Картина Евгения Ицковича
1
Уже который год я играю в шашки…
Крыша моего дома прохудилась, и на голову мне медленно сочится снег, покрывая её белой изморозью.
Чувства мои обветшали и выцвели, и валяются теперь на полу грудой ненужного тряпья, на которые я кладу ноги во время ночного холода.
Да и сам я, наверное, бесцветный, и сквозь бледную спину немеют стены, а сквозь голые ноги пылятся чувства.
Я, наверное, ещё и сухой. Сухой и прозрачный, и если лить в меня тёмную жидкость, то я буду наполняться одновременно шумом и цветом.
Если взгляд упереть, сосредоточить его осмысленную структуру, утвердить его видимый конус, то постепенно он сможет материализоваться, оказаться внешним, глядящим – самовидящей целью, самосозерцающим смыслом.
Он остановится пред тобой упругий, упорный, и ты, прижимая его к биению пульса, сможешь сказать себе: «Я совершенно спокоен» – и почувствуешь не пульс, а взгляд. Это пульс неразличим во взгляде неподвижном и тронном: «Я совершенно спокоен» – вот, и пульс упорядочен взглядом.
Созерцание приучает сливаться с миром, когда мир и я разлучены и покинуты. Мир движется в мельчайших частицах, в мыслях движения, а я молчу отдалённо. И деревянные полозья старого моего кресла качалки неумолимо точат пологие желоба в брюхе цементного пола бункера, создавая вокруг себя иллюзию жизненного муравейника.
– Что же, бегите, твари, качайтесь, полозья, я не буду мешать вашей суетной жизни, я всего лишь зритель пересечения ваших путей в паузе моего качка.
Вот, ты – цементный муравей, родившийся в тот момент, когда луч моего сознания вырвал тебя из общей тьмы, и я увидел, как кресло качнулось, и ты родился.
Вот, ты обгоняешь своего собрата, так же как и ты, обречённого на жизнь и смерть у меня на глазах.
Вот, ты катишься из последних сил, и твоя обнажённая цель, твоё последнее стремление – это щель в полу, которая привлекла моё внимание лишь потому, что ты умрёшь там.
Там!!!
Где и что? Я не смогу отличить натруженным взглядом от подобных же шероховатостей пола. Что ты думаешь о значимости своей жизни, о своём стремлении к щели, о впечатлении, которое ты произведёшь на меня – творца и свидетеля, о своём собрате, которого ты обогнал, когда он уже умирал, ощущая терпкость цемента.
Что думаешь ты, и что значит твоё думанье, если твоя жизнь всего лишь суетное движенье, а я полон недвижимости и созерцания.
Вот ты уже и умер, а кресло, качаясь, плодит твоих братьев, ищущих, так же как и ты, щель или бугор на поверхности пола.
Нет, я им не скажу о том, что ты был, и что ты также стремился и нашёл свою щель, что ты так и не узнал ни меня, ни моего покоя. Я им ничего не скажу – они слишком суетны.
Так кресло моё, разрушая моё жилище, иногда создавало жизнь, и я любил его, его сухое дерево, его трепетное касание.
Просыпаюсь.
Сознание вяло раскачивает глазные яблоки, и Ньютон моего рассудка умирает от ожидания их падения.
Наконец, появляется перспектива, край которой в затекшей кисти, а осевые линии, пробежав расщелины пола, слабо зажаты между средним и безымянным пальцем. Так что если бы лицо оказалось полотном картины, то оно как марионетка висело бы на осевых перспективы, и от вялости позы и пальцев лениво покачивало бы своё выражение.
Но наклон головы узаконивал зрительный горизонт ближе и раньше конца руки, и невидимые за горизонтом пальцы казались съеденными вполовину, тем более, чем мягче размывали их стелющиеся волосы. Тяжесть правого бока убеждала в очевидности обглоданного чудища левой руки, и та же тяжесть, самодовлея в сущем, приводила сознание к мысли о правой руке погребённой телом. И вот эта левая рука, этот объеденный беспал медленно подползал ко мне, чтобы я целовал его в розовый пупок ладони. И я целовал, выпивая странную свежесть, осознавая, что это видимо свежесть утра, и он замирал рядом, истомлёно вытягиваясь.
Взгляд поворачивается на спину…
Кажется, длинные люди на длинных ногах подходят ко мне…
Да, они подойдут в ощутимом запахе молодой плоти, и обнажённые руки взовьются вверх, обнимая волосы и душа глаза.
Но нет, это солнечный свет, расщепившись в решетке бункера, подошёл ко мне на неслышных лапах и положил на моё лицо своё мягкое тело.
Потрескавшийся потолок, чёрный патрон с вытянутыми наружу жилами, окно, татуированное решёткой, облупленные стены, обшарпанный пол – всё разрушает пыль, особенно эта – висящая, солнечная. Она становиться существом материала, плотью бункера и даже мои устилающие всё вокруг чёрные, тугие волосы под её влиянием превращаются в золотисто-масляные ковры.
Волосы – это мои мысли. Пока существуют волосы, существует сознание. Вон та, седая, особо полюбившаяся идея образует в общем потоке своё особое старинное русло, в общем рисунке свой неповторимый узор. Она очень стара, она так стара, что, пожалуй, начинается рядом с самой моей жизнью, её можно найти в любом месте моей комнаты, она пронизывает даже стены, располагаясь в углублениях и цепляя шипы извёстки.
Иногда, мне кажется, что жилы обезглавленного патрона являются внезапным продолжением, незаконченным выводом этой идеи.
Эта идея разъела все связующие структуры моего бункера и сама стала его связью, его цементом, его интимной потребностью, так что отними у моего жилья его первозданную мысль, и рухнет оно, обрушится, оставит меня на улице у развалин.
Наверное, с этой мыслью и связана основная причина, по которой я отказался от всяких катушек и мотков, и дал идеям спокойно падать и сплетать заложенный в них самих узор, чтобы сплести мне ту подстилку, тот ковёр, на котором я могу сегодня ночевать. Я боялся, что порвётся моя основная мысль, ибо волос кажется хрупким и недолговечным, а каждый узел портит его структуру, его цельную суть. И его целомудренное естество заменяется поддельной фальшью.
Ногти – это мои эмоции, только в особом обледенелом состоянии, ибо находятся они под постоянным воздействием идеи.
Пожалуй, коренное отличие моих ногтей от выцветших чувств заключается в том, что чувства мои, представляющие собой пыльный тряпичный хлам под озябшими ногами, служили некогда средством для осязания мира, пока их не заменил разум с его внутренним зрением и волокнами идей.
Эмоции же служат выражением моего «Я» в этом окружающем мире, но и они заморожены разумом и пронизаны идеей, той же первичной идеей моего существования, да и многими другими, более поздними, или являющимися свободным ответвлением доминанты.
Идеи окутали и укрепили каждый ноготь, поддерживая его и влекомые им. Они выходят за пределы пространства моей комнаты, распространяясь в близлежащих заоконных сферах, но и они не способны были спасти даже особо поддерживаемый мной ноготь от окончательного падения и краха, обращаясь тем самым в безногтевое, безэмоциональное состояние, подтверждая тем самым мимолётность эмоциональных наслоений по отношению к идеям.
Я смотрю, как растут мои волосы, они текут спокойно и полноценно, это живые источники недр моего тела.
Я сижу неподвижно, затаив дыхание, стараясь не помешать им, течь своими путями, струится по предназначенному руслу. И они текут, наслаждаясь своим движением, и я радуюсь вместе с ними, и они вместе с моей радостью текут дальше, пробивая горы, размывая поля, образуя ручейки и речки и сливаясь в единое море, в котором тонет мой сон.
Я люблю смотреть, как растут мои ногти!
Пожалуй, на ногти я люблю смотреть больше, чем на волосы, или нет – это просто другое чувство, другой рост. Если очень приблизить глаза к месту возникновения жизни волос, к их истокам, к их корням, то возникает ощущение близости жизни, живого мира, сопереживания и сорождения.
Сколько же ни подноси лицо и глаза к ногтям, они всё равно останутся мёртвыми, можно даже не подносить глаза, а подносить одно лицо, или не подносить ни лица, ни глаз, всё равно ничего не измениться, как был, так и останется бескрайний, мёртвый, ледовитый ноготь.
Я старался отрастить их как можно длиннее, прибегая при этом ко всяким хитростям и уловкам, я старался класть пальцы ног и рук как можно более горизонтально, буквально положив ногти на землю, подстилая под них для прочности всё, что попадалось на глаза: выцветшие чувства, волосы, щебень, штукатурку.
Когда же какой-нибудь ноготь дорастал до стены, я пытался просунуть его сквозь прутья окна.
Правда, надолго его не хватало, просунутый ноготь, лишённый опоры, вскоре рушился под собственной тяжестью и рассыпался прахом.
Иногда я загадывал что-нибудь на особенно полюбившийся ноготь и болел за него, чтобы он первый дорос и не сломался до намеченной метки, так что ясность моего сознания начинала запотевать.
Я так долго веду игру, что забыл уже причину её начала, и уже не осталось никого, кто приветствовал её первые ходы, кто дышал моими радостями и жил моими надеждами. Близкие мои, мои родители, мои друзья и родные сгинули, растворились в чёрно-белой ряби доски. Все мои планы смешались, сбились…
Чем я жил десять, пятнадцать, сто лет назад, перед тем как сделать последний ход? Не знаю, не помню…
Жизнь тогда, видимо, не имела смысла, ибо весь смысл сосредоточен теперь в этом гипнотическом передвижении шашки с квадрата на квадрат.
Каждый раз, отрываясь от доски, я с недоумением замечал, как меняется моё тело, как меняются свойства моей жизни.
И вот уже каждый орган лежит на поверхности, беззащитный и голый… Что скажу я им: сердцу, легким, почкам, печени?.. Чем подтвержу притягательные силы родства, удержу от распада?
Каждое утро, когда беспал подползает ко мне, и я пью из его пупка, определяя температуру и влажность окружающего мира, я шепчу ему:
– Подожди, ещё не сегодня, я должен решиться, ты же знаешь, сколько обдумывал я этот ход, и что от него зависит. Я должен выиграть, он победный, мне уже мерещится невдалеке близкий конец!
И тогда стены бункера оседали, и я сидел на камне и Неведомый пытал мою совесть моим разумом.
Окружающая пустыня была лишь морем по дороге в Египет, и волны песка дико скрывали смысл воды.
«Что же?» – спросил я его, и он ответил:
«И вере скоро минет две тысячи лет, две тысячи лет веры, которая стала любовью!».
Но Он усмехнулся: «Верою или любовью?».
И показал мне двух женщин прекрасных и скорбных.
У женщины в чёрном глубоко утопали глаза и притягивали душу, как два края двух бездн, и стан её замирал от трепета деревом бездны.
У женщины в белом глаза возносили светом, и грудь высоко поднималась и раздваивала сердце – на моё, и только моё!
И сколько было жизни, сколько ударов этих сердец.
И Он дал мне наклониться над ними.
И когда я готов был сделать шаг…
– Обхватил руками шею женщины в чёрном, и сдавил ей горло, так, что она стала темнее своей одежды.
И разорвал платье на груди у женщины в белом, и чёрной своей рукой смял нежную грудь её.
«Да, так всегда: вера душит, а любовь оскорбляет!».
1981г. © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru
