В гениальном фильме Стеллинга «Иллюзионист» есть ключевой кадр: живописный портрет Зигмунда Фрейда. Герой, посещающий своего брата в психлечебнице, после долгих блужданий по территории парка, коридорам и комнатам дома, попадает, наконец, в библиотеку, где утыкается взглядом в портрет основателя психоанализа. Возникает чувство, что вот она - заветная дверца. Вот, оказывается, какова причина всех несчастий - тот самый человек, который открыл вселенную, где мы теперь вынуждены барахтаться, тот умный, кто атрибутировал наши кошмары. Самое прекрасное в этом кадре - его устойчивость: после напряженных поисков с ожиданием чего-то невероятного вдруг открывается уголок уюта. Внешность доктора поражает благодушием. Выходит, психоаналитик – не чужой и страшный дядя, он часть нашего домашнего мира, ближайший родственник, дедушка. Наступает ясность: домашний очаг – источник всех жизненных проблем. Если хочешь в себе разобраться, вспомни свой дом и своих родителей.
Аналогичная ситуация была бы естественной в спектакле «Золушка», показанном труппой «Балет Монте-Карло» (премьера в 1999-м), дебютировавшем в Москве благодаря компании «Постмодерн-театр». Фрейд там не появляется, но постоянно стоит за действием. «Золушка» из Монте-Карло вовсе не та самая сказка Шарля Перро, которой в русскоязычной литературной адаптации мы зачитываемся в детстве, понимая ее как волшебную формулу женского счастья. И не тот самый балет Сергея Прокофьева, который даже при всех новых театральных интерпретациях этой формуле на каком-то базовом уровне все-таки соответствует. «Золушка» из Франции хотя и под музыку Прокофьева – история о том, что жизнь – кошмар, который рождается в нашей голове одновременно с началом осознания себя - как только мы начинаем воспринимать мир не волшебным целым и начинаем чувствовать трещинки в ближайших человеческих контактах. Если детство было не безоблачным, и родители повздорили, развелись или умерли, нормального житья не будет даже при наличии принца. Вся жизнь окажется цепочкой мучений, и даже хэппи-энд - преддверием будущих невыносимых терзаний.
Два фрагмента «Золушки» образуют каркас спектакля. На музыку вступления – предыстория о том, что случилось в семье Золушки до появления в ее жизни злой мачехи и ее злых дочерей. Пока девочка сидит на стуле, рушится гармония родительских отношений - мама танцует с папой, потом кашляет, падает и умирает. Все, что остается от любимого существа – бальное платье, в котором мать танцевала свой последний бал. То же платье появляется в финале спектакля. Только уже не на плечах девушки, а в руках отца, который душит им мучительницу-мачеху. В этот момент наступает страшное облегчение: становится смешно, что примиряет с навязчивой серьезностью зрелища, которое нам пытались впарить в течении трех актов. Момент удушения настолько нелеп, что его невозможно воспринимать за чистую правду. Все действие строилось на пережиме, но когда пережим стал чрезмерным, прямолинейная психопатическая подоплека обнаружила свою несостоятельность - один жест отменил значение всего предшествующего. Уж не знаю, что на самом деле вкладывал в спектакль его автор, хореограф Жан-Кристоф Майо, но в финале он словно признается, что водил всех за нос.
И слава богу. Иначе спектакль «Золушка» был бы понят как неубедительная попытка превратить классический танец в иллюстрацию сложной семейной истории, а сказку о счастье насытить доказательствами, что счастья на земле больше не существует. Последняя точка – Принц и Золушка на вершине лестницы под золотым дождем – еще одно опровержение старых представлений о том, что мир устроен справедливо. Потому что пафос этого кадра настолько громок, что воспринимать его за прямое высказывание можно, если ваше мышление остановилось на уровне начальной школы.
На самом деле «Золушка» из Монте-Карло вовсе не стоит серьезного разговора. Это вымученный, умозрительный спектакль с неинтересной танцевальной лексикой и отсутствием свежих лиц – персонажей, вроде немало, но глаз не цепляют, эмоционально не задевают. Все понятно, но холодно. Вроде, тщательно придумано, но как-то неестественно. Надо сказать, очень французское искусство, даже в его негативных проявлениях – рациональное, взвешенное, скучное, претендующее на глубину, но ужасно поверхностное.
Вопрос, зачем все это было сделано, здесь лишний. По существу от этой постановки ждать нечего – это нормальный среднестатистический балетный продукт. Когда, понимаете ли, на сцене сексуально-агрессивная мачеха в сиреневом трико и пародией старинной прически прыгает на отца, это воздействует столь же неотразимо, как и декоративная чувственность убийств на сексуальной почве фильма «Парфюмер» -- вызывающе, но хотелось бы поизысканней. Если по-простому, публике пудрят мозги, прикрывая отсутствие искренности и глубины многозначительностью. Но публика, кожей чувствуя подвох, делает вид, что все в порядке.
