Дорогой Митя!
Итак, мы определились: более или менее зрелое поколение принимает действенные решения (издания, публикации, премии и т.п.) по большей части в отношении сверстников и младших. Исключения можно посчитать по пальцам: Айзенберг – Улитин, например. Или, в какой-то степени, ты и Вениамин Блаженный. Ситуации установления справедливости. Двадцати- и тридцатилетние поэты (и прозаики) в ходе своего литературного развития претерпевают те или иные влияния и читательские потрясения. Возникает нечто вроде причудливой и зыбкой карты предпочтений. Наверное, эта карта предпочтений имеет какое-то отношение к загадочному «суду времени», перерабатывающему субъективное в объективное и утверждающему того или иного художника в вечности. Но этапы «легализации» уже состоявшихся репутаций, увиденные нами ретроспективно, по-моему, устроены иначе. Во-первых, они складываются из твердых событий (изданий, публикаций, больших критических статей). Во-вторых, эти твердые события не являются выражениями многозвенной карты предпочтений. Они идут изнутри одного действующего лица. Например, ты, прежде чем издать Блаженного, вряд ли показываешь оригинал-макет многим 30-летним, ты просто делаешь, что хочешь.
Для выражения серьезной связи младших со старшими ты нашел хорошее слово – преемственность. Ты прямо не говоришь, но намекаешь – значение поэта увязано с тем, насколько он наметил обаятельную линию, по которой пошли несколько крупных последователей. Как-то увязано. Но есть другая типологическая ситуация – поэт настолько исчерпал то, что наметил, что длить это как-то бессмысленно. Всеволод Некрасов. Хармс. Пастернак. Есенин. Я не говорю, что эти линии не продолжают. Я говорю, что эти продолжения как правило вызывают чувство неловкости. Про Бродского и говорить не буду. Есть и третья ситуация – поэт настолько многообразен, непохож сам на себя, что элементарно непонятно, что здесь длить. (С какой-то точки зрения – именно стратегическую многообразность, но это очень условно можно назвать преемственностью). Примеры – Набоков-поэт, Николай Байтов.
Не настаивая, не ради полемики, я бы все же в качестве рабочей единицы того, о чем мы говорим, избрал не преемственность, а читательское потрясение. Следствием его может быть стилевое влияние, может – временное онемение, а потом возобновление письма «в свою сторону» - но на более жестких условиях, что ли. Может быть и поворот на 180 градусов от предмета восторга: например, писал молодой поэт наивно в сторону Введенского, пока не открыл собственно Введенского, не уяснил, что это уже сделано, и не начал писать (через год) абсолютно другое. Нет нужды говорить, что примеры - из жизни.
Ты пишешь: «при такой постановке вопроса наравне со стихами можно рассматривать музыку, кино, городской ландшафт и бегущие в небе облака: индивидуальное творческое пространство автора складывается из достаточно разнородных воздействий, совсем не только из текстуальных». Именно так. Раневская, например, говорит о влиянии Пушкина на ее актерские работы; Томас Вулф как своих учителей называет Достоевского и Моцарта. Транспонируя ситуацию в наших интересах – вот поэт, который влияет не только на поэтов, а и на композиторов, актеров, живописцев. Почему это плохо или неинтересно, не пойму.
Я сейчас по роду деятельности в том числе беру интервью у поэтов – состоявшихся и с чьим творчеством я хорошо знаком. В вариативной форме возникает вопрос о читательских предпочтениях, важности того или иного поэта в их судьбе. Не вдаваясь в детали – примерно половину имен можно как-то вычитать из стихов, половину – нет. Это можно назвать скрытыми влияниями (они повлияли на линию письма, и еще как). Например, практически всегда называют Мандельштама, Ходасевича и Г.Иванова – вне зависимости от зримой преемственности.
Наверное, имеет значение этот самый список важных имен из интервью (опроса) зрелых литераторов. Это и есть обратный отсвет условно младшего поколения на условно старшие, каким-то образом существенный. Но его – именно в силу полускрытости – трудно назвать частью литературного процесса. Остальное – статистика посвящений, эпиграфов, взаимоцитат – на поверхности, но маловажно.
Заметь, я в третьем материале кряду пытаюсь найти элементы важных предпочтений относительно младших среди относительно старших. Я говорю, в частности, о выборе 60-летних среди физически мертвых. Но я и его всерьез не вижу.
Кто делает Блока Блоком из младших? Он уже к 1910-м годам сам себе Блок – более или менее востребованный в дальнейшем. Допустим, мы видим преемственность Поплавского по отношению к Блоку. Хорошо. Но по разным обстоятельствам и в 2010 году юноши и девушки узнают: Тютчева до Мандельштама, Фета до Анненского, Блока до Поплавского. Что, ранний Кибиров доносит до нас советскую поэзию? Или заменяет ее? Или все-таки всё сложнее?
Про двадцатилетних мы с тобой оба говорим предположительно. Но в материалах Насти Афанасьевой меня насторожил именно порядок действий. Если бы она взяла трех своих любимых поэтов одного поколения и вдруг обнаружила у них общие черты, это бы имело хоть и субъективный, но какой-то эвристический смысл. По ее собственному объяснению, которое я устал цитировать, она взяла (непонятно откуда) тенденцию, потом проиллюстрировала ее тремя самыми подходящими поэтами. Мне кажется произвольным и некорректным сам метод. Если тебя вдруг одолело благодушие, и тебе этот метод выдвижения тенденции с последующей иллюстрацией кажется вполне себе корректным, уточню: он не удовлетворяет принципу фальсифицируемости по Попперу. А говоря проще, так можно утверждать что угодно.
Насчет моего наблюдения относительно дневника, речевой спонтанности и верлибра. Оно сделано в ходе «Фестиваля фестивалей» 2007 года в Москве на материале выступления примерно 30-40 молодых поэтов из разных регионов РФ. Те, кто там присутствовали, не дадут соврать. Я сейчас не вдаюсь в твои рассуждения относительно отделения верлибра в узком смысле от сложно устроенного дольника, неявно рифмованного текста и т.п. С этой точки зрения и Могутин верлибрист хорошо бы на треть, и у Кирилла Медведева в самом что ни на есть верлибровом периоде встречается рифма, а половина коротких текстов – вообще удетероны. Это всё интересно и верно, но ведь не к месту. Я говорю о верлибре в широком смысле – как о чем-то очень непохожем на наивный ямб-хорей и свидетельствующем о знакомстве с поэтами круга «Вавилона». Это и было (и, думаю, остается) мэйнстримом среди двадцатилетних, выделенных из общего потока стараниями кураторов, идейно близких к «Вавилону», чего и следовало ожидать.
В части того, что молодым тем же Файзовым, Ю.Цветковым и тобой предлагается на выбор довольно много разнообразного, готов охотно согласиться.
