1.
Я стоял на выходе из метро «Чистые пруды». Слева доносилась какая-то дурацкая испанская мелодия, а сверху шел снег, который мгновенно таял, когда дотрагивался до земли, и смешно оседал на волосах прохожих, так что казалось, будто все вокруг – молодые и старые – внезапно поседели, но это была легкая седина – такая случается у людей, рано вступивших во взрослую жизнь. И воздух передо мной был тоже расчерчен мерцающими, то видимыми, то невидимыми, лучами снега, тянувшимися с самого неба. Никто ничего не хотел от меня, поэтому мне было очень спокойно, хотя немного одиноко.
Почему-то я подумал, что в жизни все не так уж плохо.
Было немного жаль, что это чувство, очевидно, продлится очень недолго, а скоро я совсем забуду и снег, и это ощущение, и никому не сумею о нем рассказать, а если и сумею, то все равно никто не сможет понять меня до конца.
2.
Вечером того же дня я оказался в ирландском пабе с тремя приятелями. Когда музыканты заиграли рок-н-ролл, я достал kazoo и задудел в нее изо всех сил. Девушка, разносившая текилу, была так прекрасна, что я чуть не ослеп, а Володя совсем не растерялся, сказал, что она похожа на куклу, нечего тут восхищаться, и тут же пригласил ее на танец. Двое других приятелей тоже танцевали, один я, несмотря на свои тридцать лет, не смог преодолеть страх. Я оказался у барной стойки совершенно один, оделся, ушел и всю дорогу вспоминал, как в подмосковном пансионате ко мне подошла девушка и сказала: «Можно потанцевать с красивым поэтом?» - и я бросился танцевать, как в омут головой, что и привело к событиям, бесповоротно изменившим мою жизнь. В результате этих событий я остался без жилья и без будущего, с огромным запасом жалости к себе, который не сумел истратить до сих пор, вопреки советам стать солдатом и проживать каждый день, как битву со всем миром.
Приехав туда, где я с тех пор ночую, я посмотрел в зеркало - и не увидел никакого солдата, а только осунувшееся лицо провинциального очкарика без прописки, лег на свой надувной матрасик и сладко-сладко заснул, и мне снилось, что я прижимаюсь к чьему-то теплому боку, и чья-то рука ерошит мои волосы, и на душе снова был покой-покой-покой.
3.
Утром я проснулся около часа дня, оделся и отправился на вечеринку, куда меня пригласила художница Лиля. Я прошел полпути до метро и понял, что надо вернуться, потому что я не хочу никого видеть. Вернувшись, я решил, что Лиля обидится и снова побрел к метро. Конечно же, я поехал не на ту станцию «Смоленская» (их две), опоздал на полчаса, и все были вынуждены меня дожидаться. Когда Лиля, наконец, увидела меня, она крикнула «Ура» - и вся толпа поплыла по Старому Арбату, ориентируясь на букет роз, который Лиля надела на длинный рулон бумаги и подняла вверх над головой. Рядом со мной шли два молодых парня, вероятно, художники, и тихо, по-интеллигентному, вспоминали, как один из них не срал три дня подряд в художественных целях.
Нас привели в какую-то древнюю, видимо, сталинскую квартиру. В ней были высокие потолки. Я вспомнил, как литературный критик Анкудинов написал обо мне, что я типичный москвич и пишу про высокие потолки, хотя в то время я не видел никаких высоких потолков и жил в Москве нелегально, без регистрации, будучи гражданином Молдавии с пропиской в Дортмунде. Собственно, этот высокий потолок был первым высоким потолком, который я увидел. Я порадовался, что уже заранее написал про эти потолки; во всяком случае, так утверждает наша критика. Что до меня, то я не нашел у себя ни одной строчки про потолки, но со стороны виднее.
Естественно, что за этими мыслями я совершенно отключился от окружающего мира и не заметил, как всю комнату уставили какими-то художественными работами, разлили вино и накрыли на стол. Из работ мне больше всего понравился поставленный на табуретку писсуар, которому пририсовали усы – называлось это «Фонтан с усами». Я сказал кому-то, что это уже было у Марселя Дюшана, но какая-то утонченно выглядящая девушка объяснила мне, что эта работа – в традиции Дюшана, и что она сама тоже раньше работала в такой традиции. Оказывается, в Москве трудно найти дешевый писсуар, поэтому эти работы обходились неимоверно дорого. Она всю Москву обыскала в поисках писсуаров. Я сообщил, что однажды видел писсуар посреди леса. Нет, посреди леса они не пробовали найти писсуар. Что ж, не в каждом лесу можно обнаружить писсуар, не так ли. Было бы грустно, если бы леса были заставлены писсуарами. Я покритиковал чрезмерный академизм «Фонтана с усами» и предложил, чтобы для развития идей Дюшана художник вступал во взаимодействие со своей работой на глазах у зрителей. Но, позвольте (она задумалась)… это, кажется, уже делал Тер-Оганян. Значит это была бы работа в традиции Тер-Оганяна, так я ответил.
Лиля выскочила вперед и объявила, что сейчас выступит музыкальная группа. От толпы гостей отделились девушка и парень. Парень ударил по струнам. Он бил и бил по ним, словно забыл, что еще надо другой рукой зажимать какие-то аккорды, потом поднял голову и крикнул:
- Все нормально!
После этого он снова стал бить по струнам. Девушка сидела рядом на табурете и болтала ногами. Она была очень даже ничего и в целом скрашивала неблагоприятное впечатление.
Одна зрительница, видимо, поклонница этой группы выскочила вперед с деревяшкой, гвоздями и молотком, которые до этого служили частью какой-то инсталляции, легла на пол и стала в такт вбивать гвозди в деревяшку.
В этот момент в дверь постучали, и в комнату вошел мент. Он был очень недоволен и сказал, что на нас поступила жалоба, и всем следует разойтись. Я удивился оперативности работы нашей милиции (или полиции?), но потом понял, что мент, скорее всего, просто живет этажом ниже.
4.
От художницы Лили я переместился в Медведково. Там я снимаю комнату по соседству с двумя геями, Пашей и Романом. Они живут в одной комнате, я - в другой. Дверь в свою каморку я на ночь запираю на замок. На всякий случай.
В этой предосторожности, впрочем, нет необходимости. Геи совсем неопасны и очень добры ко мне. Паша - мой дядя, а Роман пишет стихи.
На полу у меня лежит сумка с вещами. Там носки, трусы, рубашки и свитера. Рядом с сумкой стоит гитара и два пакета с семейными фотографиями и детскими тетрадками. Больше никакого имущества у меня нет и по наследству не перейдет.
Думаю, я принадлежу к пролетариям. У пролетария нет ничего, кроме его рабочих рук. У меня нет ничего, кроме головы. Про мои руки толковать нечего. У меня они из жопы растут.
С двух сторон комнаты тянутся стеллажи. Один стеллаж полностью заполнен фантастикой. Муж хозяйки квартиры купил эту фантастику у своего друга по кличке Борода, чтобы таким образом подбросить ему денег.
Борода любит разбивать кулаком деревяшки и кроме этого, кажется, мало на что годен, зато он сохранил детскую непосредственность и живет в воображаемом мире самураев и космических первопроходцев. Он вызывает у меня симпатию.
Как-то он стукнул своего отца пяткой по лбу. Кажется, он воевал. У Бороды нет бороды.
Больше я о нем ничего не знаю.
У меня стоят его книги, вдоль всей правой стены. С цветастых обложек смотрят мускулистые парни с бластерами. Они ужасно круты. А вот и мошенник Джимми ди Гриз, космический аналог Остапа Бендера. Он довел до совершенства технику отъема денег у инопланетян, только в отличие от Остапа он не чтит Уголовный кодекс. Сломать психику этому парню невозможно, недаром его кличут Крысой из нержавеющей стали. Джимми - такой же символ девяностых, как и акционерное "Общество гигантских растений", прообраз МММ из пророческой книжки для детей, ставших в девяностые взрослыми.
Как сказала девушка, которую я как-то раз привел сюда на ночь, кажется, будто спишь в книжном магазине.
Второй стеллаж весь заставлен виниловыми пластинками с классической музыкой. Это часть коллекции мужа хозяйки квартиры. Большинство пластинок нажиты им путем торговли молдавской водкой в те же 90-е.
Муж хозяйки квартиры - мой отец.
За квартиру втроем с геями мы платим всего 15 000. Это дешево и удобно для всех.
По возвращении от Лили я иду на кухню, достаю свою трубку и курю, пока меня не стошнит.
5.
Я всегда хотел, чтобы меня любили женщины, чтобы восхищенно смотрели на меня, и взгляд невольно перемещался на мои губы. Тогда бы я целовал этих женщин, как будто пил.
Я бы хотел, чтобы мои стихи перечитывали и останавливались посреди улицы в задумчивости, осознав что-то очень важное, недоступное прежде, то, что не умеешь сформулировать, о чем догадываешься, но не можешь услышать. Что-то на грани восприятия. Скрытые связи между вещами.
Я всегда хотел жить в просторном доме, уставленном тяжелыми фолиантами. Там большие окна, много света. Я сижу в глубоком кресле у своего хьюмидора. Достаю сигару, раскуриваю. Во дворе дома играют дети. Жена гладит кота. Скоро придут друзья. Мы будем слушать Баха и читать стихи. Вечером я сыграю с отцом в шахматы.
Но все слишком статично, слишком статично. Надо что-то делать. Пора бежать отсюда...
И я ухожу.
Сажусь в поезд, он несет меня куда-то. Не знаю, куда. В поезде я совершенно один, если не считать проводника. Я выхожу в большом и шумном городе. Навещаю забытые места и старых знакомых. Ничего не изменилось. Люди словно законсервировались. Они работают все там же, они делают одно и то же изо дня в день.
И я понимаю, что я - причина всего этого.
Тогда я просыпаюсь.
