Картина Евгения Ицковича
1
Никогда не мог понять бурной дискуссии моих юных дней – «Становятся поэтами или рождаются?». Я точно знал про себя, каким образом вылупился на свет и отчего, всё-таки, занялся этим неблагодарным делом. Причина была самая что ни на есть нехорошая. Стихи я начал писать от зависти.
Хорошо помню этот весенний день. Я шёл по аллее парка и соображал, что написать в заданном на дом сочинении. Сочинить что-нибудь никогда не являлось для меня проблемой, но я не понимал школьных требований, и у меня были нелады с грамотностью. Тут-то мне и пришёл на ум Пушкин, единственный поэт, которого я любил, и из которого многое знал на память. Как и все советские люди, я начал свою мысль традиционно:
– А, хорошо было Пушкину (дальнейшее уже добавлялось по вкусу) писать сочинения! Написал гениальное стихотворение, и попробуй не поставь ему пятёрку!
Осенённый этим нехитрым соображением, я оглянулся по сторонам и, как акын, воспел:
– Весна пришла, и всё зазеленело!
Так как, я человек довольно-таки погружённый в себя, не хуже, чем Ахиллес в источник бессмертия, то нам с Ахиллесом особенные мучения доставляют ранения нашей незащищённой пяты. То есть, переводя с античного на русский: больная мозоль у меня находится не там, где у других. Но это то обстоятельство, что скрыто от обычного, не вооружённого литературным рентгеном, взгляда.
Я к тому, что зависть мне не очень свойственна. Чужие победы, вызывающие восхищение, доставляют мне счастливую возможность как таракану выйти их своей кожуры и, поставив новую цель, обрести новую, уже более обширную шкурку. Потому-то и этот день я запомнил так отчётливо. Но несколько раз в жизни я завидовал, и всегда поэтам, и всегда умершим, что видимо и подтолкнуло меня на эту некрофильскую стезю.
Где-то я читал о сходстве поэзии с наркоманией и алкоголизмом. Не могу с этим не согласиться! Иногда привыкание происходит постепенно, а иногда зависимость возникает с одного стихотворения. Видимо всё дело в чистоте приготовляемого зелья и в индивидуальной к нему восприимчивости!
Внимание! Будьте осторожны! Это поэзия!!!
Скажу даже больше: поэзия – один из древнейших способов изменения сознания.
Если у вымирающих северных народов молодой человек (или молодая девушка) становится необщительным, замкнутым, избегает общинных сходок, сторониться быта, семьи, уходит в леса, поля, горы, море…. Что-то бормочет, что-то напевает…. О чём это свидетельствует? Кем становится эта молодая особь? Правильно – поэтом! Ой, простите, оговорился – шаманом!
Так вот, если такое сильнодействующее средство человек оказывается способен не только добывать извне, но и производить изнутри…. Кто устоит перед подобным соблазном?
Хорошо, что мои школьные учителя были людьми мудрыми, и за мои писания в стихах ставили неизменные неуды. А одно, особо удачное произведение, заслужило оценки кол. Сочинение это, надо сказать, было многопрофильным и посвящалось какому-либо лишнему человеку в русской литературе. А лишних людей в русской литературе хоть отбавляй, и все они поэты. Только стихи почему-то не писали. А так, были бы лишние поэты. Во Франции «проклятые», а у нас лишние. Можно было бы ими гордиться. Сочинение писалось на обыкновенном классном занятии, и тут же сдалось на оценку, ни о какой домашней заготовке речи не было.
Как-то к моей маме пришёл какой-то академик каких-то филологических наук, и мой, папа, любивший всякие приборы использовать по назначению, вынес ему на суд мой опус. От вида неурочной работы академика сначала перекосило, но потом он прочитал… и очень долго смеялся, и благодарил за доставленное удовольствие, всё время приговаривая:
– Какая остроумная оценка! Какая остроумная оценка!
Это был первый эмоциональный отклик на мои произведения, остальным, видимо, не доставало в конце кола.
То-то и оно, поэзия способна вызывать сильные чувства, прямо как любовь. А я очень рано созрел. Представляете, в 12 лет я уже ходил, помахивая бородой. В школе мне её, конечно, быстро укоротили, но это моей потребности в любви никак не уменьшило.
Не случайно второй поэт, которому я позавидовал, была Цветаева. Я заметил, что мужчины о ней рассуждающие и читающие её, впадают в какое-то мечтательное состояние. Ну, прямо сборище апокрифических Дантов, тоскующих по Беатриче!
Так-то оно так, но писал я себе свои рифмы, мало кому показывая, и уж не отваживаясь читать вслух, потому что у меня была другая не менее постыдная страсть – я хотел быть врачевателем. И этой страсти было отдано безусловное предпочтение.
Но как-то, кто-то в присутствии молодой особы прочитал мои нестройные вирши. И участь моя была решена. По реакции девушки я увидел в этом половой признак, который можно было отращивать до бесконечности, не захватывая никакие государства и не уничтожая бесчисленных и безымянных соперников.
Вы знаете, как далеко зашёл в своём вожделении Наполеон? Он не только убил массу молодых мужчин, не только захватил большую часть известного ему света, но и в своём лишённом воображения и поражённом сифилисом уме решил, что должен обладать каждой знатной женщиной империи. Надолго его, конечно, не хватило, и всё его начинание свелось к бюрократической процедуре, обставленной как медицинский приём. Женщина входила, раздевалась, он на неё смотрел и ставил галочку. Я думаю, что только утопичность наполеоновских планов спасла Францию от полного вымирания. Вы никогда не замечали, что русское выражение «поставить галочку» имеет прозрачный сексуальный оттенок?
Сразу чувствуется, что этому жалкому историческому чудовищу поэзия была чужда. Для него остался незамеченным опыт не только Евангелий, но и страданий юного Вертера. Впрочем, в своей анекдотичности Бонапарт и здесь не остановился. Он встретился с автором «Страданий» и утомительно долго обсуждал с ним камзол, в котором юный Вертер застрелился.
Я же был довольно равнодушен к одежде и не только камзол, но и костюм с галстуком носить отказывался. Зато я стал обрастать стихами как павлин перьями и перед каждой приятной дамой покачивал ими из стороны в сторону.
Кто-то научил меня странному тесту. Полагалось на заданное определение общего, быстро, не думая, ответить частным. Например: «дерево?» Отвечать полагалось – сосна! Или – берёза! Тест был очень смешной тем, что подавляющее большинство моих современников на вопрос «часть лица» неизменно отвечали – нос! На вопрос «фрукт» – яблоко! На вопрос «поэт» – Пушкин! Почему-то,это приводило всех в бурное веселье.
И вот однажды я пытал этим способом моего приятеля, и он отвечал всё как и положено, а я очень хохотал, пока не спросил: поэт – и тут он, неожиданно ответил – ты!
Я перестал смеяться и задумался о смысле жизни….
Дело в том, что у меня уже были некоторые предположения на этот счёт…. Такой диагноз мне поставил психиатр.
В школе в младших классах я очень быстро и точно считал, но когда я возмужал, вступил с цифрами в интимную связь, уже не считая, просто всегда обладал ответом. Так как партийные и правительственные органы пытались по возможности интимную жизнь контролировать, такое положение было признано недопустимым, и моим родителям было предложено произвести мне психиатрическое обследование.
Перед тем как реализовать рекомендуемое, меня показали знакомому доктору. Не помню, о чём мы с ним беседовали, но по окончании приёма он-то и сообщил моим потрясённым родственникам, что у меня «психика сформировавшегося поэта».
Не могу сказать, чтобы я этим диагнозом гордился, но твёрдо решил с психиатрами больше дела не иметь.
Дальше было ещё хуже. Меня начали призывать в армию, военкомат направил к гематологу. И гематолог заявил, что у меня анемия, но, о, ужас! – поэтическая.
Оставалось только одно – к врачам больше не ходить и перейти на самолечение!
Недавно появилось очень интересное исследование, что люди, переболевшие какой-либо болезнью, распространяемой комарами, например малярией, приобретают некое свойство, или качество, типа вкуса или запаха, который этих комаров усиленно привлекает. И что хуже всего, они это своё зловредное свойство передают по наследству. Сам я об этом знаю очень хорошо, поскольку являюсь для кровососущих излюбленной пищей. В моей жизни теория о том, что все анемии произошли от малярии, является доказанной. Это до такой степени противно, что в моём присутствии мои близкие не находят нужным пользоваться репеллентами, так как на моём фоне они выглядят для проклятых тварей просто несъедобными!
Видимо, какой-то мой несчастный предок пострадал дважды – переболел малярией и подцепил что-то поэтическое….
Вполне осознав свою печальную судьбу, я решил бороться с ней всеми доступными мне средствами моего клинического мышления.
Несложный сбор исторического анамнеза показал следующие симптомы этого системного недуга.
Так как на эволюционной лестнице у поэтов вместо обезьяны находится Гомер, то все они фенотипически, в той или иной степени, слепы. Когда зрящее человечество дружно куда-нибудь марширует, поэт обычно бредёт где-нибудь сбоку или в другую сторону, и не оттого, что он такой умный, как ему нередко кричат из шагающего народа, а оттого, что не в состоянии увидеть, зачем это все так дружно собрались.
Поэтому поэту нужен поводырь или учитель, который бы ему объяснял простые вещи, к примеру: это шкаф – ясно?!
Или – вот тут, ты понаписал:
-------
Запахи пусты, безвстречны –
Не один из этих мест!
Над природой долговечной
Фонаря безумный перст.
Глохнут в сумерках аллеи,
Меркнет в шорохах луна….
Шум шагов моих не тлеет,
Жизнь моя опалена!
---------
Ну, сам подумай, как это запахи – безвстречны! Кто же их тогда нюхать будет?!
Второе – поэту необходима муза. Но существо это опасное и непредсказуемое…. Некоторые даже пытались совместить в целях экономии учителя и музу, отчего образ её получался гротескный, слегка солдафонский, и всё кончалось членовредительством. Лучше, чтобы она жила где-нибудь в высоких эмпиреях, и общаться с ней каким-нибудь безопасным способом. Хорошо письмом, хуже телеграфом и телефоном. Неплохо через Интернет, только опасно при этом включать программу с веб камерой. Дома же муза подобна пожару.
Взять, к примеру, Розанова. Из любви к Достоевскому он женился на Сусловой. И чем всё закончилось?!
Во-первых, она его сильно била, и в основном, по лицу.
Во-вторых, он никак не мог определиться ни с собственным полом, ни с национальностью, ни с разводом. И всё время мерцал, как мотылёк у горящей свечки.
И, в-третьих, и самое главное, он вообще не писал стихов, хотя натуру имел явно к этому расположенную!
Но, Розанов – крайний случай. Он предвосхитил маркетинговую политику XX-го века и попытался Учителя, Музу и Благословление иметь в одном флаконе.
Здесь мы переходим к третьему пункту нашей обязательной программы. Не бывает сколько-нибудь стоящего поэта, если его никто не благословил. Это ещё заметил Даниил Хармс, в своих известных историях про Пушкина.
Получается, что поэты, как шашлык на шампуре, нанизаны рядком. И можно спокойно, доев, ой! то есть, дочитав, одного переходить к другому, оставаясь на одной и той же благословленной ветви. Остаётся невыясненным, кто благословил первого стихотворца. Но эта загадка сродни возникновению Творения.
Осознав всё это и вооружившись знанием, о своём незнании я, тяжело скрепившись, пошёл по людям.
Учителя я, как и положено, решил искать в школе, поскольку это место такое, где должны водиться учителя, а ничего другого там всё равно нет.
Но там мне не повезло, уж больно классную я поставил задачу – «Дайте мне учителя, так как из меня проклёвывается великий поэт!»
Один учитель просто на меня рыкнул в ответ, как лев на подошедшего слишком близко к вольеру зеваку. А другой принялся-таки со мной обсуждать мои стихи, после чего я обычно ходил в магазин, и выбирал себе верёвку, а также сорт мыла, чтобы её намылить. Я так понимаю, это была процедура очищения после тяжкого греха…. Был этот мой учитель ярым поклонником тогда ещё не номинированного Бродского, и часто мне для примера читал его стихи, от чего я совсем перестал выносить этого замечательного поэта, и хотел всё время чего-нибудь плотского….
2
В жизни каждого человека встречаются благодетели. В жизни поэта это те люди, которые его куда-нибудь посылают и не дают вернуться с пустыми руками. Мне повезло – куда меня только не посылали…. В основном в литобъединения. Говорят что это очень полезная вещь, и оттуда даже вышли знаменитые шестидесятники… по всей вероятности – на пенсию.
Однажды меня послали к Штейнбергу. Чем он провинился, или чем я то заслужил – не ведомо! Но наша встреча сыграла роковую роль в жизни нас обоих.
Я уже тогда начал встречаться со своей будущей женой, но её почему-то на встречу не взял, может, это было условие? Дело в том, что я долго не выдерживаю этих встреч, или люди меня не выдерживают….
Я всегда знал, что ищу, или думал что знаю…, во всяком случае, надеялся, что когда увижу, то точно узнаю, хотя бы в силу своей врождённой слепоты. Но благодетели говорили – это нужный человек! Что они под этим имели в виду, ума не приложу. Нужник – знаю, а нужный человек?.. Это ведь явно что-то другое, зачем же использовать его без нужды.
Штейнберг был человеком не только нужным, но и уважаемым, во всяком случае, он мне об этом сразу сказал. Он перевёл «Потерянный Рай» Мильтона. Этим Аркадий Акимович высоко возвысился в моих глазах. Я всегда уважал людей, которые прочитали то, чего я не читал и не собирался, а он ещё и перевёл. Но особое почтение в этом человеке у меня вызывали две вещи: его молодая красавица жена, которая печатала что-то за стенкой и периодически озаряла нашу комнату своим появлением, и огромная собака сенбернар, с умным и проницательным видом следившая за нашей учёной дискуссией. Глядя на эту собаку, невозможно было усомниться, что у её хозяина огромный талантище! Зачем мы встретились, долгое время для меня оставалось загадкой. Я очень любил общаться с пожилыми людьми, но этот господин всё время повторял, как он занят и как у него нет времени. В перерывах между этим рефреном он успел поразить моё воображение рассказом, как он, будучи ребёнком, с балкона наблюдал последнего русского императора. Или император был на балконе…, но Аркадий Акимович явно сидел у кого-то на плечах. Так же он мне поведал, что давненько стал читать не только по-немецки, но и даже готическим шрифтом, и так зачитался, что не помнит, где у него стоит немецко-русский словарь. Кончилось, все-таки, это тем, что я поинтересовался, зачем мы повстречались на нашем жизненном пути. Оказалось, что и мои стихи он прочитал, и они ему жутко не понравились. Это было странно, так как я в гости не напрашивался, хотя чаем с печеньем его жена кормила восхитительным, может быть, благодаря исходившей от неё ауры.
К этому времени количество девушек, привлечённых моим поэтическим хвостом, было столь значительно, что я чувствовал уверенность за него, если не сказать гордость. А посему дерзко заявил старому человеку, что, видимо, он читал не мои стихи, а если это были мои, то он, несмотря на всё моё к нему уважение, не умеет читать!
Некоторые основания для такого утверждения у меня были, поскольку незадолго до того ко мне в дом приходил известный советский поэт, тоже видимо чьими-то стараниями. В этот момент меня не было дома, и моя мама, угощая его, сдобрила свою кулинарию моими поэтическими блюдами, от которых был прямой путь к сердцу женщины, но про мужчин, тем более поэтов, ничего известно не было. Когда я вернулся восвояси, оказалось, что этого литератора заклинило на первом же произведении, которое он никак не мог прочитать, по причине того, что не улавливал его ритма.
Я сжалился над несчастным и продекламировал. И поэт был потрясён как ребёнок, впервые в жизни сложивший по слогам предложение и узнавший в нём знакомый смысл.
То же самое я проделал и на этот раз, просто стал читать вслух якобы уже прочитанное. Сначала меня слушали спокойно, но постепенно почтенному старцу передалось моё юношеское возбуждение и он начал подпрыгивать в кресле.
Когда же я прочитал:
”Я хотел бы быть Босхом бессмертным и злым,
И лосниться от слова – Бог-Босх!
Я зубами своими разгрыз бы узлы
На петле под названием – мозг.”
Аркадий Акимович катапультировался из кресла окончательно, и мы с ним стали подпрыгивать друг около друга, как индейцы около ритуального очага, что-то нечленораздельно друг другу выкрикивая. Видимо, в своей стихо-медитации нам удалось доскрестись до самого дна стихии, и мы дорылись до того самого места, в котором поэзия и зародилась. И даже безмолвная и невозмутимая доселе собака тоже вскочила, и стала нам подвывать и подплясывать. Видимо, инстинкты подсказывали ей, что лавина уже недалеко, и если оставаться на месте, может накрыть. Постепенно наш танец видоизменился, потому что мы подпрыгивали всё выше и выше, зависая в воздухе всё больше и больше, и там же в воздушной глади стали соударяться грудь о груди, как петухи перед тем, как выклевать друг другу глаза, и с сотрясанием отскакивать прочь. Так как наши массы были несоизмеримы, то при отскоках выкристаллизовалось направление, которое придавал полётам старший по возрасту и по массе. И это направление недвусмысленно указывало на дверь, к которой я и стал сноровисто отлетать, по дороге собирая свои манатки и напяливая налету тулуп и шапку. Наконец, дверь отворилась испуганной женщиной, и я вылетел на лестничную площадку, и покатился вниз, а надо мной как привидение, обретшее форму и размеры, парил Штейнберг. И здесь только я расслышал, что он мне выкрикивал. Оказалось, что это был совсем не боевой клич племени «Тумба-Юмба», а кричал он мне что-то очень душераздирающее, и это было:
– А Вашего Босха-Бога я не понимаю!!!
На улице было очень холодно и мела метель, она сразу охладила мои разгорячённые мозги непосредственно через череп. И я с горечью подумал:
– Ну, зачем это я обидел такого уважаемого человека?!
От злости на себя я написал сразу что-то лирическое про лето, которое, видимо, ещё не выветрилось из моей черепной коробки, и в котором Босх уже совсем не участвовал, но от Бога мне избавиться не удалось.
3
Я предпочитал учиться у женщин, которые были много меня старше. Как-то в гостях я познакомился с одной дамой, которая мне показалось верхом образованности, она не только когда-то закончила московский университет, но и уже довольно давно готовила туда абитуриентов, натаскивая их в искусствоведении. Более того, она сразу же созналась, что у неё абсолютный вкус. И я в это сразу же поверил, потому что она работала, ко всему прочему, в Третьяковской галерее экспертом по древнерусской живописи.
Не могу вам передать, как мне захотелось на ней жениться. В своих мечтах я думал:
– У Пушкина в наставниках был всего-навсего Жуковский, про которого говорили, что у него абсолютный вкус, а меня могла бы быть целая жена!
Я стал за дамой отчаянно ухаживать, а она неимоверно разогревала моё воображение своими рассказами. Как-то мы не озаботились тем, чтобы выяснить, сколько кому лет, поэтому я неизменно считал что ей много, а она, что мне – мало.
Разговоры у нас происходили следующим образом.
– Женечка, какой Вы счастливый! Вы ещё так мало читали.
– А Вы, Наталья Николаевна, – спрашивал я участливо, и сердце моё замирало….
– А Вы?!
– Ах, я так несчастна!.. Я уже всё прочитала!..
Конечно, мне хотелось утешить бедную женщину, и я писал, как из пулемёта, ею ещё нечитанное…
Или…
– Я знаю, где висит какая картина и на какой стене во всех крупных музеях мира, хотя там никогда не была!
Я же тогда ещё не нарисовал ни одной маленькой картиночки, на художников смотрел снизу вверх, и был чем-либо помочь совершенно не в состоянии.
– Тогда Вас надо туда отвезти!!
Как-то мы с ней поехали кататься на речном пароходике по Москве реке, и по пути я открыл своё сердце.
– Наталья Николаевна, я хочу вам признаться…. Я – гениальный поэт!
– Ой, Женечка, – ответствовала мне Ш. – за последние двадцать лет я знала в России всех гениальных поэтов. Обычно их признание происходило следующим образом. Сидят на вечеринке за стаканами вина два поэта уже изрядно набравшиеся, и один другому говорит: «Знаешь Вася, если есть в России великие поэты, так это я, ты, да ещё тот парень, который на кухне посуду моет!».
Так мне открылось моё место в литературе. К сожалению, я совершенно не пил, и оттого у меня не оставалось никаких сомнений, где я должен был находиться.
Но отношения у нас не сложились…Дело в том, что Ш. была существом аристократическим, а я стеснительным. Попадая к ней домой, я неизменно чувствовал себя неуклюжим и неловким среди музейных коллекций.
– Ой, Наталья Николаевна, я чашечку уронил! Ничего, Женечка, это знаменитый «Поповский фарфор» XIX века!
От этой застенчивости и неловкости я совершил самый дикий поступок в своей жизни.
Однажды я пришёл в гости, а у Ш. были ученики. Естественно, она меня представила,
– А вот это, ребята, Женя, который работает на «Скорой помощи».
Но как раз в этот момент в моей душе происходила коллизия, моя совесть восставала против моей работы из-за слишком сильного погружения в советскую действительность. И мне очень было неловко в столь изысканном обществе быть так представленным. Я хотел всё перевезти в шутку, но у меня вышло это так неуклюже, как будто я поскользнулся на банановой кожуре. Неожиданно и экспромтом я выпалил
– Вы лжёте, сударыня!
Думая это как-нибудь обыграть. Но вместо весёлого розыгрыша… я был с позором выставлен из дома.
Из этого происшествия я сделал важный вывод, что даже поэту больную совесть нужно лечить!
Естественно, после такой выходки ни о каком сватовстве речи уже не шло, и какие-то отношения сохранились только по исключительному благородству Н.Н.. Хотя моё поведение слона в посудной лавке каким-то телепатическим образом передалось и ей.
– Ой, Женечка, не могу говорить, на меня только что свалилась антикварная люстра!
В ответ на мой звонок. Или
– Ой, Женечка, не могу говорить, у меня только что сосед выпал из окна.
Прошло время, мы обзавелись семьями, и я пришёл в гости к Н.Н. и её очень приятному мужу. Попили чайку с принесённым мной тортиком, и сели разговаривать. И тут я не выдержал и выпалил:
– Ох, Наталья Николаевна, если бы Вы знали, как я на Вас хотел жениться!
– Женечка, почему?!
– Вы же мне сказали, что у Вас абсолютный вкус, и я думал, что всегда буду знать, хорошо или плохо я написал!..
– Да что Вы, Женечка, я же пошутила!
4
С учителем мне повезло больше. Однажды мои родители отдыхали в Новом Афоне. Ночью папа потерял сознание и упал с кровати. Моя мама выбежала во двор, где какие-то люди пили вино, с криком о помощи. Отдыхающие прибежали, и один из них сразу определил причину и помог. Так мои родители познакомились с Георгием Александровичем Лесскисом.
На следующую ночь уже мама потрясла Георгия Александровича до самых его основ. Дело в том, что Г.А. был классиком и классицистом по духу, да ещё в возрасте 40 лет, неудачно прочитал Канта, что сказалось на его жизни существенным образом. В соответствии с классическими догмами Лесскис считал, что мужчина лучше женщины, особенно в распитии спиртных напитков. А себя Г.А. в этом деле почитал вторым после Сандро из Чегема человеком. Да и то ведь, литературный образ, а как оно на самом деле было –неизвестно. Поэтому моя мама несколько поколебала его эту шовинистическую веру.
Мама была уникумом. Её папа был крестьянином из села Подмокрое, что в Мценской области, где водку было принято пить вёдрами. Когда они с папой, поженившись, приехали навестить родственников, папа был за рулём, и маме приходилось выпивать двойную дозу. Но это ничего не изменило, когда все уже давно лежали, моя мама спокойно потягивала очередную стопочку. Зная это её свойство, бабушка всегда её увещевала: «Сталиночка, пей побольше, чтобы Славе меньше досталось!» Увы, дядя не обладал этими выдающимися способностями. Естественно у Г.А. не было никаких шансов, и он навсегда зауважал мою маму.
В юности Лесскис не пил совершенно по причинам чисто эстетическим. Его возмущало, что приличные люди, напившись, начинали вести себя как свиньи. Впервые мой Учитель изменил этому принципу на фронте. В новогоднюю ночь его послали в наряд вне очереди. И когда он этому возмутился, командир просто всё объяснил:
– Все же пьяные будут, один только старшина Лесскис и не пьёт…
Пришлось моему учителю Новогоднюю Ночь встречать одному на продовольственном складе, где хранилась водка да горчица. И тогда он впервые наклюкался до беспамятства.
Начав пить, Георгий Александрович на этом не остановился, а решил, вопрос, мучающий его всю жизнь, разъяснить. Будет ли он сам вести себя как скотина, хорошенько нализавшись? Но перед ним, как настоящим учёным, встал непростой вопрос: каким образом он сможет оценить своё состояние как достаточно нетрезвое? Поколебавшись, он решил, что будет себя считать перепившим только в том случае, если забудет полный текст «Евгения Онегина». Всю дальнейшую жизнь Лесскис неутомимо экспериментировал, но вопрос так и остался без ответа. Однажды он вспомнил, что в Тарту после лингвистической конференции был банкет, и его после этого банкета вынесли освежиться в парк на скамеечку, потому что ни рукой, ни ногой он уже пошевелить не мог. И, вот, лежал он в парке в таком обездвиженном состоянии и во весь голос декламировал «Евгения Онегина».
– Видимо, я выбрал неправильный критерий! – сокрушался учёный.
По моим наблюдениям, сделанным позднее на «Трёх вечерах у Сатаны», как называл эти сборища мой Учитель по аналогии с Булгаковым, действительно – напившиеся гости вели себя скотски, особенно к исходу ночи. У хозяина же степень опьянения заключалась в том, что он начинал помимо стихов на русском языке декламировать на множестве других, о которых заявлял, что их не знает. Особенно меня как-то потрясло часовое чтение Горация на латыни.
Вот с таким незаурядным человеком я и познакомился, сразу после его возвращения из Нового Афона.
И, как всегда, влип.
Дело в том, что далёкий мой предок, неоднократно пострадавший от поэзии и нашептавший мне, чтобы я искал учителя, предупредил меня, что, как только его увижу – сразу узнаю. Но он не сказал мне, что любовь к Учителю сродни любви вообще, а я несчастный, так ещё и не начавший пить, от любви невероятно пьянел. Т.е., я пробовал пить, так как это было самым распространённым спортивным упражнением в моей Отчизне, но мне ужасно не нравился вкус алкоголя, и я не мог опьянеть. Т.е., я пьянел от хорошей компании, содержащей в себе особ прекрасного пола, но как только выпивал первую рюмку, становился трезвым как стёклышко и уже не запотевал. Видимо и здесь естественный отбор посмеялся надо мной самым неестественным образом.
Однажды у меня даже случился глазной роман…. Я ещё тогда учился в старших классах школы, и играл в шашки. Пришлось мне поехать на соревнование в Донецк. Там всех приехавших на турнир кормили по талонам в какой-то столовой, и меня в их числе. И вот, в этой столовой в раздаточной работала девушка…. Я не помню ничего о ней…. И ничего о ней не знаю…. Но как только мы встречались глазами, у меня тут же валилось из рук то, что я в этот момент держал, а несчастная, и того хуже, падала в обморок. Это быстро заметили окружающие. Не заметить этого было трудно, так как сопровождалось звоном падающей посуды. И это стало всеобщим развлечением. Как только я приходил, товарки бежали искать молодую, чтобы подвезти её под мои ясные очи. Нас каждый раз разделяло большое пространство, так как раздаточная была на кухне, куда я был не вхож, но эффект оставался неизменным. Меня, как Вия, поворачивали в сторону прекрасной незнакомки, она взглядывала на меня, после чего у меня подкашивались ноги, а она хлопалась в обморок. Все ужасно веселились. Правда, сердобольные подруги не доводили дела до членовредительства, и как только лишившаяся сознания валилась, подхватывали её на руки, не позволяя каждый раз биться головой об пол.
Турнир был длинный, деваться было некуда. Я должен был обедать в этом общепите. Стремясь как-то избежать этого испытания, я пробовал иногда пропускать еду, иногда на работу не выходила девушка, возникали спасительные паузы. Но всё было бесполезно, как только мы встречались глазами….
За всё время мы не перемолвились ни словом, не узнали наших имён…. А вот, надо же!
Итак, придя к Георгию Александровичу, я мгновенно влюбился и совершенно опьянел. И в этом невменяемом состоянии и протекала вся встреча, содержание которой лишь смутно мне припоминается. Меня бы могла спасти рюмка какого-нибудь алкогольного напитка, от которого я бы мгновенно протрезвел, но кто же знал об этом моём состоянии, все воспринимали его, как обычное. Желая изо всех сил понравиться Учителю, я вступил в мутный и небезопасный спор по поводу Чернышевского. Георгий Александрович, как поклонник и последователь Пушкина, стоял на позициях старой аристократии, а разночинцев, и особливо Н.Г. Чернышевского, называл – клоповоняющими. Я же, по-видимому, испытывал бессознательное сочувствие ко всем страдающим от кровососущих. Особенно не вдаваясь в глубины творчества Николая Гавриловича, я был уже удовлетворён несколькими главками знаменитого романа «Что делать?», которые осилил в школе. Там меня восхитило описания чая со сливками и всемирного борделя. Сколько раз потом не пробовал пить, однако полюбить этот напиток так и не смог. То ли сливки стали не те, то ли в борделе что-то испортилось? Помимо этого, я, естественным образом, сострадал человеку, отправившемуся на каторгу за свои политические убеждения и там послужившим примером мужественного поведения. Тема же терроризма преподобного Н.Г. была как-то затушёвана советской школой. Кроме того, моё жгучее внимание и повышенный интерес привлекало существование Чернышевского в качестве второго мужа в семье, и связанные с этим возможные перипетии, о которых я совершенно не был наслышан. Вообщем, вся эта агиография рисовала в моём подсознании личность знаменательного юродивого, не прорываясь, однако, в осознание. Весь ответ русской литературы вполне соответствует этому описанию. От Достоевского до Набокова всем обратившимся к творчеству этого человека, оно служило побудительным мотивом к остранению священного. Чего, однако, нельзя сказать о политиках. Но к предмету разговора это мало имело отношения, так как речь зашла об «Эстетике» Чернышевского, чего я в своём опьянённом состоянии совершенно не уловил, принимая её за этику.
Кончилось бы это совсем печально, и Георгий Александрович никогда бы больше меня не пригласил, но положение спас мой брат. Он стал ходить в дом к Лесскисам на правах начинающего филолога и готовиться в университет. Однажды Г.А. его спросил – «Вот Женя, мальчик из приличной семьи, и чего он это хвалит эстетику клоповоняющего?». На что Дима, как всегда простодушно ответил.
– Да Вы не волнуйтесь, Георгий Александрович, он её никогда не читал и никогда не прочитает!
И был совершенно прав. В отличие от него, я никогда филологом стать и не пытался, потому что не обладал главным лингвистическим качеством – я не мог прочитать что угодно.
Георгий Александрович абсолютно воспринял мою идею, что мне нужен учитель для становления моего поэтического дара, и когда я читал стихи, звал их послушать свою жену, мнение которой было для него направляющим.
У Лесскиса было много замечательных выражений, употребляемых им по разным поводам. Многие относились к горячо любимому Пушкину, например: «Пушкин член посмертного политбюро», или «Пушкин наш Ренессанс в единственном числе», и, наконец, «В России было очень много талантливых людей, а гений только один – Пушкин!».
Естественно я поставил себе скромную задачу добиться того, что бы мой Учитель когда-нибудь потерял голову и воскликнул – Женя, Вы – гений! Что к тому времени уже сделало большинство вменяемых людей.
Я писал всё более выразительно и поразительно, читал всё более вдохновенно, и когда некоторым людям, присутствующим при этих чтениях, становилось дурно от переполнявших их чувств, мой Учитель только вздыхал:
– Ну, и что….
Хотя, моё чтение не могло сравниться с его. Частенько он брал мой листочек и читал после меня, и уже дурно, от нахлынувших чувств, становилось мне. Что делать, я был по своей натуре впечатлительным.
Однажды Георгий Александрович уловил особо патетическую мою интонацию и заметил – Вы, Женя так говорите, будто я – Сократ, а Вы – Шекспир. Совершенно точно обрисовав грезившуюся мне картину в масштабе, потому что мне никогда не хотелось назваться каким-то другим именем.
Наконец я совершенно отчаялся поразить Учителя, и решил прекратить это бессмысленное занятие. Через какое-то время Г.А. тяжело заболел, и я пришёл его навестить. И тогда он сказал, что ему стало очень не хватать мох стихов, и, по его мнению, я занимаю в искусстве такое же место, как Микеланджело. Я воспринял этот комплимент как очередную увёртку, тем более, к поэтическому творчеству знаменитого скульптора и живописца не относился никак – не читал! Но с тех пор стал относиться к нему очень ревниво. И только спустя несколько лет после смерти Г.А. осознал, что он предсказал моё становление и направление в живописи.
Надо сказать, что непонимание наше, возникшее при первой встрече, так и сохранилось до самого конца. Я говорил Лесскису какую-нибудь свою мысль или идею, и чаще всего он на это реагировал следующим: «Вы, Женя, поэт, ещё и не такое можете придумать!» И это относилось даже к сфере сугубо медицинской, даже к поставленному мной ему диагнозу! Но спустя какой-нибудь год он высказывал мне эту же самую мысль как свою, уже совершенно не припоминая моего авторства. Теперь я должен признаться, что некоторые глубокие мысли своего Учителя я понимал ещё дольше, и не ранее, чем они становились моими….
Как-то уже после перестройки Георгий Александрович посетил Италию, где его пригласили прочитать несколько лекций в Риме. Гуляя по вечному городу, он встретил на площади Сан-Марко В.В.Иванова. И эти два великих человека бросились друг другу в объятья со словами – какого мы оба знаем замечательного поэта! Но эрудиция гигантов мысли была столь огромна, что я до сих пор сомневаюсь, имели ли они ввиду меня, или это только так показалось окружающим.
5
Однажды какой-то благодетель послал меня в дом творчества в Переделкино, где в тот момент отдыхала какая-то поэтесса из Алма-Аты, могущая, по мысли этого человека составить мне протекцию для печати. Это было время острого безденежья, и я несколько дней откладывал визит, так как не мог наскрести денег на электричку, что при дешевизне того советского времени было достаточно экзотично.
Наконец, я добрался в этот метастазирующий очаг писательских талантов, и без приключений был допущен в номер поэтической дамы. Оставив ей свои листочки для ознакомления, пошёл ждать в вестибюль, т.к. при моей нужде не мог отдать единственные экземпляры на сколько-нибудь продолжительное или неопределённое время. В холле стоял стол и какие-то люди, по-видимому, литераторы резались в шахматы. Я занял очередь и тоже принял участие в состязании. Играл я в эту игру неважно, но очень зрелищно, поэтому всегда находил своих болельщиков, что мне бесконечно мешало, так как не давало сосредоточиться. И вот, за меня стал азартно болеть одноногий инвалид, с волокнистыми старческими глазами. Но голос у него оказался молодой, живой и звонкий. И неожиданно для себя я узнал этот голос…. Я его слышал, читающим свои стихи в фильме «Зеркало» Андрея Тарковского. Это открытие так меня взволновало, что я окончательно стал проигрывать, чем безмерно расстроил Арсения Александровича. Забрав свои стихи, я вернулся домой и стал мучительно думать.
Я считал Тарковского, безусловно, большим поэтом, но не мог оценить, способен ли он меня благословить. Если бы это был его сын…. Влияние Андрея Тарковского на меня было поистине огромно и сравнимо только с влиянием Достоевского в мою юность… Но Тарковский-сын к тому времени уже умер.
Претендентом № 1 был Бродский. Однажды мне мой Учитель прочитал его стихи уже после того, как я перестал ходить в гости к его поклоннику и несколько остыл. И я буквально заболел, так мне этот поэт сразу открылся. Но он к тому времени уже получил Нобелевскую премию, что сделало для меня любое обращение к нему неэтичным.
Претендентом №2 была Надежда Яковлевна Мандельштам. Я её почитал за величайшего этика. Она определила моё направление в литературе. Как-то я прочитал у неё, что в России литература всегда была двух типов: либо литература заказа, либо литература антизаказа. Естественно, я, как Будда, сразу избрал третий путь. Но она тоже покинула этот лучший из миров, так ничего обо мне и не услышав.
Пока я терзался, моя жена перепечатала на машинке первый мой вменяемый сборник, и с ним, обуреваемый сомнениями, я и пустился в путь.
В холле Тарковского не оказалось. У меня было весьма странное предположение, что он так и будет там сидеть, как ваза в нише, пока я всё это время где-то отсутствую. Шахмат тоже не было, и я, в некоторой растерянности, уселся на диванчик в ожидании.
Неожиданно появилась поэтесса, к которой я, в предыдущий раз, ездил за протекцией. Протекцию она мне не составила. Для этого нужны были не стихи, а что-то ещё. Что? Для меня так и осталось тайной….
Она поинтересовалась, зачем это я опять пожаловал, и я чистосердечно во всём сознался. Что жду, мол, Арсения Александровича, и хочу получить у него благословение. Поэтесса метнула на меня какой-то странный взор, и ничего не сказав, удалилась.
В этот момент по моему чаянью привели Тарковского, и он оперевшись на костыли, уселся напротив. Мы друг другу улыбнулись и поздоровались. Возникла пауза. Он погрузился в старческое молчание, а я терзался сомнениями, как заговорить и о чём. Не менее чем о своих стихах мне хотелось поговорить о его сыне – Андрее.
Наконец, испугавшись, что случай будет безвозвратно упущен, я подвинулся поближе и брякнул.
– Мне очень нравятся Ваши стихи! – он кивнул и улыбнулся.
– Я тоже поэт – здесь лёгкая тень пронеслась по челу мэтра, – я бы хотел, чтобы Вы меня благословили!
Тарковский блаженно улыбнулся и поднял руку ладонью ко мне:
– Я Вас благословляю!
– Нет! – запищал я – этого не достаточно, мне нужно, чтобы Вы меня полюбили!
С этими словами я протянул заготовленный сборник, и Арсений Александрович, понурив голову, погрузился в чтение.
Дойдя до середины первой страницы, он сделал первое замечание, повергшее меня в полную растерянность
– Не люблю я рифмы «ботинки – полуботинки».
Судорожно напрягая внезапно отупевшую голову, я стал пытаться вспомнить, где бы у меня такое могло встречаться…. И не вспомнил. Тогда я подвинулся поближе и стал осторожно заглядывать через плечо, что бы понять, что же всё-таки человек читает. Заметив мою напряжённо выгнутую шею, Арсений Александрович облегчил мои страдания:
– Здесь у Вас – «здания и мироздания».
В этот захватывающе интересный момент к нашим диванчикам подошла моложавая женщина, укоризненно на меня посмотрела, и безапелляционным жестом взяв у поэта мои бумажки, отложила их в сторону. Помогла ему подняться и увела его в неизвестном направлении.
Я сидел потрясённый, как будто у меня только что вырвали самое дорогое.
Неожиданно в мой закуток стали стекаться писатели….
Несостоявшаяся моя патронесса так была поражена моим этим возмутительным поступком – что молодой человек приехал не за протекцией, а за благословлением, что распустила эту новость по всему писательскому скворечнику. Сразу жизнь в гнезде оживилась. Все хотели узнать, что же это такое – «благословление», и если можно, то воочию пронаблюдать этот неизвестный науке ритуал. И кто знает, может кому-нибудь, из писателей сподобилось бы увидеть белого голубя, кружащего над бедным юношей, доведённым до умопомрачения непечатаньем.
Поэтесса по-деловому осведомилась, удалось ли мне добиться того, за чем приезжал. Я ответил, что не знаю, но, по-моему, этого было недостаточно. Тогда она заявила, что двери писательских кают широко распахнуты для меня. Что меня, за писательский счёт, покормят обедом, и если понадобиться оставят на ночь. Все хотят, чтобы я довёл свою миссию до конца! Она поведала абсолютно необходимые сведения, добытые литературной разведкой, и должные мне служить ко воспоможествлению.
Женщина, отнявшая у меня сладкое, является последней, уже не припомню какой по счёту, женой поэта, которая вследствие своего утерянного порядкового номера является фигурой ревнивой и подозрительной, и тщательно оберегает своего престарелого мужа от всяких особ не только женского, но и мужского пола. Поэтому писательский союз окажет мне всемерное содействие для конспиративной встречи с поэтом.
Надо сказать, что я не только мало прочёл, но и мало знал о своём благословителе. А он, инкогнито, являлся героем моих любимых литературных анекдотов.
Первый был из жития Мандельштама. Что к Мандельштаму явился какой-то молодой поэт с жалобой, что его не печатают. И Мандельштам спустил его с лестницы, а когда тот летел вниз, кричал ему вдогонку, что Гомера тоже не издавали, и Христа не печатали!..
Второй был из жизни Марины Ивановны Цветаевой. Что, когда она вернулась в СССР, ей довелось влюбиться в какого-то молодого человека, который её всячески избегал и стыдил этой запоздалой страстью….
Знал я только, что он, вроде бы, переводил стихи Сталина. Но все эти знания пришли ко мне сильно позже, как и то, что после фильмов сына Андрея пришла к нему заслуженная поздняя известность, и стали его одолевать многочисленные поклонники. Так что, как я ни стремился к интимному и прикровенному, попал-таки в наезженную колею.
Не помню, как провёл время до обеда, видимо ко мне выстроилась большая очередь литераторов, чтобы изложить свои взгляды на благословление и рассказать очередную побасенку из жизни Тарковского и его жены. Я пребывал в таком оцепенении, как будто отобедать собрались именно мной, и с удовольствием бы сбежал, но это не представлялось возможным. Моя мнимая патронесса превратилась в активно действующую, держала меня под ручку, видимо чувствуя, что если этого не делать, то я исчезну. И то и дело представляла каким-нибудь важным мужчинам и дамам. Это Женя, он приехал за благословлением – надо ему помочь. Писатели озабоченно чесали свои натруженные чернильницы и обещали всяческое содействие.
Из всего этого кошмара мне запомнился только ирреальный диалог двух каких-то совписцев. Один из них сообщил к другому, что, наконец, закончил роман, и по этому поводу переезжает в писательский дом, находящийся много южнее. Собеседник же завидовал не этому достойному зависти факту, а законченному роману, и сетовал, что его – никак не сдвинется.
– Надо же! – мелькнуло в моём одурманенном мозгу, какие бывают проблемы – не чтобы издаться, а чтобы написать! Отчего же тогда писатели?
Слава последней жене Арсения Александровича! Она не выпускала его из-под своей опеки ни на секунду, и писательская разведка докладывала ежеминутно моему главнокомандующему, что Тарковский недоступен. Иначе бы моя невинная поездка ознаменовалось бы таким шоу, что потребовала бы для своего описания присутствия если не самого Михаила Афанасьевича Булгакова, то уж, по крайней мере, Воланда с Коровьевым и Бегемотом.
Так подоспел обед, который накрыли для всех в обеденном зале, как в каком-нибудь санатории. Здесь я очень пожалел присутствующих. Знай я, что за соседними столиками сплошные литераторы – у меня точно бы началось несварение желудка.
И тут выяснилось, что я уже настолько знаменит, что все меня хотят и приглашают за свой стол, оправдывая мои мрачные опасения насчёт самого лакомого блюда.
Но мой Вергилий в юбке твёрдой рукой и недрогнувшей походкой провёл меня мимо всех этих жаждущих и алчущих рук и лиц, и усадил за свой столик, где нам компанию составил бойкий мужчина с повадками восточного хитреца, представившийся как редактор какого-то отдела журнала «Юность».
Человек этот оказался милым собеседником, рассказывающим забавные байки про жизнь всяких знаменитых поэтов и писателей. Так что мои настороженные чувства, в окружении людоедов, стали притупляться. В конце концов, он даже до того расположился, что вопросил:
– А чего ж это Вы не заходите к нам в журнал, и не печатаете свои произведения? Милости просим! Заходите ко мне запросто!
Уже после первого подали второе, как небезызвестная женщина привела, ковыляющую на костылях, всеми ожидаемую персону. Стало так тихо, что было слышно, как ложки стучат о зубы, и мне показалось, что моё личное сердцебиение выставлено на всеобщее обозрение.
Ситуация была комическая – Тарковский сидел от меня через два столика и совершенно меня не замечал, никакой возможности с ним пообщаться не представлялось, поскольку рядом была его жена, и я себе и представить не мог, что бы такое сделать или сказать под пристальным прицелом стольких отнюдь не безоружных глаз.
Неожиданно в этой тишине раздался зловещий стук – это из старческих дрожащих рук Арсения Александровича вырвалась вилка и с шумом ринулась на пол. Лязг зубов мгновенно прекратился. Все настороженно замолчали. Жена поэта дожевала очередной кусок, и без вздоха и сожаления полезла под стол добывать рабочий инструмент своего мужа. Ещё секунда, и она нырнула совсем, и благословитель остался в видимости за обедом один. И тут весь зал зашипел
– Подходи! Подходи! Чего ты ждёшь? Он один!
А мои сотрапезники, на удивление слаженно, силой выпихнули меня из-за стола.
Я остановился в нерешительности, боясь наступить на человеческое лицо или руку копошащиеся на паркете, но эти руки и лица неумолимо проталкивали меня вперёд. И, вот, я уже стоял перед столиком поэта.
Здесь вилка, наконец, нашлась, и жена вынырнула наружу. Я же, сделав озабоченное выражение, как будто чего-то искал за соседним столиком, ретировался восвояси. Вздох сожаления пронёсся по Чистилищу….
Так закончилось моё хождение за благословлением.
6
Меня ещё посылали не раз, но уже с меньшим напором, и не так далеко. У меня даже нашёлся какой-то отдалённый родственник, член союза писателей. Его мы посетили уже с женой. Человек это был исключительно хороший, бывший врач. В Воронеже во время ссылки он лечил Надежду Яковлевну Мандельштам от какого-то почечного недуга, чем разрешил давно терзавшие меня сомнения. Потому что на редких виденных мной фотографиях жены поэта, мне-то всегда казалось, что в лице у неё нечто почечное…. Все его суждения на медицинскую тему были на редкость здравыми и убедительными в духе классической русской медицины. Но был и существенный недостаток – он писал стихи, видимо травмированный знакомством с Осипом Эмильевичем ещё в нежном, до конца не сформировавшемся возрасте. Этих стихов у него был целый шкаф, и каждый день он добавлял аккуратно, как в аптеке, новую стопочку. Пытаясь использовать в поэзии тот же здравый подход, что и во врачевательстве, он бодро полагал, что стихи должны быть «как железо»! Только тогда, по его мнению, они имели шанс порвать редакторские силки.
Для чтения стихов мы уединились в его кабинете как на приёме, оставив наших женщин что-то обсуждать между собой, хотя я наивно полагал, что чтение стихов в отсутствие представительниц прекрасного пола – занятие не вполне здоровое.
Стихи мои его поразили. Это я понял потому, что рот у него открывался и оттуда текла слюна, как на какое-нибудь лакомство. Но когда я кончал, челюсть со стуком захлопывалась, и он резюмировал чем-нибудь бодрым и жизнеутверждающим.
– Что это Вы пишете – «примус качать в унисон!»? Это что вы хотите сказать, что она ему подмахивает, что ли?
Несмотря на всё мой расположение и признательность, хотя бы за лечение моей любимой писательницы и предоставление ей возможности написать мои любимые произведения, по окончании приёма я сказал своей жене:
– Из нас двоих поэт – кто-то один!
Но через неделю этот мой новообъявившийся родственник позвонил моим родителям и пригласил через них меня пойти в дом литераторов на «круглый стол поэтов». Я там никогда не был и сгорал от любопытства. Омрачало моё предвкушение то, что я должен пойти один.
Мы встретились заранее, и поначалу посетили писательский ресторан. В ресторанах я бывал только на юге, когда во время путешествий в другом месте нельзя было поесть, поэтому увиденное произвело на меня сильное впечатление.
– Вот отчего хорошо быть писателем, подумал я по стопам героев «Мастера и Маргариты» – в такое место можно пригласить девушку!
Мой родственник предложил мне заказать всё чего угодно, сообщив, что он человек не бедный. Но меню было для меня языком тарабарским, виденным мною в первый раз, поэтому оставило меня совершенно равнодушным. Мы чего-то поели и перешли в бар, выпить чая и закусить сладким. И здесь я увидел нечто действительно выдающееся – обилие тортов и пирожных, как из булочной в моём раннем детстве, до того момента, когда они все куда-то исчезли, и потрясённый закричал:
– А здесь я хочу всего!
После такого пиршества, отягощённый съеденным, я уже не стремился ускользнуть с «Круглого стола поэтов», даже когда увидел его обитателей. Мне было слишком тяжело. Я приготовился терпеть и переваривать.
Выяснилось, что поэты, читающие друг дружку стихи, напоминают дружеский ужин людоедов.
Сначала поэт обуреваем переживаниями от того, что ему предстоит прочесть, и не в состоянии по этой причине никого слушать, потом он, естественно, сам читает, и, наконец, он придя в себя, озирается по сторонам и ищет взглядом того, кто бы его услышал и сочувственно ему откликнулся. И, о ужас! Оглянувшись по сторонам, обнаруживает вокруг себя – одних поэтов!
Мне, правда, удалось урвать для себя толику внимания, хотя я так и не определил, хорошо это или плохо. Люди, собравшиеся за действительно круглым как колобок столом, оказались солидные, и таких юнцов, как я, больше не было. В моём же стихотворении, которое я тогда любил читать, помимо «зданий – мирозданий», и описанного выше эпизода, где «она кому-то подмахивала», была ещё возмутительная строка, про то, как капает в постели. На неё-то коллеги обратили внимание, и почему-то обиделись, выясняя с пристрастием – кого я имел в виду. Но я так был занят пищеварением, что совершенно не включился в этот принципиальный спор и не сделал никакого скандала. Главной же героиней этого омерзительного опуса была оттепель, она-то в московских тяжёлых условиях и вытворяла все эти безобразия.
ОТТЕПЕЛЬ
I
Не зима – а сбиванье сосулек веслом,
И на лодке езда от морозов до таянья,
Вот и сделали это своим ремеслом,
И обрядом, его ремесла, одевание,
По утрам вожделеют застывшую ртуть,
И остывшей рукой трут пустое стекло,
– Ты, пожалуйста, все-таки шарф не забудь.
– Да не нужно, тепло, я поеду в метро,
– И перчатки надень, и заправь в рукава.
– Хорошо, я надену наверно, отстань!..
– Так, тебе всё равно – не расти трын-трава!..
Видишь, минус четыре! – Но это же рань!
– Ну, а к вечеру, если начнётся метель,
Ты поедешь на лодке – замёрзнет рука,
И опять заболеешь, и сляжешь в постель!..
– Я бегу… опоздаю… не нужно… пока!
Так несут пустобрёхи, и весь гололёд
За окном по белеющей кромке
Бессловесною рыбой плывёт пешеход,
Разодетый, скользящий и ломкий.
II
Оттепель вот теперь,
Оттепель вот тебе,
Каплет на платья, на спины и, вроде бы,
Каплет в пролысины, каплет в проталины,
Каплет в Памире, в Париже и в Талине,
Каплет сквозь виллы, коттеджи и здания,
Каплет по всей толщине мироздания.
Каплет в постели,
Каплет пастелью,
Каплет гуашью,
Патокой мажет,
Тонны из Леты
Капают сразу,
Каплют приметы,
Капают сглазы.
Руки сутуло
Сжаты в едино
Чёрной, шершавой шагреневой кожей.
Ворот приподнят,
И смотрит, как дуло,
В горло дуэньи, горло прохожей.
Оттепель, таянье –
Вот, и Испания.
– Девушка, Вы разомлели и шарф
Ваш оттеняет прелестный румянец,
Девушка, знаете, я ведь испанец,
Я иностранец, скажите, я прав?
– Вот уж, искала таких дураков,
Думает, он остроумен, каков!
– Девушка, знаете, оттепель – сон!
Вместе давайте поедем и примус
Будем качать в тишине в унисон,
И керосином зажжём одержимость!
– Знаете, парень, так репу не парят,
Я не люблю этих пошлостей сольных,
Мне всё равно – унисон ли, кальсоны,
Вы ведь горбатенький, Вас не исправить.
Оттепель на небе,
Вот тебе, на тебе!
Надо бы, надо бы
Сонного снадобья.
– Слышишь, я только узнала вчера,
Ты не звонил, это было так грустно,
Я испекла восхитительно-вкусный
Торт под названием "Проба пера".
Можно приехать, ты чувствуешь боль?..
Да, разошлась, разгулялась погода...
Оттепель, оттепель, оттепель вдоль,
Оттепель только внутри небосвода.
– Прошу Вас, Ваше мнение
Отделу просвещения,
Вопросы и лицензии
О женщине в поэзии.
– Они все очень детски,
И даже их гротески,
Но, всё-таки, для прессы
Скажу, что есть принцессы:
Одна на отзвук матова,
А значит – холодна,
Ахматова, ах! Матово!
Ах! Не увидеть дна!..
– Скажите, а Цветаева?..
Хотя бы пару строк...
– Цветаева растаяла,
Не воскресить восторг.
Я устаю от чтений
Её хитросплетений,
Но в северном сиянии
Я признаю: явление
Достойно восхищения,
Хотя б без понимания
Его предназначения. –
– Так Вы писатель? Это забавно,
С виду не скажешь... – Техник? – Да, вроде...
Можно Ваш номер? – Давно ли? – Недавно.
– Я не пишу номеров и пародий.
Где ты, Испания,
Где вы, дуэньи?
Оттепель – таянье,
Таянье – тленье.
– Да, приезжай! Это было случайно... –
Чайные розы за окнами чайной,
Старой уборщицы вздох и сомнение:
"Оттепель, оттепель или томленье? "
Оттепель вот теперь,
Оттепель вот тебе,
Каплет на платья, на спины и, вроде бы,
Каплет в пролысины, каплет в проталины,
Каплет в Памире, в Париже и в Талине,
Каплет сквозь виллы, коттеджи и здания,
Каплет по всей толщине мироздания.
Что это, в мире сдурел календарь,
Или весна беспросветная вот теперь?..
Просто в Москве расслезился февраль
В оттепель, оттепель, оттепель.
февраль – 7 декабря 1981г.
7
Спустя пару недель я зашёл к обаятельному сотрапезнику в журнал «Юность». Поздоровавшись, он спросил, что последнее я написал, из чего я ложно заключил, что всё предыдущее он уже прочитал. Углубившись на какое-то время в мои творения, редактор поднял голову и озабоченно произнёс:
– Какой-то Вы странный!.. У нас есть поэты, которым всё хорошо, а есть поэты, которым всё плохо. А вот Вы – какой?
Я понял, что время моей славы в писательской среде безвозвратно прошло, и не стал продолжать бесполезную дискуссию. Дважды я имел возможность проявить себя перед литературным сообществом, и обе эти возможности возникали за столом. Но как открылось мне моё Предназначение в разговоре с Ш., так оно и осталось – я был тем парнем, который на кухне посуду моет. Я, действительно, потрясающе мыл посуду, и многие хозяйки могли бы этому у меня поучиться. А в перестройку ко всему ещё и научился готовить, так что посуды в моей жизни прибавилось.
------------------
Всё скрыто Промыслом, и я
Перед Лицом Господним мелок!
На кухне вымытых тарелок
Неимоверна толчея.
------------------
Выйдя на улицу, я пошёл прогуляться по Москве и неожиданно набрёл на институт «Балканистики и славяноведения». Зайдя внутрь, я увидел там В.В.Иванова, на лекциях которого мне посчастливилось несколько раз присутствовать. Подойдя к нему, я представился учеником Лесскиса, и В.В. пригласил меня участвовать в своём семинаре. Так неожиданно и счастливо я приобщился к такому желаемому семиотическому образованию.
Как-то я попал в журнал «Юность» ещё раз. Мне составили неимоверный блат, и сказали, что уж теперь обязательно напечатают. Редактор был уже другой. Он заявил, что, конечно же, меня напечатают, и вопросил, что бы я хотел издать. Я потупил взор и признался, что у меня есть очень значимое для меня произведение – «Фреска осени», каковым бы я и хотел быть представлен публике.
Редактор взял мою рукопись, состоящую из 12 неполных страничек, и взвесил её на ладони, как ангел душу у Врат Рая.
– Такое огромное произведение наш журнал печатает только в том случае, если оно имеет огромное общественно-политическое значение. Имеет ли Ваше произведение такое огромное общественно-политическое значение? Я совсем потупился и прошептал, что – не имеет….
– Это элегия к Богу… это личное….
– Ну, хорошо – смягчился редактор – но такое огромное произведение вышибет из номера пять ужасно талантливых поэтов! Готовы ли Вы вышибить из номера, повторяю, пять, до ужаса талантливых, поэтов?
– Нет, не хочу! – в ужасе пискнул я и побрёл прочь.
В сущности, жить стало легче. В советское время я мучился непосильной задачей – написать стихотворение, чтобы в нём не упоминалось Имя Божие. И не мог. Чем дальше, тем больше воспевал я Всевышнего. Моя поэзия без обращения к Господу не складывалась. А здесь я сказал, что хотел бы издать элегию к Богу, и меня даже не арестовали! Видимо, я не создан для журналов!
С годами я неожиданно обнаружил, что уже состоялся как поэт. Видимо, благословление, данное мне Тарковским, оказалось настоящим, и господа литераторы всё прозевали.
10.11.2009. Бразилия. Сао Луис Ма. © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru
