К концу августа в Москве, наконец, попрохладнело. Я прилетела в Белград при местной температуре 39 градусов. Именно в этот день. Накануне было 29, после - ещё меньше.
Невозможно было гулять по городу. Только спать в хостеле CENTAR, куда меня заселили.
Встретил меня Добрица Камперелич, известный белградский мэйлартист и перформансист. Мы давно были знакомы по мэйл-арту. Как-то я выслала ему серию своих перформансных фото. И с тех пор Камперелич зазывал меня на мэйлартистские фестивали со страшной силой. Но, поскольку это всё было за свой счёт, я отказывалась. А тут в августе 2010 в Белграде наметилась грандиозная EXPANDED ARTS TRIENALLE, 05. avgust - 05. septembar 2010. Мне обещали оплатить проживание и ещё какие-то привилегии. Я задумалась. И вдруг мне присылают приглашение на ещё один фестиваль в Сербии: THЕ FIFTH INTERNATIONAL NOVI SAD LITERATURE FESTIVAL, 30 August to 3 September 2010, с полным содержанием. Да ещё акция аэрофлота именно на Сербию, именно на эти дни.
Добрица рассчитывал по фотографиям, что приедет некая гранд-эротик дива вся в масках, чулках и с тортом на голове. Но я выбрала для них другой перформанс. Это – забавная вещь, которая никогда не получается во всех смыслах. Добрица нервничал, спрашивал: что это будет? СЛ невозмутимо отвечала: such a stupid performance...
Я должна была начинать общую перформансную программу фестиваля 1 сентября, но в это время я уже должна была быть в Нови Саде, на другом фестивале. Поэтому мне сделали отдельное выступление в галерее ULUS 28 августа. Перформанс РУССКИЕ УЗОРЫ - вроде бы эффектное, смотрибельное, но совершенно бессмысленное действие. Я, в русской рубахе и туркменских сапогах, становлюсь на тренажёр - ступоход. Врубается громкая балалаечная плясовая. Я двигаюсь на этом приборчике, с трудом удерживая равновесие, стараясь поспевать за ритмом плясовой - вдоль белого рулонного листа бумаги на стене, на ходу кое-как разрисовывая его фломастерами. Вперёд лицом и обратно – вперёд спиной. В общем – эквилибристика. Мелодия кончается, я разглядываю рисунок, говорю, что перформанс не получился, и прошу включить музыку снова. Действие повторяется, я стараюсь изо всех сил. Снова объявляю, что перформанс не получился. Затем говорю по-сербски: треса среса, что означает: всё получается только с третьего раза. И снова мечусь под балалайку с фломастерами. Затем прошу людей из зала мне помочь. Кто-то выходит, они тоже рисуют, стараются (без каталки, разумеется). И тогда я объявляю окончательно: Извините, перформанс не получился.
Люди в растерянности. Они не знают, хлопать или нет. Мне тоже, конечно, переживательно, потому что никто не понимает, что так задумано, а верят мне на слово: «Isvinite, performans nije uspeo». Я ухожу, ко мне подбегает какой-то голландец и начинает тараторить, что завтра с утра надо всё отрепетировать, и попробовать ещё раз. Я не понимаю зачем. А, понимаю – он хочет, чтобы перформанс "получился". Одна дама задумчиво произносит: что здесь могло не получиться... Хозяева в замешательстве, переживают: что они сделали не так для своего гостя. И т.д. То есть перформанс не получается дважды. Потому что никто не понимает, что это просто неполучающийся перформанс. А как по-другому? Надо же как-то разбить привычное ожидание привычного уже действа. Вот такая задачка. Прикольно, хоть и тяжело. Психологически. Да и физически не просто. Эксперимент.
Недоумевающей публике на загладку показывают мой фильм «ЧАС АМИНЕС», с которым тоже не всё так просто (в России он воспринимается основной массой публики неодобрительно. В частности, его даже не допустили на фестиваль «Пятая нога», на двух других фестивалях он не занял никакого места). Здесь фильм проходит на «ура». Кураторы довольны.
На следующий день, 29 августа, я уже не "издеваюсь" над хозяевами и собой и делаю вполне нормальное выступление с аудио и визуальными стихами и сербскими переводами некоторых моих обычных стихов. Достаточно эффектно, с помощью сербских галеристов Филимира и Ружицы. В паричке и чёрном коротком платье, на фоне развевающихся белых вуалей (чья-то инсталляция).
Какой-то странный сумасшедшего вида художник делает быстрые наброски, пока я выступаю, и дарит мне.
В конце вечера Добрица просит меня ещё раз показать фильм «ЧАС АМИНЕС», который ему очень понравился.
Я устала, завтра за мной прибудет машина из Нови Сада – ехать на следующий фестиваль.
Добрица время от времени восклицает с усмешкой: Света Литвак! (ударение на и) – и качает головой (света – срб. святая).
Река Сава. Если идти в сторону огромной, хорошо сохранившейся турецкой крепости Калемегдан, она обтекает Белград слева, справа – Дунай, такой же ширины. В районе крепости реки сливаются в один – в два раза расширившийся Дунай. Впечатляющее зрелище.
30-го за мной прислали машину из Нови Сада. Заодно захватили румына Петера Демени из аэропорта. Через час – гостиница на центральной площади Нови Сада, бой часов на старинной ратуше.
Обычно выступления на этом фестивале проходят на площади при стечении праздной публики. На этот раз вдруг резко похолодало, полили дожди, и действо перенесли в «Позориште младых» (Молодёжный театр). Также отменили катание на теплоходе, заменив автобусными поездками. Увы.
В день приезда, в 19.30, – знакомство фестивальных гостей в баре, а также угощение их напитками – любыми, по желанию. Там же читали по одному стишку. Ну, вы же понимаете, что я не посрамила Россию и зажгла, хотя пила только сок. Ну, разве ещё поляк пивом угостил.
Выступления всех поэтов разделили на три дня. Я выступала в этот же первый день, концерт начался в 21.00. Надо сказать, что концерты начинались выступлением молодых музыкантов, каждый день – разными (скрипка, контрабас, труба и пр). Это было потрясающе. Необыкновенно талантливые, оригинальные и фанатично исполняющие.
Потом бубнили поэты. Вы же понимаете, что я и здесь зажгла по-настоящему. «Фантастише! Фантастише!», повторял Йован Зивлак. (Читали на своих языках. А чтец-серб озвучивал красивым голосом заранее приготовленные переводы. Не обошлось без казусов. Когда после первого стихотворения я услышала, что он читает, поняла, что они всё перепутали. Я воскликнула: Это же не то! И стала разбирать его бумажки. Зал грохнул. Я нашла несколько нужных переводов, а часть стихов – позвучнее – прочла только по-русски.
Всё воздушное пространство театра было заселено куклами под зонтами. За окнами хлестал дождь.
На следующий день я встречалась со своей переводчицей Драгиней Рамадански. Она преподаёт славистику на философском факультете новисадского университета, профессор. Я ей тут же вручила два тома новой антологии «РУССКИЕ СТИХИ 1950-2000», которую мне передал Герман Лукомников. Драгиня же мне вручила переводную антологию: стихи русских поэтесс (на сербском): Наталия Крандиевская, Света Литвак, Фаина Гримберг, Юлия Скородумова, Ирина Машинская, Елена Фанайлова, Мария Степанова, Мария Игнатьева, Вера Павлова, Светлана Бодрунова, Татьяна Щербина. Название антологии – цитата из Веры Павловой, кажется: «дорогой слёз» или что-то в этом роде. Почему я должна идти её дорогой? Бедные женщины!
В последний день фестиваля выступал замечательный поэт и очень славный человек Серж Пэй (Serge Pey) из Тулузы. Вместе со своей соратницей итальянкой Кьярой Мулас (Сhiara Mulas). Они исполнили литературный перформанс, довольно длинный. Стихи были вполне серьёзны и пафосны (Серж Пэй это – протестная поэзия, актуальная, вроде Севы Емелина, но более патетическая, без тени юмора). Серж и Кьяра двигались навстречу друг другу, медленно кромсая руками помидоры и обагряя их соком и мясом листы со стихами, заранее разложенными на полу. Стихи-перевод читал в это время чтец. А в конце – сам Серж Пэй, очень страстно. Встретившись, перформеры поджигали последние листы, подняв их над головой и стараясь успеть прочесть исчезающий текст.
Происходило это в фойе. Лестница, ведущая из фойе в зал, была занята стоящими плотными рядами друг над другом сербскими зрителями. Они стояли неподвижно навытяжку молча во всё время длинного перформанса. А потом разразились аплодисментами. И ещё почтительно стояли некоторое время. Удивительный всё-таки народ.
Видимо, этот помидорный перформанс был довольно известен во Франции, так как сам Жак Деррида предлагал Сержу основать и вести программу радио «TOMATO».
Среди участников фестиваля была датчанка Christina Hesselholdt, видная представительница датского литературного минимализма. Подробный разбор одного её минималистского романа находится здесь.
Был такой матёрый вальяжный болгарин Любомир Левчев, скорее похожий на латиноамериканца-революцьонера Устраивал ежедневные винопития в фойе гостиницы, чем-то напоминая Бахыта Кенжеева, но без усердия к женскому полу, старенький совсем. Жена при нём вроде секретаря. Русский знали прекрасно по советским временам. На обложке его книги поэм изображена книга, словно из нашей Лесной библиотеки.
Ещё персонаж Мэтью Кэйли, англичанин. Чтение агрессивное, напоминает по стилю рок-тексты. Одет всегда в белое и чёрное.
Если я представляла Москву, то офицер-подводник в отставке Б.О. представлял Санкт-Петербург (Кронштадт). Вместе с женой – типичный образец нашего советского туриста тридцатилетней давности, стихи примерно такие же.
Мой друг, пОляк Еугениуш Касьянович. Как-то мы почти неразлучно были вместе в течение фестиваля. О нас явно сложилось мнение как о романтической паре, что было неверно. Фотографы сканировали нас со всех сторон, показывали – классные были фото, но ничего не прислали. Я потом только узнала, что надо было фотографам деньги платить. У нас-то это не принято.
Всего было приглашено около сорока гостей. Я назвала наиболее для меня заметных. Много сербов, конечно.
И наш гостеприимный хозяин Йован Зивлак, рифмующийся с моим именем и фамилией, ибо ударение в моей фамилии они, как и румыны, ставят на первом слоге.
Йован – необыкновенно экспрессивный, живой, с выразительными жестами и мимикой, даже драматическими, пожалуй. Я много его фотографировала, но мало что получилось. При этом, кажется, дипломат и не последний чин.
Эпизод. Йован предложил мне кофе в баре при конференц-зале. Я ответила, что предпочла бы чашечку горячего шоколада, думая, что это входит в ассортимент заведения. Оказалось, что нет. Йован тотчас же отправил гонца искать для меня напиток, несмотря на мои энергичные протесты и согласие на кофе. Гонец вернулся ни с чем. Я уже просила, требовала себе чашку кофе! Но Йован страшно рассердился, обругал посыльного и выгнал с пожеланием типа: без горячего шоколада не возвращайся!
Через полчаса Йован торжественно поставил передо мной большую кружку дымящегося напитка.
Странным образом (а может, так и должно быть), литературное мероприятие явило вдруг свою политическую сторону медали. Я привыкла, что главным является всё же искусство, общность определённого сорта людей, интерес к творчеству, неизвестному тебе. Ну, романтик, одним словом. И вдруг заметила кое-какие иные процессы. Во-первых, оказалось, что мы представляем не самих себя, со своими достижениями и поисками, а – разные страны. К России и по сей день сохраняется настороженное, иногда насмешливое и опасливое отношение. Как я это почувствовала! Очень скоро стало понятно, что фестивальщики разбились на два лагеря. Славяне и европейцы. Англичанин, француз, немец, датчане и некоторые примкнувшие к ним сербы держались отдельно. Наша парочка кронштадцев была, конечно, одиозным символом Советов, офицер-подводник – председатель питерского литературного союза патриотического толка. Я, безусловно, общалась с ними, свои всё-таки. К нам сразу же примкнул пОляк, который, кроме русского, других иностранных языков не знал. И был к нам очень расположен, в отличие от большинства населения Польши. Такой очень простодушный, рубаха-парень, недалёкий, привёз альбом фотографий: на каждой из них он рядом с какой-нибудь польской литературной знаменитостью – с заискивающим выражением лица. Общались также с болгарином и словаками. Болгарин был очень важен, как бей, – видимо, большая величина у себя на родине. Да и здесь с ним носились организаторы.
Просекая такую фишку, я двинула пешку вперёд. И, непонятно, для чего – а так! – второй день фестиваля ходила в русской рубахе и таджикских узорных, ярко жёлтых сапожках, которые использовала в Белграде для перформанса. Что, несомненно, эпатировало как запад, так и наш кронштадтский север. Никто, понятно, никак внешне не реагировал, но напряжение чувствовалось. Наконец, один из лагеря противника был послан ко мне с вопросом (видимо, они заспорили): Скажите, пожалуйста, а Ваши сапожки – тоже являются русской национальной одеждой? (по-английски, разумеется). О, нет! – засмеялась я, – это Средняя Азия. «Oriental!» – кивнул любопытствующий и пошёл с экстравагантной новостью к сообщникам.
Вечером, я рубаху заменила, восточные сапоги оставив. А в другие дни носила одежонку европейского стиля. Куда деваться.
В декабре мне выслали журнал ЗЛАТНА ГРЕДА, по материалам фестиваля. Что сразу бросилось в глаза: в моей подборке – название стихотворения МОСКВА, в подборке моего соотечественника – стихотворение РОССИЯ. Это неизбежно. А если бы стихи и других гостей фестиваля запестрели названиями «Дания», «Румыния», «Германия» «Копенгаген»?... Но нет. А у ещё одного русского автора, Евгения Лукина (приглашённого, но не сумевшего приехать), эпиграф:
«О, даjте ми да видим раскош Рима!»
Константин Баћушков
«О, дайте мне взглянуть на пышный Рим!»
Европейцы при каждом удобном случае, а случаев было достаточно – всякие непонятные никому конференции на сербском, вручение национальных наград, – потихоньку квасили на халяву – ракию или коньячок – в барах при конференц залах.. Кроме датчанки-вегетарианки с маленькой дочерью. Наши с поляком тоже не отставали – на ночных молодёжных слэмах, куда я ни разу не ходила.
На третий день Йован Зивлак (организатор фестиваля) решил устроить поэтический десант, чтобы развлечь гостей, которые уже не были задействованы в сербской программе. Меня и Сержа Пэя, перформансиста, а также его подругу Кьяру Мулас (итальянка, живущая во Франции) решено было отправить в город Кикинда. Нужен был четвёртый. Йован спросил, кого бы я хотела взять, имея в виду, конечно, скучного пОляка. Но я не высказала никаких предпочтений. Тогда Серж пригласил своего друга немца Ханса Тилля. Ехали долго. Серж говорил только по-французски. Я – только по-английски. Поэтому Ханс, знавший и то и другое, говорил с нами по очереди. Так мы познакомились.
Hans Thill родился в Баден-Бадене, живёт в Хайдельберге, поэт, основатель издательства «Поэты переводят поэтов», переводчик с французского – стихи, а также французские радиопьесы. Ну и всякие Пен-клубы, награды и пр чиновничья возня. Но человек очень обаятельный и общительный. Серж – вообще душка, ну я о нём уже писала, Кьяра – всегда во всём чёрном, интересуется ритуальными жертвоприношениями и эвтаназией – очень тиха и мила.
Прибыли в темноте. Сербы встречали очень сердечно – дело происходило в центральной городской библиотеке. Нас тут же напоили какими-то вкусными крепкими напитками. И стали вытаскивать из углов реликвии – некие живописные полотна старых сербских «мастеров». К сожалению, это были весьма посредственные работы. Немец был настроен саркастически и явно над сербами посмеивался. Европа приехала в гости к малым народам сим. У нас оставалось немного времени на выступление, поэтому пришлось сокращать программу. Насмешливость Ханса распространялась и на меня. Он не был на моих выступлениях, опоздал на один день фестиваля и был уверен, что тут нечего ловить. Сначала читала Кьяра, какие-то бесцветные тихие верлибры, затем довольно артистично – свои верлибры Ханс. Когда я вышла читать, Ханс со скукой смотрел себе под ноги. Я начала с ЧАС АМИНЕС (в сокращённом варианте, очень экспрессивно). Голова Ханса медленно удивлённо поднималась. Я там устроила хороший концерт. В ходе выступления Ханс уже включился, активно помогая мне, если я не могла вспомнить нужного английского слова. Сербы тащились. Русские победили.
Последним выступил Серж. Он обязательно сопровождает чтение отбиванием ритма. Или по столу, или просто ладонями. На этот раз он снял ботинки, поставил их на стол. Читал, отбивая ритм босыми ногами (в носках). Ну, он вообще прикольный.
После концерта Ханс потерял весь свой заносчивый высокомерный вид. Он выглядел побитой собакой. Растерянный, уязвлённый.
Гостеприимные сербы уже к ночи открыли для нас специально городской музей, где хранится их достопримечательность, гордость. Якобы самый большой, отлично сохранившийся древний мамонт. Называли его Кика (в честь города Кикинда).
И вот мы осматривали этот скелет – и в натуральном виде, и во дворе – копию в натуральную величину. И повели нас ещё смотреть 3D фильм, сентиментальный: детство Кики, юность, поход из Африки в Европу, версия о том, как он попал в болото и медленно тонул на глазах сородичей. И всё время трубил.
Серж все последующие дни вспоминал: MOMUT KIKA! – и очень похоже изображал 3D топающую фигуру, задирал медленно голову и ревел. Это можно было повторять сколько угодно – всё равно было смешно.
Ночью нас повели в ресторан и устроили какой-то потрясающе грандиозный ужин. Все болтали без умолку, кто на сербском, кто на французском, кто на английском. Кроме меня. Я всегда молчу в компании и вообще веду себя диковато. И вот тут Европа взяла реванш. Немец заметно воспрял и снова стал насмешливо поглядывать на необщительную русскую. Но я-то и в Москве такая. Да и говорить непрерывно с набитым ртом – эта европейская обязательная привычка меня раздражает. Если тема иссякает, её натужно придумывают. Лишь бы слышался неумолчный щебет.
Сербы же, как оказалось, делятся на западников и русофилов. В прошлый свой приезд в Сербию (фестиваль в городе Сента (Zetna)) я встречала исключительно русофилов и думала, что все сербы таковы: беззаветно любят всё русское и почитают Россию старшим братом. Оказывается, есть и другие, проявляющие себя столь же непосредственно откровенно. Наш молодой переводчик с английского в Кикинде оказался именно таким. Во всё время вечера он оказывал явное предпочтение Европе и пренебрежение к России (стало быть, ко мне). Даже во время выступления, когда мой успех был очевиден, с его лица не сходила гримаса нарочитой надменности. За столом он трещал по-английски, заискивал с французом, итальянкой и немцем. И выдал себя наивным восклицанием: «Мы, сербы, – настоящие европейцы!» Ханс насмешливо часто закивал: да, конечно, конечно…
Немец прекрасно просекал ситуацию и потешался. Сербы стали нас приглашать приехать к ним в ноябре на юбилей городской библиотеки – сто с чем-то лет. Переводчик услужливо переписал мэйлы всех гостей. В последнюю очередь обернулся ко мне, дескать: ну, давайте и вы уж, раз вы здесь, хоть нам это и не престижно. Ханс ликовал.
Ну да ладно. Война так война.
Зато обратно ехали душевно. Итальянка с Сержем начали петь всякие революционные песенки, Ханс подхватил, я тоже присоединялась, когда знала всякие там: о, Бела – чао, Марсельеза и пр. Потом Кьяра пела итальянские песни, а Ханс – бравые немецкие, тряся чубом. Ну и я – русские народные.
Только дома я поняла, почему у них был такой репертуар, когда моя дочь перевела мне тексты Сержа с подаренного аудиодиска. Это поэзия протеста – о свободе, критика существующего строя, призывы к революции.
Вот интересно. Разные направления в поэзии. Есть, например, поэзия протеста, существует как жанр. Вот выступление протестного поэта. Всё как бы предусмотрено – в пределах культурной парадигмы, дозволенности. Но тогда сама суть протестной поэзии профанируется. Хотите, послушайте эротическую поэзию, хотите – протестную, или религиозную…
На пишущих в рифму на Западе смотрят как на ископаемых. Кто остался? Да одна Россия только и осталась. Не слишком будучи знакома с современной мировой поэзией, видя только вершки там-сям, но как-то уж очень одинаковые, вне зависимости от языков, я склонна думать, что в России-то и хранится ещё могучая жизненная поэтическая сила.
От славистов из разных стран я уже неоднократно слышала тупо повторяемую всеми фразу: В нашем языке невозможно стало писать в рифму. (А заодно почему-то использовать и ритмические формы). Ну и поздравляю вас с концом поэзии! Безликие монологи, в которых пропало главное нечто, необъяснимое, что и делало поэзию поэзией. Если в работе с языком не ставится уже никаких формальных задач, – как легко, дневниково и, главное, не нужно и не интересно. Рифма – это пересмешничество, карнавал, даже если стихи пафосны и серьёзны. Без рифмы они просто пафосны и серьёзны. Но рифма придаёт стихам нечто обогащающее обычную руду слов.
Возникает ещё одна проблема и без того проблемного перевода. Уже немногие на Западе станут переводить русскую силлаботонику не прямой прозаической речью, мало кто станет прикладывать усилья сделать энергетический эквивалент. Только содержание. Подстрочники. Проще некуда. Можно, собственно, включить компьютерную программу перевода. Дело ещё и в том, что специалистов-то уже почти нет. И они исчезнут совсем. Очень скоро. Новые переводчики просто не будут знать, как работать с материалом. У них не будет навыка и способности работать с формой. Рифмованный текст будет для них (и уже для многих есть) лишь захламленное какими-то ненужными ужимками содержание, которое надо изложить просто: Папа пошёл в магазин. Дождь. Одиноко. Хочу убить кошку. Но они и так сказать не смогут: Они скажут: Мой папа пошёл в магазин. Идёт дождь. Мне одиноко. Я хотел бы убить кошку.
Потому что – без разницы. Потому что терять уже нечего. Переводчиком становится любой человек, знающий два языка.
Сетования моей знакомой сербской переводчицы с русского: как приходится изворачиваться, чтобы по-сербски эти рифмованные стихи не выглядели смешно!
Это всё разворачивается на фоне всеобщего равенства и братства, то есть равнодушия к качеству. На фоне фестивально-обменной бюрократизации. На моих глазах составлялся взаимовыгодный договор между нашим кронштадтцем (союз писателей СПб патриотического толка) и Нови Садским фестивальным руководством. Они будут обмениваться поэтами и стихами – по два поэта в год. Уровень данного союза (питерского) понятен. Сербам всё равно. Да и всем всё равно.
Я уехала из Нови Сада вместе с пОляком. Он – в аэропорт, я в хостел Flash в Белграде. Два дня гуляла по городу. Красота.
*
в београде – сладолёд, в новограде – гладослёз
в новисаде – стихослад, в петрограде – ветр-и-град
в москваграде – снегопад, младостар и ретроград
в днепропетро – флирт-и-фальшь,
в senta-zetna – фестиваль ж
хочешь – Йован, хочешь – Серж,
хостел CENTAR – хостел FLASH
-----
(сладолёд – срб., мороженое)
