Продолжаяцикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры,общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы поговорили сдоктором медицинских наук, профессором, заведующим отделением хирургическоголечения ишемической болезни сердца Научного центра сердечно-сосудистой хирургииимени Бакулева, известным коллекционером живописи Михаилом МихайловичемАлшибая. Беседовала Любовь Борусяк. Эта часть беседы посвящена коллекции Михаила Алшибая,поэтому видеозапись оказывается критически важна ля понимания.
Любовь Борусяк: Если судить по интерьеру, то мы находимся в музее или картинной галерее, ноэто не так – мы вновь пришли в гости к Михаилу Михайловичу Алшибая, известному кардиохирургуи коллекционеру. Сегодня мы будем говорить о его увлечении искусством исобирательством картин.
МихаилМихайлович, во время двух предыдущих встреч мы все время говорили о медицине. Теперьпришло время для другого вашего увлечения. Расскажите, пожалуйста, с чего всеначалось? Как вы стали коллекционером? И еще. Рядом с нами находитсязамечательная скульптура – Ева. Совершенно нетрадиционная символически.Расскажите о ней.
Михаил Алшибая: Если сравнивать мой дом с музеем, то это скорее дальний запасник, куда свалили всякоестарье, которое никогда не попадет в экспозицию. Старье – это то, что связаносо старьевщиком. Я здесь вроде такого старьевщика выступаю, Плюшкина.
А что касаетсяэтой Евы, которую я люблю, то здесь такая история. Это сделал Леонид Берлин, былтакой замечательный скульптор. Берлин известен как авангардистский скульптор,он делал брутальные скульптуры из грубого металла, использовал рельсы,металлические конструкции. У него много мобилей, то есть движущихся скульптур,в которые включены какие-то механизмы. Кстати говоря, в Музее современногоискусства на Петровке можно видеть одно такое страшное распятие. Но он моглепить и нормальным образом. Я вам уже рассказывал о директоре нашегоинститута, Бураковском. В нашем новом здании стоит голова Бураковского,слепленная Берлиным. И это замечательная скульптура. В этой работе ему удалосьудержаться на тонкой грани: есть портретное сходство, формы достаточнотрадиционные, и в то же время это необычная скульптура. Я считаю ее оченьудачной.
С Бураковскимсвязана еще одна замечательная история. Была известная скульпторская мастерская,где работало много знаменитых скульпторов. Там у Аллы Пологовой была мастерская– она была замечательным скульптором, блистательным. Там была мастерская у ДаниэляМитлянского. Я успел с ним немножко познакомиться при его жизни, это был оченьсимпатичный, своеобразный персонаж. Кстати, Митлянский тоже был связан с нашиминститутом. Когда-то его оперировал Лев Исаакович Клионер, это была операция насосудах ног. Был такой знаменитый хирург по венам у нас в институте. И когда япришел к Митлянскому в мастерскую, я увидел там нескольких Клионеров: он еголепил. Так что все переплетено.
Были еще дватаких скульптора – один из них, по-моему, еще жив – это Николай Силис. Лемпорт,Силис и Сидур, они начали втроем в 60-е годы. Кстати, мой Сидур сейчаснаходится на выставке, на Пречистенке. Так вот, Силис мне рассказывал, как их сЛемпортом – вот, кстати, там «Обнаженная» Лемпорта – Бураковский привел воперационную и показывал им операцию на сердце. Он их переодел и привел воперационную. Он оперировал – они смотрели. Художники всегда интересуются этим.Понимаете, тут все очень тесно переплетено.
А Бураковскийсчитал – и я так считаю, – что художник, да и вообще любой человек должен хотьодин раз увидеть операцию на открытом сердце. Потому что это меняет менталитет.Это не моя фраза, это сказал кто-то из американских президентов: «Двавеличайших достижения ХХ века – космические полеты и хирургия открытогосердца». И действительно, это грандиозное достижение человеческого разума. Когдалюбой профан видит, что происходит в операционной, это поражает воображение.Сердце останавливают, работает машина, кровь течет по прозрачным пластиковымтрубкам, все это длится час, полтора, два, и потом сердце начинает работать. Мыэтот аппарат отключаем, и если на следующий день увидеть пациента, который ужесидит, разговаривает, как будто с ним ничего особенного не произошло, этопроизводит потрясающее впечатление. Кардиохирургия – это свидетельство и оченьяркая иллюстрация грандиозных возможностей человеческого интеллекта. И, крометого, там есть артистический элемент, поскольку мы это делаем руками, какхудожники. Каждый раз индивидуально, как высокие модельеры, мы шьем специальнодля каждого клиента. То есть это не конфекция, это даже не prêt-à-porter, это –высокое шитье.
Теперь о ЛеонидеБерлине. В эту мастерскую как-то забрела модель. Я думаю, что это было в начале70-х годов. А тогда были сложности с моделями. Кто-то привел модель, и онапозировала. Все сели в кружок, начали ее лепить и все такое. И как рассказываламне одна свидетельница этого процесса, лепили-лепили, но никто так ничего и несделал. А Леня Берлин из этой модели в конечном счете отлил три бронзы. Одна изних – вот эта «Ева». Это как бы такая метафора. Потому что этот крохотныймужичонка, несчастный, раздавленный, с вяло торчащими гениталиями, с поднятымив мольбе к Господу Богу или к ней руками, вы видите, она наступила ему на грудьи держит над ним эту странную гирьку. Было такое орудие убийства. «Иль сгирькой подкрадись, как опытный бандит», – писала Анна Андреевна когда-то в«Реквиеме». И вот она держит такую гирьку, или авиабомбочку, а, может быть, тосамое яблочко, которым она когда-то соблазнила этого Адама.
Л.Б.: Оно сильно преобразилось за это время.
М.А.: Да,вытянулось немножко, но таков взгляд художника. И мне видятся в этом серьезныйсмысл, хотя в большей степени мнеблизка пластика. Мне кажется, что эта Ева для Берлина символизировала ярковыраженное женское начало. Вы же видите, что это такое мощное создание, новсе-таки с отрицательной энергией. Это всего лишь одна из концепций, но онаотсылает нас к знаменитой фразе Екклезиаста: «И еще узнал я, что горше смертиженщина. Потому что она – сеть, сердце ее – силки, а руки – оковы. Добрый предБогом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею». Не исключено, что эта работаБерлина представляет собой метафору знаменитой фразы Екклезиаста.
Л.Б.: А у меня почему-то возникает ассоциацияс мощными многочисленными родинами-матерями.
М.А.: А с «Рабочим и колхозницей»?
Л.Б.: И с ней тоже. Но особенно сРодиной-Матерью, примерно такой же по своему посылу. От нее исходит некаяопасность, излишняя мощь, которая может раздавить все своими нежными ножками.
М.А.: Кстати говоря, если видеть ее визолированном виде, без триптиха, то можно подумать, что это действительнометафора вот такой Родины-Матери-Защитницы, которая врага топчет и повергает.Тогда можно рассматривать ее как вариант сталинградской скульптуры Вучетича. Нодело в том, что это триптих. У меня, увы, только две части. Вот вторая часть,она невероятно массивна. Об этой скульптуре я тоже еще скажу. Это тоже такаялитая бронза. Автор называл ее «Треугольник». И действительно, если выприсмотритесь, то увидите, что здесь такая конструкция, состоящая изтреугольников, и включающая в себя трех персонажей. И здесь мы видим уженесколько иную картину. Опять же, здесь представитель сильной половинычеловечества, и он держит на своих судорожно напряженных руках, на коленях, дваженских создания. Вот такая семья. И, конечно, он несет на себе всю тяжестьэтих женских созданий.
Но есть еще итретья скульптура. Ее у меня нет. Я мечтал бы, конечно, ее найти. Там сидит этаже девушка, по-моему, она даже коленопреклоненная, и вот эта штука торчит у неев затылке. Она уже одна, никаких мужских и дочерних персонажей там нет, и вголове у нее эта самая гирька. Не знаю, рассматривал ли он эти три скульптурыкак некий триптих., но модель была одна и та же, мне это известно абсолютноточно. Он сделал три такие удивительные, странные, и, по-моему, очень красивыебронзы.
Я бы вам хотелеще одну штуку показать. Это тоже замечательный скульптор, Миша Неймарк. Онжив, ему 83 или 84 года. Это такая удивительная семья. Она – художникзамечательный, с очень необычным жизненным путем. Она была тогда в самойсупертусовке левой молодежи: Таня Назаренко, Наташа Нестерова, Ира Старженецкая– вот в какой она была компании. Это – Ира Мещерякова. Но в силу рядаобстоятельств и своего довольно непростого характера она ушла оттуда. Вкакой-то момент они создали семью с Мишей Неймарком – замечательнымскульптором. И вот одно из его произведений. Это «Голый король» андерсоновский.Мне кажется, что скульптура о многом говорит. Она может восприниматьсяметафорой всех времен, в том числе и нашего страшного времени.
Но я ценю в нейне только эти смыслы. Глубокая ошибка разделять в искусстве концептуальныйэлемент и чисто формальные пластические качества, это всегда некое единство,это неразделимые вещи. Только тогда, когда они слиты, получается настоящеепроизведение. Я сейчас говорю условно, но вот возьмем, например, самоеформалистическое произведение, «Супрематизм» Малевича. Казалось бы, ничегокроме формы. Он сам говорил, что главное – вес, сила, направление движения…Вроде бы он оперирует чисто пластическими элементами, но в действительности этиабсолютно отвлеченные формы наполнены глубокими смыслами.
Л.Б.: Михаил Михайлович, когда в первый раз мывстречались, вы говорили о том, что у вас интерес к пластическим искусствамвозник в детстве, когда вы рассматривали медицинский атлас. А когда у васвозникла мысль о собирательстве? Когда возник интерес к современному искусству,с которым, насколько я понимаю, вы не были так хорошо знакомы до приезда вМоскву?
М.А.: Сначала о том, как я решил собирать. Этоболезнь, конечно. Страсть к собирательству – это такая форма фетишизма. Вкакой-то степени она присуща всем людям – все что-то собирали. У кого-то этастрасть глохнет, у кого-то прорастает, и я считаю, что это не совсем психическиздоровые люди. Я с детства был таким коллекционером-фетишистом. Мой дядюшканазывал меня «фонарщиком» и «ключником», потому что я действительно собиралмаленькие шкатулочные ключики и карманные фонарики. Но это было такоенесерьезное собирательство. Потом я начал собирать медицинскую коллекцию. Я коллекционировалмедицинскую литературу, а потом стал коллекционировать клинические случаи – этомоя лучшая коллекция. Я коллекционировал клинические случаи в голове, вописаниях, в рентгенограммах и так далее, и так далее.
А как я началсобирать предметы искусства? – Ну, это было, пожалуй, так. Все началось сосмерти, со смерти художника Анатолия Зверева. Мой коллега, профессор Иоселиани,с которым мы сейчас вместе сделали большую выставку, дружил со Зверевым. Я унего видел его работы, и мне они нравились. Я хотел приобрести одну работу, ион все время обещал свести меня со Зверевым. И вдруг Зверев умер – этослучилось в декабре 1986-го года. И вот тогда я понял: Зверев умер – и все!Работ его взять негде. И тогда я понял, что надо собирать. Вот с этого все иначалось. Это был такой импульс.
Л.Б.: А после смерти Зверева наследники непродавали его картин? Их нельзя было купить?
М.А.: Никаких наследников у Зверева не было. Унего были какие-то жены, какие-то дети, но он не жил в семье. У него был такойочень странный роман с вдовой поэта Асеева. У него не было дома по сути дела.Но, конечно, работы его были. И вот тогда Давид Георгиевич Иоселиани посадилменя в машину и повез в мастерскую к художнику Немухину. Он меня познакомил сним, и мы до сих пор дружим. Немухин достал откуда-то из-под дивана большую папкуи положил передо мной. Она была наполнена зверевскими акварелями и рисунками, ион сказал, что я могу выбрать три рисунка. Так началась моя коллекция. Кстатиговоря, самый первый рисунок, который я выбрал, он висит на выставке. А здесьвисит акварель «Обнаженная на осле» по мотивам «Золотого осла» Апулея. Этопоздние, предсмертные работы, они 86-го года.
У Зверева вообщетворчество развивалось странным образом. Он начинал блистательно. Потом былпериод некоторого упадка: когда он сделался популярен, он стал работать не точтобы на продажу, наверное, нельзя так говорить… Но в последний год – и все этоотмечают – у него был какой-то всплеск, он сделал большое количество чистых,ясных вещей.
Л.Б.: И вот перед вами большая папка: глазаразбегаются, выбрать трудно. Как же вы все-таки выбрали только три. Или быливещи, про которые вы сразу решили: хочу вот это.
М.А.: Вы очень точно сказали, что проблемавыбора – самая сложная. Я до сих пор не знаю, как я сделал выбор тогда и делаю егосейчас. В этот момент какие-то рациональные вещи нельзя принимать во внимание.Ну, некоторые можно, но разве что слегка. Надо прислушиваться к собственнойдуше, к своему внутреннему голосу. И там я понял, когда увидел, что я простодолжен взять то, что ложится на душу. Ну, «Дон Кихот» – мне всегда нравилсяэтот персонаж; эта акварель висит на выставке. Вот здесь (показывает) меня такая странная эротическая составляющая, можетбыть, привлекла. А третья вещь, она очень ранняя, 61-го года, это – «Футбол». Яникогда не увлекался футболом, но я знал, что Зверев любил футбол. И что ещеинтересно, «Футбол» был написан на обороте плаката. На лицевой сторонефотография отпечатана: по кремлевской лестнице спускаются высшие должностныелица сталинского еще аппарата, Михаил Иванович Калинин и кто-то там еще. А наобороте Зверев жидким таким маслом изобразил фрагмент футбольного поединка.Замечательная вещь!
Л.Б.: Вас пленило наличие двух сторон?
М.А.: Может быть, это сыграло какую-то роль.Понимаете, Зверев и вообще искусство шестидесятников – это был протест, этоискусство родилось с оттепелью. И в этом мне виделся некий смысл, а, можетбыть, я это потом придумал. Может быть, я позже обнаружил, что на лицевойстороне там Михал Иваныч Калинин, не знаю.
Л.Б.: То есть все начиналась с трех зверевскихрисунков, и после этого остановиться было невозможно?
М.А.: Да, пошло-поехало… И вот вы ещеспросили, почему я современное искусство решил собирать. У меня был путь,противоположный пути многих коллекционеров. Говорят, что Костаки начал чуть лине с бриллиантов. Потом он перешел к иконам, потом к «мирискуссникам», потом к«бубнововалетцам», подошел в авангарду, а потом уже и к молодым художникам.Кстати говоря, он и Зверева собирал – у него была большая коллекция. И вот сним произошла такая удивительная вещь: к нему приехал Альфред Барр – крупныйфункционер из Музея современного искусства в Нью-Йорке. Он посмотрел на это исказал, что «Мир искусства», и «Бубновый валет» – все это надо убрать. Если тыдействительно хочешь стать выдающимся коллекционером, ты должен собирать толькоклассический русский авангард.
Понимаете, в чемдело, у меня всегда было пренебрежительное отношение к собиранию антиквариатаили драгоценностей. Мне казалось, что это что-то такое немножко мещанское. Меняинтересовал именно современный процесс, мне хотелось понять, а каковы,собственно, критерии качества. Почему некоторые произведения остаются вистории, а другие исчезают бесследно и никакой ценности не представляют. Яставил перед собой абсолютно научную задачу. Это было исследование – я ведьученый все-таки. Ходить по музеям? Но там этого не поймешь. И я решил поставитьэксперимент. А эксперимент такой: ты платишь деньги, покупаешь, а потом ты сэтим живешь. И либо эксперимент провален, и все это надо выкинуть на помойку,либо… Но когда ты платишь пусть даже небольшие деньги – а больших денег у меня никогдане было, – это тебя обязывает подумать.
Л.Б.: И вы выработали критерий? То есть засвои деньги вы начали заниматься вполне научным искусствоведением.
М.А.: Да, это было отличие. Потому чтонастоящий искусствовед не должен заниматься собирательством.
Л.Б.: Он должен платонически любить искусство?
М.А.: Ян Брук сказал: «Когда я стану этимзаниматься, я сам никогда собирать не буду». Но очень многие искусствоведывсе-таки сами собирают. Я не знаю, но мне кажется, что это может повлиятьотрицательно, особенно если они собирают современное искусство. В этом случаепоявляется какой-то субъективизм. Мне хочется, чтобы искусствознание, как любаянаука, было объективным.
Л.Б.: А как искусствоведение может бытьполностью объективным? Я понимаю, что там есть научные методы, критерии, но всеравно здесь невозможно полностью исключить субъективный подход. Или настоящемуискусствоведу нравится только настоящее искусство?
М.А.: Вопрос сложнейший. И, кстати, о том,выработал ли я критерий. На этот вопрос я всегда отвечаю так: «Я сегоднянахожусь в той же самой точке, в которой я находился тридцать лет назад, когданачинал собирать искусство». Я не знаю, у меня нет критерия. Понимаете, субъективностьвезде, даже в астрофизике. Мир таков, потому что мы его видим таким. Всеотносительно. И все же мы понимаем, что Рембрандт или Веласкес великиехудожники. Можно говорить, что мне не нравится Веласкес. Ну, и пожалуйста – этоваше право. Но мы-то знаем, что такое Веласкес, хотя я понимаю, что этоощущение трудно вербализовать. Вот мало кому нравится Малевич в нашей стране,но мы, находящиеся в меньшинстве, понимаем, что Малевич – это Малевич! О«Черном квадрате» можно сказать сотни тысяч слов.
Л.Б.: Уже сказано.
М.А.: Да, их уже сказано много. Я где-топрочел или слышал, что существует двести вариантов трактовки знаменитого фильмаБунюэля «Андалузский пес».
Л.Б.: Даже у «Винни-Пуха» есть огромноеколичество интерпретаций, включая психоаналитические. Представители разных наукпытаются это разъять, и, как правило, целое при этом исчезает.
М.А.: Да, пожалуй. Искусства опасно касатьсясловом. Опять же, мы понимаем, Бунюэль – величайший кинорежиссер всех времен инародов, но вербализовать это трудно.
Л.Б.: Итак, вы ставите научный эксперимент.
М.А.: Ион в каком-то смысле провалился.
Л.Б.: С другой стороны, здесь во всех комнатахбольшое количество картин. А дальше вы начали знакомиться с художниками,постепенно входя в эту среду.
М.А.: Да. Я познакомился с ВладимиромНиколаевичем Немухиным, он меня еще кое с кем свел. Но вообще-то к томувремени, когда я начал собирать, многих художников уже не было в живых.
Л.Б.: А потом они начали уезжать в массовомпорядке.
М.А.: Да, начали уезжать. Потом довольно скоропрошел вот этот знаменитый аукцион «Сотбис» – в 88-м или в 89-ом году, я боюсьсейчас ошибиться.
Л.Б.: Когда в связи с перестройкой былабольшая мода на советских художников, когда начался такой бум?
М.А.: По-настоящему он начался после этого«Сотбиса». Там продавалось несколько работ авангарда 20-х годов (Родченко,Удальцова), но в основном это были мои нонконформисты. Я-то ведь начал собиратьне официальных художников, а вот этих нонконформистов.
Л.Б.: Почему?
М.А.: Не знаю почему. Трудно ответить на этотвопрос. И вот этот «Сотбис» был шоком: там платили 5 тысяч фунтов за картину.Сегодня это кажется смешным, а тогда – грандиозным. Раньше их картины никому небыли нужны, они их только дарили, их творчество валялось под ногами. Пятницкий,один из моих любимейших художников из этого круга нонконформистского, умер в79-ом году, если не ошибаюсь, то есть задолго до того, как я начал этимзаниматься. Я знаю истории, что его рисунки просто валялись на полу,рассыпанные в какой-то странной квартире, никому не нужные. И кто-то понимающийих просто сгребал. Вот такое дело.
Л.Б.: И уносил?
М.А.: Да. Я знаю человека, у которого штуктридцать изумительных рисунков Пятницкого. Это почеркушки, но изумительные – Пятницкийбыл блистательный художник. И вот этот человек, он их просто собрал на полу вквартире, из которой незадолго до этого Пятницкий ушел.
Л.Б.: А когда аукцион состоялся, как на этореагировала художническая среда? Люди почувствовали, что наконец-то их оценили?
М.А.: Многие художники после этого уехалиработать за границу. Они заключили контракты с галереями. Я могу сказать, чемдля меня лично был этот аукцион. В начале 87-го года я поехал в Измайлово – тамтогда художники продавали свои картины. Я увидел там работу, которая простопокорила мое воображение. Я ее купил за 65 рублей; я торговался, потому чтопросили 80. Продавала ее молодая девушка; работа была абстрактная,беспредметная. Я воспользовался этим и цинично сказал: «Послушайте, ну, за что 80,тут же ничего нет». И она мне ее уступила за 65 рублей. Когда я ее взял, онасказала: «Вы знаете, это мамы моей работа, она неплохой художник, и дажедостаточно известный». Я был счастлив. Я вам скажу больше: я до сих пор этуработу и этого художника безумно люблю. Она со мной почти 23 года, а я ее люблюи с удовольствием на нее смотрю.
Л.Б.: А вы познакомились с этой художницей?
М.А.: Конечно, я вскоре приехал к ней. Так вот,что для меня был этот «Сотбис»? Там были ее работы, и они были проданы. Дело нев том, что это были деньги – этот вопрос меня тогда не интересовал, – но этобыло как бы некое свидетельство. Я выбрал эту работу, абсолютно ничего не знаяо художнице, я выбрал ее просто на основании своего чувства. И вдруг, на этом аукционе,в достойнейшей компании, она тоже прозвучала. Это Белла Левикова. Я очень люблюэтого замечательного художника. Ее вещи были на очень хороших аукционах, ониесть в прекрасных коллекциях. Но в силу своих личностных особенностей онаникогда не занималась продвижением своих работ, не занималась пиаром. Она абсолютночистый художник. Поэтому, к сожалению, она не очень известна широкойобщественности, но очень широко известна в очень узких кругах. У нее нет рынка,но это достойнейший персонаж.
Л.Б.: Михаил Михайлович, коллекция началаразрастаться. Вы помните все, что вы покупали? Наверное, есть что-то любимое,на что вы любите смотреть постоянно. А остальное?.. Вот, например, эта картина,повернутая к стене?
М.А.: Ну, во-первых, я позволю себе сказать,что ее оборот интересней, чем лицо. Во-вторых, она была на выставке, я еетолько что привез и поставил. Конечно же, я не все помню. Иногда я с удивлениемобнаруживаю какие-то вещи. Например, недавно я нашел вот это. Боже мой, какаяпрелестная, какая потрясающая вещь. И вот поразительное дело, это – Ногаевская,работа 1931-го года.
Л.Б.: А вы не помнили, что она у вас есть?
М.А.: Я не думал, что у меня есть Ногаевская.Потом я вспомнил, откуда она мне досталась. Это беспредметная работа, здесьлишь слегка угадываются какие-то абрисы. По-моему, ее звали Елена Варнавовна,имя у нее было какое-то непростое. Она была авангардистским художником, апотом, когда начались эти страшные процессы 30-х годов, ей пришлось сдатьпозиции. В музее в Нукусе, в коллекции Савицкого, есть ее удивительный двустороннийхолст. На одной стороне хроматическая таблица, просто цветные квадраты – этораннее произведение; а на другой стороне написан пейзаж с дирижаблем. И такихслучаев в истории немало.
Вот у меня есть друг,Юрий Михайлович Носов. Это замечательный коллекционер, который стал художником.Видите, и так бывает. Ему когда-то по обмену достался большой холст АлександраШевченко, замечательного художника. Кстати, полгода назад была его большаявыставка в Третьяковке. Это был поздний Шевченко, 42-й год. Картина называется«В парке», на ней изображен парк, там какие-то пионеры в галстуках, девушки…Вообще это замечательный период в творчестве Шевченко, но это тот период, когдаон, будучи авангардным художником, просто вынужден был писать такие вещи. Таквот, Юрий Михайлович обратил внимание, что задник холста закрашен белойкраской. По-видимому, тот коллекционер, который до него владел этой работой, тожеэто заметил, но ему не хватило настойчивости. А под ней оказался шедевр. Ядумаю, что это лучшая из всех работ Шевченко, экспонировавшихся на этойвыставке. Что это за работа! На картине Батум, виден абрис батумскойнабережной, и мне понятно, где это написано. Шевченко бывал в Батуме. Тамизображена курдянка, несущая на плече кувшин. Это парная вещь: такая курдянкиесть еще в Русском музее. Понимаете, холсты одного размера. И он расчистилхолст и спас картину, а иначе это погибло бы неминуемо. Вот такие удивительныевещи происходят в жизни коллекционера.
Л.Б.: А у вас такое бывало?
М.А.: Ну, у меня много чего бывало.
Л.Б.: Расскажите об этом. Кстати, вы говорили, что человек начал коллекционировать, а потомстал писать сам. С вами этого не произошло?
М.А.: Он не стал писать, он сталконструировать. Со мной это тоже произошло, но я не писать начал. Сейчас я вамоб этом расскажу. Понимаете, любой человек – художник.
Л.Б.: Любой?
М.А.: Любой. Художник тоже может писать на продажу или делать портретыпередовиков производства. И хирург может делать стандартные операции, а можетпытаться создать новую конструкцию. И слесарь, и инженер могут заниматься творчеством.Что такое Эйфелева башня? Это инженерная конструкция и одновременно величайшеехудожественное произведение. Есть такая точка зрения, что настоящее искусствоне утилитарно. Это не так. У Гумилева есть великое стихотворение, котороеназывается «Шестое чувство», оно примерно об этом.
А что такоеархитектура? Она же всегда учитывает утилитарное. А что такое искусство? Ведькак оно родилось? Раньше оно было в храмах, а потом человеку захотелось иметьего дома. Родилось станковое искусство. То есть здесь утилитарный импульсизначально присутствовал.
Так вот, о моемтворчестве и о творчестве Носова. Кстати говоря, лет шесть-семь назад в Москве,в Центральном доме художника, проходила выставка «Творчество искусствоведов».Мне сложно эту выставку охарактеризовать, работы там были разные, новстречались и просто замечательные. Там были работы Игоря Борисовича Порто, ксожалению, он умер еще не в старом возрасте. Это был очень известныйискусствовед. Он сам фотографировал: у него были замечательные, высокохудожественныефотографии. Я видел в доме одного знаменитого коллекционера работу Костаки,написанную маслом. То есть ему это тоже было интересно.
Когда я началсобирать, мне стало интересно, а как все это делается. Я купил масло, дешевыймастихин, кисти и разбавитель. Но самую первую свою работу я написал скальпелем,поскольку мастихина у меня не было.
Л.Б.: Он для вас и привычней.
М.А.: Да, и привычней. И я написал такоемаленькое маслице. Как-то у меня была Белла Левикова, которую я уже упоминал, ия ей показал картину. Она мне сказала: «Миша, вы же гениальный художник.Повесьте эту штуку на стену и никому не говорите, что ее написали вы. Пусть онависит среди этих картин». И я последовал ее совету. Конечно, это была игра, но я последовал ее совету. Но не думайте,что я стал писать картины. Я сразу хочу заявить, что живописью не занимаюсь. Нопробы были. Я иногда этим баловался, и у меня была такая крохотная картоночка,которая где-то стояла прислоненная. И ко мне пришла моя подруга, Оля Чернышева,замечательный художник. Это уже актуальное поколение. Вот вчера открыласьграндиозная выставка в галерее со странным названием «Космоскоу», то ли этокосмическая корова, то ли что-то московское – понять нельзя. И там висят еевещи. Ольга Чернышева очень известный художник. И вот она пришла ко мне. Смотрит,а у меня на стенах висят шестидесятники. Им, этой новой генерации, этоабсолютно чуждо. Хотя они выросли из этого и даже понимают их, но им этоабсолютно чуждо. И я ее спрашиваю:
- Тебе нравитсячто-нибудь?
Она говорит:
- Мне тут у тебянравится только одна работа.
И показывает на моюкартонку, написанную маслом. Я говорю:
- Оля, это моявещь.
Вот такиестранные вещи происходят. И чем дело закончилось? Мы с Олей Чернышевой сделали совместнуювыставку. И не где-нибудь, а в городе Амстердаме, между прочим, в очень хорошейчастной галерее под странным названием «Метис». Там были ее акварели и моирисунки. Мои рисунки представляли собой зарисовки хирургических операций,которые я делал. Примерно в одно время с историей, которую я рассказал, ОляЧернышева пришла ко мне на службу.
Л.Б.: Посмотреть, как вы оперируете?
М.А.: По-моему, кого-то проконсультировать, непомню точно. И она увидела у меня настоле рисунок, который я нарисовал после только что сделанной операции. Этодаже трудно назвать рисунком, это было схематичное изображение того, чтосделано. Она взяла его и сказала:
- Этозамечательно. Ты понимаешь, здесь конструкция есть, смысл есть. Подари мне его.Я вставлю его в рамочку и повешу на стенку.
После этогопрошло примерно двадцать лет. А я всю жизнь операции зарисовывал. Я потомбольным начал это дарить, художникам, они тоже вставляли это в рамки и такдалее. И вот через двадцать лет мы сделали такой проект. Видите ли, в чем дело?Я стал понимать, что это и на самом деле художественный акт. Там много смыслов.
Л.Б.: Михаил Михайлович, покажите что-нибудь.Мы разговариваем о ваших произведениях, но не показываем их.
М.А.: А может быть, так интересней, в этоместь какая-то интрига.
Л.Б.: Интрига останется для тех, кто будет читать это интервью. А длятех, кто будет смотреть, принесите,пожалуйста.
М.А.: Хорошо, я сейчас покажу кое-что. Япродолжал этим заниматься – и в какой-то момент стал понимать, что хирургия, ивообще медицина – это искусство, там, бесспорно, есть творческий элемент. Я какбы вышел за пределы этих рисунков и стал делать уже несколько другие вещи.Например, я стал использовать фотографию. И кончилось это тем, что состояласьвыставка – сейчас не помню, до Амстердама или после – в галерее, которую яочень люблю. Она называется «Галерея А3», находится на Арбате, вСтароконюшенном переулке. Эта галерея существует уже очень давно: недавно ейисполнилось двадцать лет. Для меня было честью там выставляться. За это времятам было устроено несколько сотен выставок, и в том числе две мои. На одной явыступал как коллекционер. Я сделал проект, который назывался «Метафизика». Этобыла небольшая серия работ, в основном художников-шестидесятников. А второйпроект был мой собственный: он назывался «Спираль и сердце». Я там показалцелый ряд вещей, вот эти рисунки и фильм, где была снята хирургическая операция.Кроме того, я показал операционные – и не только операционные – фотографии. Тамбыли довольно радикальные вещи. Например, сердца человеческие в банках сформалином, причем, это давно жило у меня как некие артобъекты. Так что акулаДемиена Хёрста, она была вторична.
Л.Б.: По отношению к вашим экспонатам?
М.А.: Нет. Ну, вот я вам рассказывал прокожный атлас?
Л.Б.: Да.
М.А.: Эти муляжи – это же произведениеискусства, художник срисовывал их в музее. Муляжи делались из воска, чтобыстуденты могли видеть, как это выглядит. И делали это, конечно, скульпторы ихудожники, понимаете.
Я вам могупоказать одну вещь. Вот здесь выполнена некая операция на реальном человеческомсердце, и вот она как бы заканчивается. Заканчивается самый драматический,центральный момент операции. И мне кажется, что с эстетической точки зрения этокрасивый объект, и он наполнен глубоким содержанием. Потому что операция насердце – важный момент в жизни, судьбе, в индивидуальной истории каждогочеловека.
Л.Б.: А еще?
М.А.: Вот, например, можно взять одну из этихмаленьких рамочек. Это «Фрактальная спираль» – тоже объект с той выставки. Делов том, что сердце – это спираль. Сердце функционирует, как спираль. Оно не простосжимается и разжимается, оно совершает вращательные движения по часовой стрелкеи против часовой стрелки. И сама по себе сердечная мышца – это спиральносвернутый мышечный лоскут. Дело в том, что эта спираль фрактальная, афрактальные закономерности в человеческом организме, в том числе и в сердце,они тоже существуют. И они работают, потому что вся жизнь так устроена:фракталы, логарифмические спирали, золотое сечение, ну и так далее…
Л.Б.: А много картин было на этой выставке?
М.А.: Да, было довольно много работ. Мояживопись, фотографии… Понимаете, в чем дело, я не склонен слишком серьезно относитьсяк этой моей деятельности. В «Галерее А3» директор – очень хорошо известный вМоскве человек, сам, кстати говоря, художник. Я ему рассказывал что-то про своипроекты, но, честно говоря, я собирался делать там какой-то коллекционерскийпроект. А он мне сказал очень твердо: «Мне это не нужно. Я хочу, чтобы тысделал именно этот, хирургический, проект. Потому что это по-настоящемуинтересно». Ну, и выставка получилась. А после этого Виталий Пацюков предложилмне сделать нечто похожее в Центре современного искусства. И там я простопоказал фильм о сделанной операции. Там тоже висели какие-то из этих вещей настенах и было такое живое обсуждение. В общем, это получилось довольнооригинально.
Понимаете, этутему, «хирургия как искусство», я все время представлял на художественныхплощадках, а мне хотелось вынести эту идею на наш профессиональный форум. И мнеэто удалось осуществить. Это было прошлым летом. Все рождалось спонтанно, номесто было выбрано очень точно, я его придумал. Это было в городе Таганроге. Выпонимаете? – Синтез медицины и искусства.
Л.Б.: Да, конечно. Антон Павлович Чехов.
М.А.: Это была большая конференция, которая проходилав течение двух дней. Организовал ее Александр Ефимович Дюжиков, знаменитыйростовский кардиохирург, который тесно связан с нашим институтом. И называласьона так: «Кардиология и кардиохирургия как тема и предмет искусства». И я думаю,что такой конференции в мире все-таки не было. Надо сказать, что все приехали,приехали наши знаменитые хирурги. Я боялся, что все это превратится в самуюобычную медицинскую конференцию, но все напряглись, подумали и сделалипрекрасные доклады. И оказалось, что все занимаются искусством. Вот так.
Л.Б.: Поразительно интересно! То есть у васнет двух разных направлений в жизни, она неразрывна.
М.А.: Меня иногда упрекают в том, что моеувлечение искусством отвлекает меня от моей хирургической деятельности. Но яскажу так. Во-первых, искусство – это не более 10% моего времени. Если бы язанимался исключительно искусством, то у меня была бы значительно большая коллекция.
Л.Б.: Но она у вас и так очень большая.
М.А.: Дело не в том, что большая. Именнопотому, что у меня очень мало времени, иногда я не мог доехать до художника,который хотел мне подарить картину. Вот не доезжал – и все. Я не мог позволитьсебе очень многие вещи. Кроме того, я считаю, что это дает мне для хирургииочень много. И вообще, о чем тут говорить? Интердисциплинарность – этоважнейший принцип.
Л.Б.: А совсем современное искусство васинтересует как коллекционера? И какой период нашего авангарда вам кажетсянаиболее плодотворным?
М.А.: Честно говоря, мне наиболее интересноискусство сегодняшнего дня, потому что все остальное – антиквариат. А я ужеговорил, как я относился к нему. Но сейчас, правда, я изменил эту свою точкузрения. В какой-то момент я даже начал собирать какие-то антикварные вещи, ноэто не было системным собирательством. Я вдруг почувствовал, что мастер,который это делал, вкладывал туда часть своей души. Он не только заработатьхотел. И я изменил эту свою точку зрения, я понял, что прикладное искусство тожеможно любить.
Л.Б.: Михаил Михайлович, а как вы чувствуетесебя в этом доме? У вас нет ощущения, что это похоже на запасник музея? Укартин нет своей отдельной жизни, потому что все они здесь вместе и, можетбыть, даже несколько перепутаны. Или у вас какой-то принцип есть, чтобы они непросто здесь находились, а жили?
М.А.: Они и так живут. Вы же понимаете, что влюбом музее в экспозиции находится только 3% картин.
Л.Б.: В музее – да. Но ведь это дом, место ихжизни, и, может быть, они хотят, чтобы их видели, чувствовали?
М.А.: Это невозможно. Но иногда… Вот был такойвеликий человек, Игорь Санович. Он недавно умер. Это был величайшийколлекционер нашего времени. Санович собирал все. Он жил в маленькойдвухкомнатной квартире. Его коллекция значительно больше, чем моя. А главное,он собирал действительно шедевры: у него одних Фальков было тридцать штук, неговоря обо всем остальном. У него была огромная коллекция – восточная,античная, иудаика, какие-то римские вещи, иконы – все, что хотите. Все это былопримерно в таком же виде, только более плотном. Он гениальный мастер экспозиции,у него все было завешено сплошь. Правда, у меня тоже все завешено сплошь.
И вот был такойэпизод. У меня в коллекции был замечательный Бурлюк. Я с ним расстался – этобыла такая вынужденная ситуация. У меня просили этого Бурлюка на выставку, ноон был настолько прекрасен, что мне не хотелось его показывать.
Л.Б.: Есть вещи, которые жалко отдавать и нехочется показывать?
М.А.: Я не хотел показывать, потому что этобыла дорогая для меня вещь и все такое. И я уклонился от того, чтобы показатьБурлюка. Это было лет четырнадцать назад. И Санович, когда узнал об этом, онсказал: «Знаешь, Миша, ты глубоко неправ, так нельзя делать. Надо было датьвещь на выставку. Это единственное, что ты можешь сделать для художника». И воткогда вы говорите о жизни картины, то настоящая жизнь картины там, на выставке.Ну, что она здесь висит? Никто кроме меня и нескольких моих друзей ее не видит.Очень многие вещи, которые у меня стоят как бы таким неприглядным образом, явыставлял. Их увидели люди, а потом они вернулись сюда. Конечно, у меня естьмного вещей, которые еще не выставлялись, но их час придет обязательно.
А теперь окартине, которая стоит у стены, повернутая обратной стороной. Вот у менянедавно был проект, который я сделал на «Арт-Манеже». «Арт-Манеж» – этоогромная ежегодная, такая немножко салонная выставка. По счету это былпятнадцатый «Арт-Манеж», пятнадцатая выставка. Когда-то это было местом, гдевыставлялось и современное, актуальное искусство. Но в 98-ом году произошлаужасная вещь: замечательный художник, мой друг Авдей Тер-Оганьян, устроил тамперформанс «Юный безбожник» и порубил топором иконы. Ну, конечно, не иконы, адовольно грубые и ширпотребные бумажные имитации икон. Ну и, вы помните,начался страшный скандал. Начался жуткий скандал, и человеку реально грозилатюрьма. Он вынужден был эмигрировать в Чехию. Когда вся эта историяразворачивалась, мне позвонил наш общий приятель, тоже замечательный художник,и сказал, что надо помочь: Авдею нужны деньги на адвоката. Я дал ему какую-тосумму, не очень большую. А Авдей подарил мне работу и написал на обороте текст,который я могу, не боясь, прочесть: «Мише Алшибая с благодарностью за поддержкув деле борьбы с реакционным православным клерикализмом».
Естественно,Авдей Тер-Оганьян никогда на «Арт-Манеже» не висел. И «Арт-Манеж», к сожалению,в значительной своей части превратился в такое не очень высокохудожественноеместо. А мне позвонила замечательная Ира Мелешкевич, которая организует это втечение многих лет. Она все прекрасно понимает и прекрасно разбирается вискусстве. Ира сказала, что у нее есть для меня стеночка. И я решил повесить тамработы современных художников, начиная с 80-х годов и кончая сегодняшним днем. Всегобыло семнадцать работ. В центре этой экспозиции была размещена вот эта вещьТер-Оганьяна. Мне смутно помнится, что это происходило на том самом месте, гдеон производил эту акцию. И там висели еще картины моих замечательных друзей.
Вы знаете, явсегда показывал шестидесятников, я никогда не показывал современныххудожников, Мне казалось, что они живые, активные, их и так знают, они ещеподождут. Я-то общался в основном с ними, шестидесятников многих уже не было. Аздесь я повесил моих друзей. У этой экспозиции была своя концепция. Я назвалэтот проект «Вход и выход», потому что там были две двери: начальная – точкавхода и конечная – точка выхода. Там была «Дверь» Рогинского, но не таклассическая красная «Дверь», это была «Дверь», которую он сделал в Париже в89-м или 90-м году. Поскольку из старого поколения Рогинский генетически наиболеетесно связан с этими актуальными художниками, – и они сами так считают, – товсе начиналось с этой «Двери». Потом висел Вадик Захаров, Леня Тишков, ОляЧернышева, там был Петя Филиппов, Кулик, Бартенев. Там была не одна концептуальнаялиния – там были очень разные художники, но все из сегодняшнего контекста. Быланебольшая работа Шутова, и в конце три вещи совсем молодых художников, которыевот именно сейчас активно работают.
Л.Б.: То есть растут у вас на глазах.
М.А.: Да. Это Лариса Богоявленская, МишаЛевин. И последней тоже была «Дверь», но сделала ее Лариса Бортина. Мне всегдаказалось, что искусство непрерывно, и вот некий отрезок этого процесса япоказал. И сегодня мне, конечно, интересны эти молодые. Я хочу все бросить исобирать только их. Во-первых, это доступно, а для меня этот вопрос всегданемаловажен. Во-вторых, сегодня многие просто хотят попасть ко мне в коллекцию.Не буду скрывать, что это так. И я воспользуюсь этим. Но вообще-то, это оченьнепросто, когда тебе дарят работу. Я считаю, что немного есть вещей, которыедолжны у меня в коллекции находиться. Но отказаться нельзя никогда: обижатьхудожников нельзя. В общем, здесь много таких тонких аспектов есть.
Л.Б.: Михаил Михайлович, вы до начала записинашего разговора сказали, что вам звонит сто тысяч человек. У вас огромный кругобщения, как вам с этим живется? Помнить о таком количестве людей, поддерживатьс ними отношения, общаться, плюс больные, которые вам звонят непрерывно, что мысегодня наблюдали, – это, наверное, непросто.
М.А.: Я должен с ужасом – подчеркиваю, сужасом, – признать, что иногда я раздражаюсь. Это невероятно тяжело. Ко мнеобращаются с любыми просьбами, но главное – это больные. Понимаете, это жестрадающий человек, поэтому приходится брать трубку, звонить своим друзьям,чтобы как-то ему помочь. И все это продолжается. Понимаете, у нас же нельзяпросто прийти в поликлинику, надо идти к тому, кого ты знаешь. Мне звонятдесятки друзей-недрузей с просьбой помочь одному, другому, третьему... Этадиспетчерская работа занимает время, и это крайне тяжело.
Л.Б.: А вы никому не отказываете?
М.А.: Наверное, нет. Если кому и отказал, тотолько в состоянии невменяемости. Ну, как можно отказать, если человек болеет?Но я все время думаю, что есть люди, которым в этом смысле еще тяжелее. Вот,например, Бокерия. У него в сто раз больше знакомых, как он выходит изположения?! Или, например, артисты. Я знаю, что Пугачева каждый год или дваменяет номер своего телефона. Ну, просто невозможно иначе. Я терял несколькораз телефоны – а, может быть, их крали, – но ничего не было жалко, кромезаписной книжки. Когда терял телефоны, был в ужасе, но через две недели записнаякнижка полностью восстанавливалась.
Л.Б.: Потому что все звонили?
М.А.: Да, все звонили.
Л.Б.: Мне кажется, что это очень тяжелаяжизнь. Ну, я понимаю, когда доктору звонят только по медицинским делам, но увас еще и художественные.
М.А.: С художниками я разговариваю жестко, инадо сказать, они прекрасно все понимают. А вообще художники очень любятпоговорить. Но я всегда могу сказать, что я занят, что иду в операционную, и,знаете, никто не обижается.
Л.Б.: Работа, коллекционирование,художественные эксперименты с совершенно нетрадиционными артобъектами,фотография, плюс еще и кино, которое вы очень любите. Как вы все успеваете?
М.А.: К сожалению, кино почти не смотрюсейчас. Выход на Бунюэля – редчайший случай, поскольку сеанс был поздним. Но явам уже говорил, что кино важное место занимало в моей жизни.
Л.Б.: Да, вы говорили, что в юности очень имувлекались.
М.А.: Когда-то, когда у меня было не так многоработы, я постоянно ходил в «Иллюзион» и пересмотрел там все. А сейчас яисповедую концепцию Питера Гринуэя, что кино погибло. Кино умерло.Кинематографа больше нет. Меня многие пытаются убедить, что это не совсем так,и я понимаю, что, конечно, что-то есть. Но великая эпоха, великого кино, оназакончилась. Я с удивлением узнал, что Питер Гринуэй двадцать лет ездит по мируи говорит, что кино умерло. Кстати, и в Москве он читал лекцию. Он – последнийпредставитель этого великого кино. Наверняка есть неплохие кинорежиссеры, ното, что для меня означает кино, для меня это погибло.
Сегодня естьвидео-арт. Вот это, пожалуй, есть. И это очень странно – художник вместокартины показывает фильм. Видео-арт сегодня вобрал в себя то, что раньше былокино.
Л.Б.: А живопись, пластические искусства, ониживы?
М.А.: Моя точка зрения такова: пластическийэлемент нельзя устранить. Более того, я думаю, что живопись ждет новый этапразвития. Конечно, это будет другая живопись. Даже Дэмиен Хёрст, которого ясегодня уже вспоминал, стал делать какую-то живопись. Здесь простая штука. Киновсе-таки очень завязано на технологию, но всегда существовали плоскость, маслои карандаш. Конечно, есть фотошоп, где можно проводить линию. И вот тут важнорешить вопрос с тиражами, потому что произведение искусства должно бытьуникально. Но этот вопрос всегда обсуждался. Вот, например, в скульптуре. Ктознает, сколько копий скульптор отлил? Вот я недавно прихожу на выставку и вижу,стоит моя «Ева».
Л.Б.: То есть Берлин сделал несколько копий?
М.А.: Да. Или стоит у меня Эрнст Неизвестный –небольшая скульптурка 55-го года и фотография, на которой Эрнст своей рукойнаписал: «Это моя работа. Там пляшущая идиотка. Всего должно быть семьэкземпляров». Я вам ее еще покажу, это ранний Эрнст. У меня есть и болеепоздний, 70-х годов, но он сейчас на выставке.
И еще однуработу я вам хочу показать. Это удивительный художник, и кроме того, он мойпациент – я его оперировал несколько лет назад, что немаловажно. Я человек 30-35из этого мира оперировал. Это замечательный художник – Юрий Ведерников. Работа77-го года, причем это с натуры сделано. В Клязьме, где он живет, он подсмотрелэто и сделал набросочек вот этих трех девушек.
Л.Б.: Изумительная работа.
М.А.: Да, она веселая.
Л.Б.: Какая же она выразительная.
М.А.: Вообще это удивительный художник, онученик Василия Яковлевича Ситникова, его адепт. Он и сейчас работает, делаетогромные картины, трехметровые. Один коллекционер скупает у него все на корню. И,понимаете, он мало кому известен. Я хочу ему сделать настоящую выставку.
Л.Б.: Совершенно чудесная работа, она меняпросто пленила.
М.А.: Вот видите, какие здесь вещи. Я потому иприслоняю их к стенкам. Всем все нравится, потом мне придется все это дарить,как принято на Кавказе. А вот эта работа досталась мне от моего друга, великогорусского поэта, которого тоже никто почему-то не знает. Пушкина все знают, аИгоря Холина знает только узкий круг. Раньше эта вещь принадлежала Холину. ЭрнстНеизвестный сделал ее в 55-м году, она из серии «Больные», называется почему-то«Пляшущая идиотка». Всего должно быть семь экземпляров. В 91-м году Холин ееатрибутировал.
Л.Б.: Замечательная работа. У вас здесьстолько сокровищ, что все не пересмотреть. А есть что-то батумское?
М.А.: Да. И это – особая тема. Пять лет назадя решил, что должен собрать кое-что о Батуми. Помните, в прошлый раз я вамговорил, что Батум был в составе трех империй. В 19-м году туда пришлиангличане, и англичане выпустили марки. Почтовая марка и сейчас являетсяатрибутом государственности, а в то время это было вообще очень важно. И вотдействительно в течение полутора лет были в обращении марки батумской почты.Сначала там просто было написано «Батумская почта», потом англичане дляутверждения своего величия внесли туда слова «British occupation». Некоторые из этих марок являютсядовольно редкими, и я хотел собрать небольшую коллекцию этих батумских марок. Врезультате я немножко расширил задачу: стал собирать не только марки, но иоткрытки батумские. Мне казалось, что если четко очерчен круг, для меня,человека, давно коллекционирующего картины, не составит труда создать батумскуюколлекцию. Я думал, батумских открыток всего штук пятьсот есть, а марок – отсилы штук семьдесят. И вот получилась страшная вещь: это оказалось простобесконечным. Этот несчастный мой Батум превратился просто во вселенную. Мнеговорили, что там всего пятьсот открыток, а у меня их пять тысяч. И я знаю, чтоочень многого еще не хватает. Ведь все время появляется что-то новое. Вот,например, позавчера мне открытку прислали с изображением недостроеннойгрузинской церкви. Я не мог представить, что такое существует. Это фотооткрыткапримерно 1923-го года.
Но самоеинтересное, что марок тоже оказалось очень большое количество разновидностей. Ястал в этой области настоящим специалистом. Там есть свои критерии подлинности,и их нужно знать, потому что эти марки подделывали с первого дня их выпуска.Среди тех марок, которые встречаются на рынке, примерно 90% – фальшивые. Причемподделывали все: и редкие марки, и ширпотребные. Большинство подделок былосделано в начале 20-х годов, потому что эти марки пользовались тогдапопулярностью. Батум – это такая экзотика! К этому привязалась вся историябатумской почты. И здесь я сделал несколько открытий. Я опубликовал штукпятнадцать статей, посвященных батумской филателии, филокартии. Ну, и батумскуюживопись я немножко собираю. В Батуми было не так много художников, но кое-чтоесть. Вот Шевченко, например, но эта картина у Юры Носова.
Л.Б.: А кроме вас Батумом кто-то занимается? Иливы оказались уникальным специалистом, которому это важно по биографическимпричинам?
М.А.: Вы знаете, как это ни парадоксально,Батумом в основном интересуются в Англии. У меня сейчас хорошая батумскаяколлекция, но все-таки лучшая коллекция находится в Британии. Особенно, чтокасается филателии. Видите ли, какая странная история, в Англии написано трикниги о марках Батума. Три огромные книги! Первая – в 35-ом году, вторая – в80-е годы, третья – в 92-ом году. Это был целый двухтомник. Блистательныекниги. С какой любовью и интересом они сделаны! В России нет почти ничего –только пара статей. В Грузии тоже ничего нет. Мне интересно этим заниматься неради самих марок. Для меня за этим стоят человеческие судьбы. Благодаря моимбатумским связям, я знаю персонажей, которые печатали эти марки, которые тамже, на батумской почте, начали делать фальшивки. Это грандиозная история, этоистория человеческой психологии, страстей, трагической человеческой судьбы. Воттакая за этой филокартией и филателией стоит идея. Эта моя коллекция, она, вобщем-то, – о жизни, по крайней мере, в русско-грузинской части истории Батума.В Батуми родилась моя бабушка, там родилась моя мама, потом я родился. Я –батумский парень. В Батуми есть некоторые семьи, предки которых еще при туркахтам жили. Но они ничего не собирают, к сожалению. Есть в Батуми один совершеннозамечательный парень. Он – мой конкурент, но я стараюсь, чтобы мы с ним никогдане пересеклись. У него неплохая коллекция, хотя она значительно меньше, чеммоя, но у него есть вещи, которым я завидую. Коллекционерское соревнование, оновсегда должно быть. Оно стимулирует.
Л.Б.: А что дальше? Для ваших детей Батум ито, чем вы занимаетесь, будет что-то значить?
М.А.: Они очень любят со мной туда ездить. Впоследние годы я езжу туда с ними вместе. Даже попали в военную переделку августа2008-го года. Мы были в Батуми, когда это все началось. Честно говоря, драпалиоттуда. Драпали, потому что могли там застрять надолго, а это было невозможнодля меня по работе, и детям надо было в школу. В результате получилосьромантическое приключение. У нас был обратный билет на 9-е число, прямой: тогдана короткое время восстановили прямые рейсы. Естественно, рейс отменился, и мыбежали через Турцию. Это было романтическое приключение, потому что я всегдамечтал попасть в Трапезунд, где бывал мой дед в 16-м году. Я не был там доэтого момента, но попал туда при этих драматических обстоятельствах. И мыпровели целый день в Трапезунде. Мы перешли пешком границу с Турцией, на таксидоехали до Трапезунда. Там нам с огромным трудом, потому что народ бежал,достали билеты через Стамбул в Москву. Для детей, особенно для маленького Лёвки,это было тяжелое физическое испытание, но одновременно это были незабываемыедля них дни. Я помню, как мы стояли в Стамбуле в аэропорту в очереди, чтобысадиться на московский рейс. И Лёва – ему было тогда лет семь-восемь – сказалмне: «Папа, папа, эти дни – лучшие в моей жизни!» И через две буквально минутыон забился в истерике, пришлось дать ему подзатыльник. Я думаю, что это будутважные для них воспоминания.
Л.Б.: Огромное спасибо. Безумно все интересно.А вы воспоминания пишете?
М.А.: Пока нет.
Л.Б.: Почему?
М.А.: А когда оперировать?
Л.Б.: Нет, я серьезно говорю. Мне кажется, чтоэто совершенно необходимо.
М.А.: Я хочу, но тяжело. Тогда надо всебросить. В перерывах между операциями я пишу и медицинские статьи, ифилателистические. Я вообще довольно легко пишу с детства. Но воспоминания –это серьезный труд. Вот сейчас я жду с нетерпением этих десятидневных новогоднихканикул. С одной стороны, они для меня ужасны, потому что люди все равнопродолжают болеть. Но в этих каникулах есть огромная прелесть. Я в эти десятьдней, когда меня никто не будет беспокоить, сяду и что-нибудь напишу.
Л.Б.: Успехов вам. Спасибо.
М.А.: Спасибо вам.
