Картина Евгения Ицковича
Достоевский заворожил вечность:
"Красота спасет мир!",
но не договорил, не закончил сокровенным – Якоба Беме:
"Это великая тайна!".
И слово осталось эзотерическим, внятное посвященному и убиваемое профаном, ибо красота была разлита вокруг, умела говорить, и не могла себя выразить.
А может быть, он и не мог закончить того, что лежало между слов? Невыразимые слова о «невыразимом»!
Второй великий Андрей русской культуры, русской мистики, Андрей Тарковский стремился вымолвить что-то младенческим шепотом, осязающим краски и звуки, и у него получился – иконостас…
Но страшно были пусты глазницы колоколен, и жутко ветер гулял в разрушенном храме, осквернённом татарской конницей.
"Счастье вечности – это когда воскресают любимые женщины... и ты, припадая к ним бренным телом, воскрешаешь мир своей души!".
Да, да, припоминаю что-то… Это о Страшном Суде, вернее, о воскрешении мертвых. Тело было разлито во времени прахом желтеющих пленок и старых кадров. Так много тела... Так много времени... Но воскреснет лишь то, что было одушевлено, что было любимо!
Я чувствую свою душу в твоей душе, я чувствую свое тело в твоем теле, мы умерли во времени и слились в пространстве, мы створки уст, силящихся вымолвить Имя Господне и объять мир.
Мы теряем лица свои в наиболее личном, в наиболее достигшем глубины нашего «я», ибо тогда в нас проступает Лице Божие!
И мы, уже не суть – две личности человеческие, а суть – две личности мировой природы. В нашем соединении повторяется акт Творения.
Закончил же Тарковский страшным бредом старческого слабоумия, спеша проговорить вслух то, что надо хранить про себя: "Ты должен переспать с Марией – она колдунья, и мир спасется!".
Перед Рублёвской "Троицей" сидит женщина в плате, и лицо ее скрыто от нас. Вот, она родилась, а вот ее успение... Но неизменно от рождения и до гроба с младенцем на руках у груди, истекающей млеком. О Боге, Богочеловеке и Духе Святом свидетельствует совершенный человек – Приснодева. Она входит в наш мир откровением русской мистики, свидетельствующей Троицу. Мы даже не замечаем этого – в откровение Троицы … четвёртого члена – Матери.
Грустно, мне грустно... Глубь веков разлита предо мной, расплескана в блюдечке. Дую в грусть, стужу изустно. Горячо! Пью обжигаясь. Боже! Это то, что было здесь всегда: до светно, до нощно, до язычно. Это то, что упало мне на лицо, когда Христос выходил из леса.
В поле, ветром овеваяся, в реке духом омываяся, отдыхая у стекла моей городской квартиры с той стороны улицы, независимо от высоты этажа. Христу и небоскребы по колено, потому что Христос жив, и это чудо. Но знаю я Христа только русского.
Из немоты пространства Троица вошла в келию к Сергию. И он, простершись ниц перед мукою Девы в сердце своём, основал Святую Русь. Но Дева была еще развоплощена, она приходила сквозь стены и уходила с молитвой. Он не встречался с ней на улице, не преломлял с ней хлеба в трапезной. И все же он знал ее, и потому нам в нём открывается Она, а ему в ней человек.
В этом секрет его аскезы и затворничества, он не был один, он был с Марией. И оттого он всегда стоит у границ последнего понимания и прощения, ибо понимание и прощение его – понимание и прощение Матери Человеческой. Вот оттого-то он пускает в келию свою мать свою, не совершив истинно русского подвига русской схизмы – отречения от матери. Вот оттого-то он, величайший подвижник и молчальник, устраивает киновийную жизнь товарищам своим, Призвание своё полагая на волю Господа. Между ним и молитвенной еще Матерью стоит живой человек уже.
Для нас Сергий – исток, корень. А сам он – вершина, плод долгого духовного созревания, длительной напряженной немоты. То, что не находило себе языка, созерцалось и осязалось. Мы ищем зримые памятники письменной культуры... мы духовные материалисты.
Сергий живет на горе. Это нам только кажется, что в бездне. Эта бездна зовется гора. Не знаю, Синай, или Арарат. Мы беспамятствуем. На эту гору всходил Дух Святой русской мистики из поколения в поколение, из человека в человека. Сергий на вершине, на скале, освещенный всем, от него новый спуск в новую гору.
Тайна имени! Как мучительно быть не названным, не позванным. Так и хочется подлезть под руки за благословлением!
Я – Евгений, и я – Женя!
Я человек благородного образа мыслей. Язык – мой инструмент, моё орудие, им я могу и разить, и жалить….
Но я так не думаю….
Низкое закрыто от меня тайной рождения, тайной имени. Добро и зло – лишь круги на поверхности Бытия. Мир создан из любви!
Я – Женя.
С раннего детства это воспринималось мной, как посвящённый – жене, женщине. Я посвящён женщине, и только в ней открывается моя природа. Это как – посвящённый Богу. Я и посвящён Богу, но через женщину.
Это пронизывает всю русскую мистику. Только в женщине, только через неё открывается Образ Божий, и проявляется собственное Предназначение. Иногда это сочетается с крайней аскезой, но всегда это целомудренно.
Как узнать из чего ты, откуда пришёл? Когда традиция вырвана с корнем и развеяна прахом. Кто благословит тебя? Как передаётся то, что, по видимости, не существует, прервалось? Когда я в жизни своей встречал прекрасных женщин, я учился созерцанию и осмыслению, и когда появились ушедшие книги, я уже знал людей из своего колена.
Много лет я вёл разговор с Бердяевым.
Это была какая-то шизофреническая связь. Я понимал, что он уже много лет назад умер, но продолжал с ним разговаривать, и он, не смотря на непреложный факт своей смерти, продолжал мне отвечать.
Нет, это был не разговор, это была любовь. Я вдруг понял, что он любит меня так же сильно, как и я его, и с этим ничего нельзя поделать.
Нас представил друг другу один мой знакомый. Он принёс мне книгу «Экзистенциальная критика откровения» – кажется, так. Сколько потом не искал, не могу найти этой книги.
Прочитал, но особенно она меня не вдохновила, и, возвращая её, заметил – он так пишет о Боге, как будто это игра в жмурки. Ты ходишь с завязанными глазами, а все вокруг хлопают, чтобы ты кого-то нашёл по звуку. И всё было бы смешно и не интересно, если бы не было слышно, как хлопают…
А спустя некоторое время понял, что очень не люблю философию, как манеру отвлечённого умствования, и Бердяев только по ошибке затесался в ряды философов.
Он философ – только мемориальный!
Он живёт на кладбище и отирает пыль с надгробий, поэтому мысль его предельно конкретна и обращена к жизни, и более того посвящена мне.
И тут начался запой! Я начал читать Бердяева с наслаждением изголодавшегося любовника, и вдруг заметил, что он передёргивает, вернее, заговаривается. Так среди прочих замечательных и глубоких мыслей о Сократе, он вдруг удивляется и восклицает – почему это Сократ не обладал историческим сознанием?!
В этот момент я писал «Древо Христово», и меня аж передёрнуло – «Помилуйте, батенька, какое может быть историческое сознание, когда нет истории?! История до Христа покоилась, как в вазе, внутри еврейского народа. Это Христос разлил её по всему человечеству, сделав историческим будущее, и тем самым распространив её на прошлое. Уж у кого-кого, а у Вас я рассчитывал на понимание!».
Воскликнул я всё это, как вы понимаете, совершенно машинально, в полном одиночестве, не рассчитывая на последствия. Надо сказать, что в то советское время книги попадали ко мне совершенно случайно, занесённые ветром добрых людей, и никакого сознательного выбора я делать не мог.
На следующий день мне приносят книгу… Бердяева. Я раскрываю её, тут же в середине, от нетерпения, и читаю. Не помню дословно, примерно следующее…. – Да, я ошибался ранее по поводу Сократа, у него не было исторического сознания, потому что у греков не было истории! –….!
До этого момента, несмотря на свою возмущённую тираду я считал, что один на всём белом свете понимаю отсутствие истории у кого то бы ни было до Христа, за исключением евреев, потому что ни у кого не находил никаких признаков такого понимания. Разумеется, я ничему не поверил. Но тут началось….
Я прочитываю какое-нибудь место из книги, вызывающее моё непонимание или возражение, ропщу или вопрошаю, и на следующий день мне приносят другую книгу с обстоятельным объяснением моего вопроса. Но это всё были факты моей собственной головы, поэтому я их радостно игнорировал, пока не случилось следующее.
Мои родители купили книгу Л.Н. Гумилёва «Открытие Хазарии». Я был потрясён и написал Л.Н. письмо. Но перед тем, как отправить, сказал об этом своему брату. На что, он заметил – «Ты поосторожней с Гумилёвым, я слышал, он мистический антисемит.».
Письмо я не отправил. Это было нежное время перестройки и мне казалось, что можно заключить общественный договор помимо государства, чтобы избежать зла его исторического преобразования. И я писал письма всяким заметным людям, выражавшим ясную нравственную позицию. Но в результате ни одного письма так и не отправил… У меня было ужасное ощущение, что я могу встать в длинную очередь сумасшедших, пишущих куда-то письма, и всё равно не буду прочитан.
Письмо я не отправил, но очень расстроился и стал наблюдать. Неожиданно я узнал, что Гумилёв считает себя человеком верующим, просто в науке, в исторической науке – он материалист. Вот такая незамысловатая душевная болезнь!
Дальше больше – вышли другие книги Гумилёва, например – «Русь и великая степь», и в ней, когда дело касается евреев, не надо обращаться к другим историческим источникам, или даже прочитывать всю книгу, или даже переворачивать страницу – даже в пределах одного абзаца – «гражданин солгамши»! Настолько он делает взаимоисключающие утверждения, теряя над собой контроль и не заботясь даже о правдоподобии, что выглядит и не православным, и даже не коммунистом, а прямо-таки сатанистом.
Тут я не выдержал и закричал – Николай Александрович, что же это такое – он же гениальный человек, с гениальной исторической интуицией, но ему теперь нельзя верить, абсолютно, ни в чём! И это тот человек, который утверждает, что лучшим из виденных им в жизни людей был Мандельштам!
И неожиданно на этот бессознательный вой получаю совершенно осознанный ответ. А я, вообще-то, и не предполагал, что на этот вопрос можно ответить.
Бердяев писал примерно следующее – когда я был юным, то очень увлекался марксизмом, и среди прочего материалистическим объяснением истории, пока в своих исследованиях не дошёл до евреев. И тут я понял – либо материалистическое объяснение истории невозможно, либо евреев не существует.
И Бердяев выбрал, как существующее – евреев.
Так продолжалось довольно долго, много лет, пока я не озаботился проблемой самоназвания. Я понял, что ни поэтом, ни мыслителем, ни даже мистиком не могу себя назвать, потому что это не является главным!
Нет, всё это очень важно, но это проявление какого-то более общего, более обширного дара, формирующего меня, и менее выразимого, потому что у него ещё нет социальных аналогий.
Я очень мучился, и никто не понимал моих мучений. Мне говорили – Женя, ты гениальный поэт, чего тебе ещё?!
И вот, когда я совсем отчаялся, то попробовал это выразить не образом, а понятием, подражая Майстеру Экхарду. Я – мистический реалист! И на следующий день мне принесли последнюю книгу Бердяева «Царство Бога и царство кесаря», посвящённую… – мистическому реалисту!
Теперь я понял – русская мистика обращается к женщине как единственному источнику миропознания – любви. Все остальные способы познания оказываются недостаточными. Понимание только в любви и только через любовь! Так был воспринят ей Христос и Его путь в мире. И делает это не опрощаясь, со всей высотой присущей ей духовной культуры.
******
Снег Рождества мы празднуем одни!
Отгородясь Стамбулами от Рима,
Мы жжём свечу, но свет на наши дни
Темнее тьмы над домом Мицраима.
И всё разноречивее народ,
И башня рушится от ангелов и стужи,
От тесноты, зияющей снаружи,
И правит обезумевший Нимрод.
И несть числа!.. – личин в избытке!
Душа парит с душою врозь…
И, с губ сорвавшееся в свитке,
Дыханье снег и изморозь.
Христос-младенец в колыбели
Зажги свечу в моей руке!
Ты держишь небо налегке
И в пустоту вонзаешь ели.
Нам ясли – первый стыд сердец,
А крестный путь – горенье к Богу!..
Но ты возьми меня в дорогу,
Христос-младенец – первенец!
В кострах берёзовые плахи –
Ключи небесного огня,
И дух волнуется во прахе
Христос-певец, зажги меня!
Я есмь под сводом литургии,
Где мать – нежнейшая невест,
Где светим мы, но мы другие…
И речь – прозрачный благовест.
7-13/I-90г.
******
Москва полна, как разорённый храм!
Душа креста без ангела, без злата,
Душа ещё ютится по углам,
Но тяжестью монгольскою крылата.
Дух дышит верой в дыры куполов,
Но город мученической ожил смертью,
Листву его знобит молитвослов
Над бездной облюбованною твердью.
Упадничество не в этих небесах!
Моя Москва не променяет чуда!
Моя Москва – не гири на весах,
Не ждёт суда, а дышит из сосуда!
И мученичество преображает свет,
Преображают смысл слова молитвы!
Не будничность, лишённая примет,
Не прошлое – разительнее бритвы!
Мария! – Горек хлеб у зла,
Застой судьбы в его замесе,
Не развязать его узла,
Небытиё в его прогрессе!
Мне страшно! – Алые пиры…
Обряд войны введён законом…
Мария! – Рушатся миры,
Как церковь, с погребальным звоном!
И мученичества в горле ком
Крошится тризной известковой,
И день по площади влеком
И пытан кровию Христовой.
Январь 23/I-90г.
******
1990-2010гг. © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru
