслыханной новостью на острове Британия. Им вся эта французская премудрость ни к чему, оттого местные романисты вынуждены прочувствовать «конец романа» на своей шкуре. Результат: об отвращении к роману вдруг заговорили писатели. Что же тогда писать? – спросит встревоженный читатель. Ответ дается простой и недвусмысленный: «эссе». Собственно говоря, так и называется текст самой Зэди Смит: «Эссе – акт воображения. Оно по-прежнему требует такого же искусства, как и фикшн». Эссе под таким названием, напечатанное в газете «Гардиан», снабжено редакционным подзаголовком: «Страдая “отвращением к роману”, Зэди Смит задается вопросом: достойно ли эссе собственных обещаний?». Этот по-британски осторожный гимн эссе входит в эссеистическую книгу Смит «Меняя решение: случайные эссе», вышедшую только что в Лондоне. Сочинения, составившие трехсотдвадцатистраничный том, действительно «случайны» - это, так сказать «отходы производства романов», ведь Зэди Смит, как и десятки других британских авторов, живут на гонорары от «большой» -- но, как они теперь начинают понимать, мертвой -- художественной формы. Собственно, в самом начале текста, напечатанного в «Гардиан», жертва «романной тошноты» задается вопросом: почему сразу несколько известных англоязычных романистов почти одновременно выпустили книги эссе? И вот, оказывается, что эссе – это не просто так, не стружка с верстака, которую при случае можно употребить в дело, но жанр – и жанр самостоятельный. Если бы Борхес мог позволить себе такое чувство, как презрение, он – в своей библиотечной Валгалле - презрительно улыбался бы, наблюдая, как островитяне изобретают велосипед.
Дальнейший текст Зэди Смит есть довольно последовательное изложение некоей практической «теории эссе» (у британцев иных теорий, кроме «практических», не бывает). Кого надо, она вспоминает – скажем, романиста Кутзее, который с каждым годом все глубже погружается в пучину «отвращения к роману», публикуя автобиографию, наброски, черт-знает-что. Кого не надо для ее теории («практичность» которой все-таки не следует преувеличивать), Смит запамятовала – скажем, того же Борхеса, Честертона, де Куинси, собственно, классиков жанра. Могла бы упомянуть, например, и коллегу Барнса; лучшая книга его, со времен неподражаемого «Попугая Флобера», - длиннющее эссе о смерти под издевательским названием «Nothing to be frightened of”. Дело, конечно же, не в короткой культурной памяти Зэди Смит, отнюдь. Просто для нее важны именно те примеры, которые подтверждают ее взгляд на «эссе» как на «прямой разговор о реальности», на то, что лучше (пусть читатель извинит меня за идиотический оборот) «отражает реальность». Поэтому главный герой сочинения Смит – еще одна жертва «отвращения к роману», американский писатель Дэвид Шилдс, намеревающийся в следующем году порадовать читателя манифестом “Reality Hunger”. Жажда этой самой реальности (не скажешь же по-русски «Голод реальности»! А «Алчба реальности» будет слишком прустовским названием) заводит Шилдса далеко – он решительно отвергает хитроумные (или банальные, неважно) вымыслы романистов, противопоставляя им непережеванную, перемешанную, хаотичную живую «реальность», которую следует фиксировать самым прямым и бесхитростным образом. Любопытный образчик философского невежества, не правда ли?
Вопрос о «реальности» и есть главный вопрос литературы Нового времени, доставшийся по наследству современной эпохе. Называть «реальностью» то, что происходит вокруг тебя, считать «реальным» свидетельства непосредственного социального и психологического опыта – значит, быть слепым и глухим. Единственной реальностью является реальность нашего сознания; все остальные – производные от нее. Ничего более фантастического, чем так называемые «реалистические романы», вообще трудно себе представить. Реальность – тот концепт, который создает наше сознание для того, чтобы всегда иметь перед собой свой объект; что же до настоящих философов, то объектом их сознания является его же субъект – сознание само по себе. Но не будем повторять вещи известные, вернемся к литературе, к литературному жанру «эссе».
Как известно, жанр этот, как и его название, явился в мир из прекрасной Франции. Вышедшая в Бордо книга Мишеля Монтеня так и называлась “Les Essais”, после чего следовало довольно длинное пояснение чьи именно это «опыты». Пояснение не кажется лишним – речь идет о конкретном человеке, дворянине, который делиться с нами плодами трудов закоренелого аматера, скептика и врага всякой системы. И хотя сам жанр «рассуждений» был известен (и даже широко распространен) в античной литературе и в средние века, кажущаяся произвольность Монтеня, его прихотливое перескакивание с предмета на предмет, свобода от устоявшихся мнений произвели такое впечатление, что уже в 1603-м, через 23 года после выхода в свет оригинала, «Опыты» появляются на английском в переводе Флорио. Хотят англичане или нет, но их излюбленный жанр пришел к ним из Франции – хотя Эрнест Рис, автор предисловия к замечательному сборнику ”A Century of English Essays”, изданному в “Everyman Library” в 1913 году, и утверждал, что практически одновременно с Монтенем жанр «эссе» изобрел Фрэнсис Бэкон, и что вообще первым эссеистом можно считать самого Чосера. Заявление смелое и патриотическое, оспорить или подтвердить его могут только специалисты по истории литературы, но я позволю себе персональную -- совершенно эссеистическую – деталь. На моем экземпляре «Ста лет английского эссе» стоит цена во французских франках: я купил эту книгу в симулякре знаменитой парижской книжной лавки Сильвии Бич «Шекспир и компания» -- это священное для каждого литературного человека место на самом деле находилось совершенно не там, но и сегодняшний магазинчик настолько прекрасен, что можно даже закрыть глаза на негодование пуристов. «Столетие английских эссе» купленное в английской книжной лавке в Париже -- в стране, откуда «эссе», собственно, и пришло в Англию, чтобы стать там классическим национальным литературным жанром – разве не повод ли это к написанию еще одного эссе?
Впрочем, то, что видит сейчас перед собой Великодушный Читатель – текст, сочиненный по-русски. И вот здесь встает еще одна проблема. Эссе, несмотря на наличие в истории отечественной словесности таких фигур, как князь Вяземский, Лидия Гинзбург, Андрей Синявский и Андрей Битов, жанр у нас малопочтенный. Есть даже такое отвратительное выражение -- «взгляд и нечто», именно им припечатывают любую попытку эссеистического высказывания. На самом же деле, любая возможность русского эссе тонет в тошнотворных потоках «русской публицистики»: прочувственная графомания на общественно-политические темы, дурно написанная, вязкая, «задушевная» - вот чуть ли не главный враг здравого смысла в Возлюбленном Отечестве. Никакого отношения к европейскому жанру «эссе», этому кентавру «описания» и «рассуждения», «русская публицистика» не имеет, однако всегда рвется занять его место. Постсоветский расцвет «колумнизма», увы, только довершил эту драму.
Но вернемся, в последний раз, к тексту Зэди Смит. Несмотря на явную – и очень наивную – предубежденность ко всему, что не столь «прямо», как хотелось бы, передает стоящую перед глазами «реальность», наша жертва «романной тошноты» прекрасно знает свое писательское дело. Мыслит она, быть может, и неверно, но ясно – в тех случаях, когда речь идет о законах эссеистического жанра. Каким должно быть эссе: безупречным по выверенности, соразмерности частей, по логике высказывания и точности описания, либо несколько хаотичным, отражающим, так сказать, характер предмета описания? Смит не дает ответа, довольствуясь двумя цитатами, каждая из которых поддерживает одну из сторон этого спора. Первая принадлежит Вирджинии Вулф: «В эссе нет места литературным примесям. Эссе должно быть чистым – как вода, как вино, чистым от скуки, мертвечины, от чуждых вкраплений». Пуристке Вулф примерно за три с половиной столетия до ее четкой формулировки ответил сам родоначальник (если верить Эрнесту Рису) жанра Фрэнсис Бэкон: «Не бывает прекрасной красоты без некоторых странностей в пропорциях». Перечитав свой текст, я бы хотел согласиться с Бэконом, но, к несчастью для меня, права скорее всего Вулф. Но кто нынче боится Вирджинии Вулф?