Облачные, невесомые стихи Михаила Айзенберга в подборке шестого номера «Знамени» за 2009 год звучат печальнее, чем раньше. Название подборки «Посмотри, какой убыток» дословно отображает ее суть, эти стихи шелестом, шуршанием, «шу-шу» передают читателю чувство убывающего времени. Образы вечной мерзлоты, города, ставшего «пятном на карте», пыли стеклянной, равнины, похожей на «шкуру мертвую бизонью», создают впечатление ускользающей реальности, мертвеющего пространства, обмороженности. Автор пытается заговорить время и пространство, дав им определения, напрямую обращаясь к реальности («Ты не ешь меня, лиса»), однако вечная мерзлота не очень-то податлива, она сопротивляется теплому, живому слову. Итак, главная интрига этой подборки Айзенберга, равно как и всего его творчества (и стихов, и эссеистики), – это борьба за выживание в убывающем времени.
Конкретные реалии (Шилов и Посохин, Байкал, Манхеттен), сочетаются с литературными, мифологическими и сказочными (лиса из уже процитированной строчки, двойник, вороватая синица, море-окиян, нереиды). Из-за этого стихам невозможно дать определенную прописку. Время, изображенное в них («Время – черный передел / между первыми, вторыми»), воплощенное в такой образности, приобретает символичность, становится и утраченным, как у Пруста, и потерянным, как в «Сказке о потерянном времени», и в прямом грамматическом смысле слова временем прошедшим совершенным («Уже Москву и Питер на мельницу свезли», «Город стал пятном на карте», «Если кто исчез удачно»). Из такого времени нет выхода.
Вспоминается метафора из раннего стихотворения Айзенберга – существование внутри кита. Ощущение проглоченности, если по-другому сказать – замурованности, не позволяет герою стихотворения вдохнуть полной грудью (из другого раннего стихотворения – «жаба грудная»). Вот эта проглоченность-замурованность в поздних стихах усиливается.
Ложный пафос, возможный при трудности такого положения, поэту чужд. Он не бьет на жалость, его стих скуп на прямой сантимент и только иногда прорывается прямым вопросом или восклицанием («А ты, мой свет?», «Что ж ты, братец!»).
Однако прошедшее совершенное сочетается с совершенным будущим. Одним из ключевых стихотворений подборки представляется последнее. Что делать в этом убывающем, ускользающем, «не нашем» времени? «Собираться вместе вечерами, / голос понижать, сдвигать стаканы, / глиняные трубочки курить». Череда инфинитивов опять же без пафоса отвечают на извечное «что делать?». Предлагаемое спасение – это уход в прошлое в новых условиях («Нам судьбу придется повторить»). Значит, остается ловить ускользающее время за хвост.
Много написано о новизне стихов Айзенберга. Вот, например, мнение Владислава Кулакова: «М. Айзенберг вслед Мандельштамом пишет не «образами», а кусками «дикого» речевого мяса… Эстетическая позиция М. Айзенберга – позиция, по сути, минималистская». Сказанное Кулаковым относится к раннему Айзенбергу. В поздних стихах, как мы видим, конкретная образность появилась, однако стих для поэта не перестал быть проблемой. «Назови любое слово, / ведь название всему / никакое не готово. / Не поверишь: никакого. / Никакое. Никому».
Конечно, любой поэт пишет словами, но усилие, с которым подбирается каждое слово, отсутствие инерции отличают Айзенберга от многих стихотворцев. «Стихи – скорее танец, чем рассказ», – говорит Айзенберг-критик и следует этому принципу в своей поэзии.
И вот здесь происходит, по-моему, главное. То усилие, которое совершает поэт для названия условий этой жизни вечной мерзлотой, песком заледенелым, чудесным образом приносит освобождение. Сравнение жизни с холодной водой «из Байкала, из фонтана, / из ручья под лопухом, / из стеклянного стакана / со щербатым ободком» позволяет дышать глубже. Эта вода становится живой.
