Нет, что ни говори, а иногда игра света и тени все-таки спасает, причем в самой будничной ситуации – вдруг включается элемент искусства именно в том темном переулке, где фонарь, с которым Диоген искал человека, прогорел и погас, давно и надолго. И вдруг что-то происходит, что-то там начинает фосфоресцировать – и где тебя настигает это мерцание, уже неважно, процесс пошел, кто-то крикнул: «Камера!» И пошло кино…
И ты теперь не просто пассажир загородной электрички, ты – и сценарист, и режиссер, и актер одновременно. И у всех остальных пассажиров те же привилегии – ты отражаешься в их глазах, даже не подозревая кем… А мимо идут «очарованные странники», «коробейники» - персонажи Лескова и Некрасова вдруг выныривают, словно из прорехи во времени, перемежаясь со вполне современными типами торговцев, менестрелей, нищих. Можно сказать, что загородная электричка – это такая хитрая «машина времени», где старые знакомые герои надевают на себя маскировочные одежды, чтобы не выпирать особенно из двадцать первого века, но суть остается та же.
Вот так едешь себе в загородной электричке и раскадровываешь глазами пассажиров – входящих, выходящих, – и получаешь авторское кино, не сценарий, а именно ощущение нового художественного пространства, где время движется по собственным законам. И порой фигуры встречаются очень колоритные, даже вздрагиваешь от их голоса:
- Мужские носки! Женские! Собачие! Собачие целебные!...
Бабушка – божий одуванчик, даже куртка зеленоватая, но все же в прозелень хаки, маскировочная – от внука, что ли, досталась?! А где, спрашивается, этот внук, для которого носки вязаны – собачие целебные? Никто не знает… А платок на голове пуховый – светло серый, тот самый «оренбургский пуховый платок» с голосом Людмилы Зыкиной. Да каждый кадр в электричке имеет свой тайный голос, кроме явного:
- Не сомневайтесь! Носки надежные! Особенно собачие! Собачие целебные!
Только платок этот оренбургский пуховый на голове старушки уж такой потертый, можно сказать, совсем лысый, купленный в другом веке и другой стране. А носки ничего – пушистые, особенно, собачие. Уж, где она эту шерсть собачью собирала, можно только предполагать. Впрочем, ничего дурного, глядя на нее, одетую в маскировочную куртку и лысый платок, я не предполагаю. Такие старушки часто подкармливают стаи бродячих собак – может, с них и начесала. У них, у собак и тех, кто их подкармливает регулярно, свои особые отношения завязываются. Причем хозяевами положения всегда оказывается собаки. Одинокая собака может и повилять хвостом, а стая всегда принимает кормежку как должное. Нет. Эти, пожалуй, не дали бы начесать из себя шерсти для таких вот носков, нас с вами исцеляющих.
Это к чему все? А вот кто-нибудь подумает – какая жалкая старушка, в какой-то маскировочной куртке и облысевшем пуховом платке. А вот и нет!
Во-первых, милостыню не просит – и на лице у нее это ярко написано. Во-вторых, носки сама вязала и сама продает, то есть ни от кого не зависит. Сама себе хозяйка. И ведь не какую-нибудь муру втюхивает – товар качественный, надежный, домашнего изготовления. Гордая личность. Хотя и уставшая… Но все равно, самая достойная фигура из всех встреченных за сегодняшнюю поездку.
Впрочем, поездка еще не закончилась, и попутчик справа, по прежнему медленно надрезая дольку за долькой, ест яблоко. И еще он пытается заглянуть в книгу свой соседки, всю дорогу раскрытую все на той же странице, а ведь с этой страницы все и началось – все загородное кино. Очень важно, какую книгу с собой в дорогу возьмешь и на какой странице откроешь. Но соседу пока не удается понять, что это за книга, хотя он уже готов к общению и…
Тогда ты закрываешь глаза, чтобы как-то отсрочить эту неизбежность.
За сомкнутыми веками – черно-белый кадр… Почему-то - Хичкок. Сцена в поезде, в купе – обстановка не чета, конечно, нашей загородной электричке. Но ощущение дороги то же, какое-то обостренное «здесь и сейчас» - свежее, как срез яблока… Открываешь глаза и видишь…
Попутчик ест прямо с ножа это яблоко – долька за долькой - и продолжает коситься… Антоновка, между прочим, отличается повышенным содержанием железа. Только что искрилась белым хрустом и вот уже оранжевеет…
Так вот! Некоторым, очень немногим, удается сохранить эту свежесть среза: сиюминутность «здесь и сейчас», причем сохранить на века, так что срез яблока даже не заветривается, не темнеет характерной ржавчиной.
«Антоновские яблоки» Бунина…. Какой аромат… Даже строчки этого шедевра пахнут антоновкой.
И черно-белый кадр Хичкока обладает такой особенностью. Так и веет свежестью «здесь и сейчас», хотя, казалось бы – какое там «здесь» и тем более «сейчас», и «что ему Гекуба?»… Тайна искусства…
И слава Богу, что есть эти загородные электрички, провоцирующие на свободный поток ассоциаций, где парадоксально перекликаются разные грани искусства и жизни!
Но, что касается нашего дорожного дуэта, едва мой попутчик открывает рот, Хичкок тут же скисает - ну, прямо, как молоко на солнцепеке. И ничего тут не поделаешь. Этого великому режиссеру не потянуть. Хотя ничего особенного не происходит. Он просто доел яблоко. Спрятал нож. А поскольку яблоко он доедал в качестве закуси, то теперь ему жизненно необходимо поговорить за жизнь. После рассказа о первом и втором тюремном заключении, он замечает, что разговор превратился в его собственный монолог, а ему уже хочется услышать ответное откровение. А тут тебе и повод подходящий – все та же раскрытая книга в руках…
- Я вижу, вы стихами интересуетесь? (Ну,да! Строчки в столбик издалека видны!) А я тоже стихами интересуюсь… Можно мне посмотреть?
Берет книгу, смотрит обложку, вроде как начинает читать…
Но как тут почитаешь – очередной менестрель опять в военной маскировочной форме, но без куртки, (уж не внук ли той старушки с собачьими носками?!), громко бьет по гитарным струнам и пытается петь. Голоса у парня нет, слуха - тоже, но желание заработать огромное. Однако пассажиров дальней загородной электрички этим не возьмешь – они и не такое видали. Никто не раскошелился ни на копеечку. Уже уходя, прежде чем захлопнуть створки раздвижных дверей, рассерженный менестрель бросает: «Ну, погодите! Вот приду с микрофонами и динамиками, тогда у меня попляшете!» И исчезает.
- Во, какой сердитый! – с восторгом комментирует бывший зэк, - У нас такие сами пляшут!
- Нужно было все-таки дать на опохмелку, - сердобольно вздыхает женщина, сидящая напротив, - он, по крайней мере, хоть не гремел.
Подтверждение ее словам следует тут же. В вагон врывается группа рок-н-рольных бойцов последнего призыва с переносными динамиками и микрофонами. Вагон превращается в дискотеку. Кто-то зажимает уши. Кто-то смеется. Но слов песни, как и в первом случае, не разобрать, и музыки тоже нет. Да и причем здесь слова и музыка, главное - выбить гонорар.
Но на этот раз дорожным рок-н-рольщикам не повезло. Бедствие несравнимо более грозное надвигается на пассажиров. Все начинают тревожно озираться по сторонам, потом вдруг подхватываются с места и бегут… Вся электричка по-ерофеевски бежит, превращаясь в глобальное переселение народов, сминая бедных менестрелей, которые жмутся к стенкам, пережидая стихию. Нет, это не татаро-монгольское нашествие – это Россия бежит от контролеров, массово, все поколения, чины и социальные слои. Это же дело чести – убежать от контролеров! Только ленивый не бежит.
Как раз ленивые и остались. Разговорчивый попутчик лениво и благодушно откупается от «сборщика податей», желает им счастливого пути и… тут появляется монах с иконой и коробочкой – пожертвования для монастыря.
Сосед размашисто крестится и вносит пожертвования. Он всем доволен – он наслаждается первыми днями вольной жизни. Разве могут это понять остальные?! Какой это рай – загородная электричка!
Певцы с динамиками наконец-то дождались своей очереди и теперь, включившись, поют уже внятно и душевно, за что и получают денежку. Теперь все довольны. Сбежавшие пассажиры возвращаются на свои места. Мы едем дальше.
Мой неугомонный сосед наконец-то погрузился в чтение…
Так и продержала всю дорогу эту книгу раскрытой на одной странице, и, пока отслеживала кадры своего «кино», строки оттуда, из той страницы, все вертелись в сознании и, казалось, выстраивали все происходящее вокруг по собственному сценарию. Просто стихи… Но такие стихи помнишь наизусть и носишь в душе, как некую притчу. И хотя картинка, сюжет и персонажи этой притчи, казалось бы, не из этого века, ситуация – «от сумы да от тюрьмы…» остается неизменной. Сосед, «веселый вор» возвращает мне томик, указательным пальцем придерживая нужный разворот. Теперь и соседка вытягивает шею, пытаясь прочитать название. И тогда я с большим удовольствием удовлетворяю ее любопытство:
Иван Алексеевич Бунин. Стихи.
А вот и то стихотворение, что тревожило меня всю дорогу, теперь я читаю его вслух:
СЛЕПОЙ
Вот он идет проселочной дорогой,
Без шапки, рослый, думающий, строгий,
С мешками, с палкой, в рваном армячишке,
Держась рукой за плечико мальчишки.
И звонким альтом, жалобным и страстным,
Поет, кричит мальчишка о прекрасном
Об Алексее, божьем человеке,
Под недовольный мрачный бас калеки.
«Вы пожалейте, - плачет альт, - бездомных!
Вы наградите, люди, сирых, темных!»
И бас грозит: «В аду, в огне сгорите!
На пропитанье наше сотворите!»
И, угрожая, властным мерным шагом
Идет к избушке ветхой над оврагом,
Над скудной балкой, вдоль иссохшей речки,
А там одна старуха на крылечке.
И крестится старуха и дрожащей
Рукою ищет грошик завалящий
И жалко плачет, сморщивая брови
Об окаянной грешнице Прасковье.
Молчание… Стук колес… Бесконечная дорога, проходящая через вагоны, череда лиц торговцев, певцов, нищих; и те, и другие просят, умоляют, убеждают: купить, подать, заплатить за бездарную песню, или, наоборот, очень талантливую, которую только здесь, в электричке и услышишь… Словно бесконечная река шумит, бурлит…
Это не кино… Это дорога… Дальнее Подмосковье…