Елена Колядина получила премию «Русский Букер — 2010» за роман «Цветочный крест». Наверное, каждый, кто хоть немного интересуется современным литературным процессом, прочитал пару гневных или издевательских рецензий на это произведение, а несчастное слово «афедрон» теперь знает, скорее всего, любой, у кого есть интернет. Наблюдая такую единодушную травлю романа, который лично у меня не вызвал ничего, кроме брезгливого смеха, хочется даже встать на его защиту. Встать, несмотря на обилие липких, пахучих, щедро смазанных человеческими выделениями словечек, конструкций, оборотов и образов, относящихся к так называемому «телесному низу». «Цветочный крест» написан будто капитаном Лебядкиным, который ударился в агрессивное русофильство, пропитался дешевой шовинистической религиозностью, потом ощутил себя трансвеститом и решил сочинить что-то среднее между «Кысью» и «Днем опричника». Видите, и я толкаю падающего; очень уж противный роман. И в то же время роман этот — как нельзя более удачный повод поговорить о том, что мне видится важнейшей проблемой современной русской литературы. Целомудрие, свойственное классике, сдалось, секс на страницах появился, но для его описания нет языка, потому что нет культуры и традиции.
Что мы имеем?
Есть три надежных древних термина: женский половой орган, мужской половой орган и глагол, обозначающий процесс их соединения. Стройность и простота праславянской картины мира вызывает восхищение. Все, что нужно, и ничего личного. Чеховский лаконизм.
Уменьшительно-ласкательные конструкции вроде «твой огнеглавый дракон стремится в мою фисташковую шкатулку» не считаются, ибо принадлежат идиолектам, а не языку. Понятно, что в быту большинство людей ими и обходятся, но литературе от этого не легче.
Есть мерзкие медицинские термины: мастурбация, куннилингус, эякуляция. Чтобы эти ледяные латинизмы стали частью сексуальной культуры и вошли в язык, должно пройти столько же времени, сколько прошло с момента гибели Римской империи. Если девушка из романа томно попросит своего бойфренда: «сделай мне куннилингус», а я, к примеру, на минутку отождествлюсь с этим парнем, то хочется, знаете ли, сделать образованное лицо, включить противный синий свет, взмахнуть крылами халата, запыхтеть под марлевой повязкой, всколыхнуть белые простыни. Забряцать пинцетами в ванночках, сверкнуть скальпелем: передо мной молчаливо разложен холодный, чужой и далекий женский наружный половой орган — здесь у нас выделяется, тут смыкается, прикрывая, а вон расширяется, обеспечивая. Там у нас набухает. Так-то. Коллега, когда поступило тело?
Вспомните хоть одно приличное, не зубодробительное и не слюнявое описание телесной близости, прочитанное вами в последние несколько лет. Чтобы без «они пили друг друга жадно» и «было в ней что-то жалкое». Чудовищно смешны и жалки постельные сцены в «Общаге-на-крови» Алексея Иванова. 23-х-летний возраст автора, в котором написан роман, может объяснить, но не извинить страшный коктейль из бульварщины и пионерщины, в котором купаются страдающие приапизмом и бешенством маток обитатели студенческого общежития. Пелевин подает сексуальность героев под ледяным соусом своих фирменных блестящих, издевательских шуток: «… бывшая цирковая шпагоглотательница, перековавшая мечи на орал». У Толстой в помянутой выше «Кыси» ничто не выбивается из народной, лубочной тональности: «Шутки шутить». Дмитрий Горчев и в этой теме оставался верен себе, лавируя между самой прямолинейной грубостью и изысканной, кокетливой витиеватостью: с одной стороны, «ебля», с другой — «мужчина с восставшей плотью может казаться величественным лишь самому себе».
Отдельная, большая тема — Владимир Сорокин. Я всегда любил его за последовательно отстаиваемую им позицию: долой целомудрие, перерастающее в ханжество; в жизни нет ничего такого, что не могло бы появиться в литературе. Открыв Сорокина сразу после Тургенева, я какое-то время радовался честности и прямоте, которая не давала документализму скатиться в физиологизм. Все обвинения любимого писателя в «порнографии» жутко смешили: гораздо большая порнография — публично сжигать книги, ибо это есть разврат грязной, жестокой души, а простое, без сюсюканья и вранья, описание того, что делают все, — всего лишь литература. Но потом этот эротический реализм наскучил; не «Темные аллеи», чего уж там.
Есть ли талантливо описанный секс у кого-то, кроме Бунина? Навскидку, есть: у Георгия Иванова в «Распаде атома» можно найти страшные, холодные, но безупречные во вкусовом, стилистическом плане описания. Довлатов гордился своим «холодком пепельницы на животе». Естественно, много сделал Набоков, ведь «Лолиту» долго не хотели печатать именно за «откровенность», и публикация романа значительно расширила тогдашние западные представления о границах допустимого. Искать и анализировать подобные удачные примеры — хорошая цель для большого литературоведческого исследования.
В ХIХ-м веке нам остаются тургеневские и чеховские голубые платья, гладко зачесанные за уши волосы, маленькие ножки, розовые кисти рук, фиалки и васильки, рассыпанные на коленях, голые плечи, аромат дыхания, блеск в глазах, душистое белье, шляпки, вуалетки, лорнетки, перчатки, воображаемые кружева и изгибы в мутной от страсти темноте девичьей спальни — для многих, в том числе и для меня, это секс покруче, чем у Сорокина. Не забудем и гормональные переживания Наташи Ростовой, выданные позже за диалектику души. Погрустим, что литература наша метнулась сразу от одного полюса к другому; писатели не смогли попасть в золотую середину, а литература почему-то не захотела помочь им опытной нежной рукой.
Юрий Шевчук в «Школе злословия» рассказывал такой анекдот. Он знал когда-то рабочего, «шукшинского персонажа», и рабочий этот, по мнению его знакомых, знал все. Однажды его спросили:
— А вот крокодилы, как они делают это? Любят друг друга?..
На что рабочий, по словам Шевчука, затянулся папироской, посмотрел вдаль и ответил:
— Они-то? Как люди…
Я это все к чему. Отчаянно хочется открыть однажды современный роман и увидеть не объевшихся виагры сплетенных в липкий клубок пресмыкающихся, а обыкновенных людей, которые любят друг друга — как люди.
