Картина Евгения Ицковича
Недавно я прочитал в местном университете лекцию о Выготском. Тема эта мне совершенно не близка, и готов я был плохо. Так же, никогда не читал лекций. Неожиданно пришли какие-то люди и стали просить, чтобы я эту лекцию повторил. Я очень удивился, но потом вспомнил, что, как иллюстрацию к процессам, происходившим в психологии, рассказывал о чёрном ангеле, и о связанных с ним катаклизмах в мировой истории. Это-то, по-видимому, и вызвало интерес. Тогда я подумал, что ещё не освещал этот вопрос для русского читателя, а он, может быть, тоже не в курсе.
Когда-то моя знакомая, оканчивая Журфак МГУ, написала диплом о Хармсе и дала его почитать. Это привело к фатальным последствиям, я тут же сделал широкие, не относящиеся к теме обобщения.
Дело в том, что я в детские годы очень любил всякие истории про дедушку Ленина. Это была такая вывернутая на изнанку инфернальная агиография, чего я тогда понимать не мог, но в этих рассказах был огромный назидательный смысл. Излагая очередной анекдот о жизни Ульянова, учитель или диктор по радио каждый раз подчёркивал огромную способность Владимира Ильича к синтезу. Это такое занимательное свойство, которым, как выяснилось, обладают не только люди гениальные, но в ещё большей степени душевнобольные. Называется оно актуализацией латентных признаков, и обычно поясняется впечатляющим примером:
– Какое сходство между карандашом и ботинком?
Правильный ответ:
– И тот и другой – следы оставляют!
Вот этой-то замечательной способности я изо всех сил учился у вождя мирового пролетариата.
Поэтому, когда мне в руки попадает какое-нибудь исследование, я всегда ужасаюсь, как мало обобщающих выводов из него сделано, а столько ещё можно было бы наследить!
В дипломе излагалась развёрнутая история русского литературного авангарда. Получалась удивительная картина: примерно в начале двадцатого века в поэзии возник кризис до такой степени, что появились и пользовались спросом стихи на зауми!
Как это ни странно у каждого из нас в памяти не те пронзительные вирши подобного жанра, которыми русские стихотворцы встречали нарождение нового столетия, а перевод замечательных английских стихов из книжки Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье».
Воркалось. Хливкие шорьки
Пырялись по нове,
И хрюкотали зелюки,
Как мюмзики в мове.
Как может заметить искушённый читатель, это четверостишие написано звукописью, т.е., таких слов в русском языке нет, но фонетический ряд настолько выразителен и узнаваем, что за ним невольно угадываются вполне реальные образы.
Это очень похоже на вой расстроенного ребёнка, в котором совершенно невозможно разобрать слов, но образ событий непостижимым образом улавливается.
Кстати, эту параллель я в своей лекции и отслеживал. Ибо работы Выготского стали такими актуальными оттого, что процессы, происходившие тогда в мире, очень похожи на процессы личностного становления ребёнка.
Это не значит, что «нормальных» стихов не писалось, но появилось нечто, что выходило из себя.
Дальше появлялись различные течения и направления, в которых по указанной уже выше параллели происходило воссоздание или обучение внове поэтическому языку. И как один из конечных этапов рассматривалось творчество ОБЭРИУтов и Хармса в том числе, у которых слова уже вполне нормальные, но с синтаксисом что-то не заладилось.
Это тот милый период в развитии наших созданий, когда они не устают радовать нас своими парадоксами. И такими же милыми и немного дурашливыми были ОБЭРИУты, и особенно Хармс.
Я изложил эту историю кратко, а в дипломе она была всячески детализирована, иллюстрирована примерами и вполне увлекательна. Но какой отсюда делался вывод – что Хармс, оказывается – постфутурист!
И только!
Уже тогда мне была видна общая картина довольно отчётливо. Ко времени пришлось посещение замечательных семинаров по семиотике в институте «Славяноведенья и балканистики», проводимых Вячеславом Всеволодовичем Ивановым. А так же вышедшие гениальные книги Михаила Эпштейна. Но именно этот диплом послужил поводом сделать широкие обобщения.
В последней четверти XIX века стал происходить необычайный процесс: создание новых синтетических языков. Не буду здесь писать, сколько и каких, скажу только, что самым популярным в своё время был «волапюк», который создал немецкий пастор озарением за одну ночь. Поражают темпы распространения нового учения – через год уже было собрание немецкого общества любителей волапюка, а через три всемирный конгресс, посвящённый этому вопросу. Но в русском языке слово «волапюк» закрепилось как эквивалент зауми, о которой мы уже говорили.
Наиболее успешным из таких синтетических попыток с точки зрения проверки временем оказался язык эсперанто, общество которого существует до сих пор, и на моей памяти моя мама его учила.
К этому же времени относятся и попытки возродить языки умершие, но опять же удачной была только одна. Удалось возродить иврит, послуживший одной из основ еврейской государственности. А с древнеирландским, несмотря на все усилия энтузиастов, такой фокус не прошёл.
В начале же двадцатого века набирает обороты процесс обратный – распад принятых языковых систем. Я уже описал его в русской литературе, но по утверждению В.В. Иванова, такой же процесс происходил во всех языках, имеющих «большую» литературу.
После же «нащупывания дна» языки стали опять структурироваться, пока даже авангардные тексты на них не приняли вполне устоявшийся вид.
Но то-то и оно, что было бы большим заблуждением рассматривать этот литературный процесс в отрыве от общечеловеческого. То, что происходило с языками в лингвистическом смысле, происходило со всеми языковыми системами в смысле семиотическом.
По всему срезу культуры, искусства и естествознания стали образовываться новые «синтетические» языки в последней четверти XIX-го века, а вначале XX-го они претерпели прохождение через точку распада. И полностью консолидировались уже где-то к половине XX-го века.
Возьмите физику, математику, химию, биологию, живопись, музыку – всюду вы найдёте следы этого неумолимого геологического процесса. Конечно, временные границы, заданные мной, здесь несколько условны, но существа дела это не меняет.
Очень показательна и иллюстративна в этом отношении живопись, где именно начало века двадцатого породило и живописную заумь в различных её проявлениях и направлениях, декларирующих и использующих один приём как целую палитру для выражения…. И как всё это выродилось в разнообразные формы имперского китча, вне зависимости от страны и географического положения.
Но скажу больше – социальная жизнь обществ, как тот же метаязык, прошла через те же этапы, наложившись на собственные «биоритмы» различных стран, что и сделало отличными национальные революции и путчи, проходившие в этот период повсеместно.
В какой-то момент я заметил ужасающую цикличность подобных процессов. Условно говоря, начала веков ознаменовано интуитивизмом и эмоциональностью, а концы позитивизмом и рассудочностью. Как-то в восьмидесятые годы я решил сформулировать для себя философско-эстетические задачи, и немножко подумав, выразил это, как – «борьба с позитивизмом». А потом обнаружил что ту же самую задачу, но веком раньше ставил для себя Владимир Соловьёв.
Поражённый, я поделился этим своим наблюдением со своей подругой – ландшафтным архитектором. И она проверила это на циклической смене ландшафтных стилей настолько, насколько представлялось возможным, и мы оба впечатлились определённостью полученных результатов.
Так что и авангард двадцатого века сильно преувеличивает своё первородство. Просто авангарды прошлого не столь актуализированы для исторического сознания, или, как сейчас мерзко говорят – «раскручены».
Как-то на одном из занятий семинара, выступая после очередного доклада с комментариями, Вячеслав Всеволодович серьёзно заявил, что весь поэтический авангард XIX-го века был вымаран Пушкиным, о которого он разрушился, как вихрь о скалы и привёл пример из поэтического творчества декабристов:
«Взбзднуть по дуге!»
Да и у Пушкина ещё встречаются замечательные примеры, чего только стоит вступление к «Пиковой даме». Но всё-таки поздний Пушкин тяготеет уже ко второй четверти века.
В упомянутых книгах Михаила Эпштейна одна из выдающихся мыслей посвящена «низовой» поэзии. Что в этом источнике графоманства, а может быть, и вытекающего подсознания, часто встречаются образы, которые не только характерны для данного времени и социального состояния, но и могут быть отражением событий, имеющих произойти в будущем.
Это потрясло меня, и я попытался связаться с Михаилом, чтобы организовать общество лингвистической археологии и футурологии, но тщетно. Да и наверно излишне, потому что процесс уже начался.
Я бы сказал, что в том, что создавалось в описываемое время, была изрядная доля мистического. И Генрих Шлиман, по моему представлению, создал мистическую археологию. Он первый к сакральным текстам, каковыми уже тысячелетия являлись «Илиада» и «Одиссея», перестал подходить как к вымыслам, а отнёсся как реальности, познаваемой сверхчувственно. На обнаружение которой и была выдана санкция, именно в последней четверти XIX-го века.
Ведь это уму непостижимо! – древние римляне, считавшие себя потомками именно троянцев, имели страсть свозить в свою столицу со всего мира все сколько-нибудь ценные артефакты, но им и в голову не пришло разыскивать Трою, хотя по нашим меркам от неё их отделяло не так уж много времени….
А теперь о явлении, послужившем поводом к написанию этого очерка. Один из образов, обнаруженный Михаилом Эпштейном гуляющим по полям мировой литературы, и вызвавший моё особенное внимание, был «чёрный ангел». И своё устойчивое блуждание по стихам и поэмам он начал, как раз именно в последней четверти века XIX.
А чем это привлекло меня? Читал я об этом как раз в последней четверти века двадцатого и, немного полистав свои тетрадки, обнаружил этого странного субъекта между образами не такими вызывающими. Более того, в это самое время меня стали приглашать на всякие поэтические вечера, где различные люди читали свои творения, и опять же я там заметил этого типа. А по утверждению людей сведущих, устойчивого появления этого крылатого создания, омрачённого чёрным цветом, в другие исторические периоды не наблюдалось.
А что мы знаем об ангелах? Церковная интерпретация мне не очень интересна, потому что для меня это, безусловно, видимая сущность, и моё знание по этому вопросу отличается от бесчувственной в это веры.
Я уже приводил небольшой экскурс на эту тему в статье «Где живёт Бог?» поэтому, не повторяясь, скажу, что решил понять: если мы не знаем наверняка, кто такие ангелы, можно ли определить, чем обычные ангелы отличаются от чёрного, не прибегая к поэтизированным образам?
Почему-то есть устоявшееся представление о поэте, как о человеке «не от мира сего». Конечно, я не знаю, что такое «сей мир», но в моём представлении настоящий поэт сродни исследователю и первооткрывателю, за которого я почитаю, например, Гёте. Я же в любой ситуации стараюсь руководствоваться принципами не столько Гиппократа, сколько Авиценны. То есть, доверять безусловной клинической практике.
Оттого-то, обмозговав этот вопрос со всех сторон, решил, что различие, пожалуй, налицо. Обычные, привычные нашему взгляду ангелы – это светящиеся существа, не отбрасывающие тени – эманация света. Это тот принцип, который я сделал стержнем своей живописи. В отличие от ангела чёрного, который, безусловно, эту тень отбрасывает. Более того, пролетая над нами, он затеняет большие участки воды и суши, и если появляется близко, то мир сумрачнеет.
В истории сохранено немало примеров световых иерофаний. Один из самых ярких и растиражированных – воспоминания Бориса Пастернака о том, что во время написания «Сестра моя – жизнь» в 1917г. он видел световой ливень.
Борис Леонидович – один из самых близких мне поэтов, но не в поэтике, а этическом мировоззрении. Я тоже очень многое воспринимаю в жизни через световые потоки, и такой достоверный опыт для меня чрезвычайно существенен.
Пока не известно, какие процессы вызывают подобный ответ сознания, но они всегда характеризуют определённый поворот в жизни отдельного человека, а иногда и целого общества.
Одно из самых значительных подобных событий произошло со мной вскоре после начала войны в Афганистане, сразу после известия, что Сахарова отправили в ссылку в Горький.
Несмотря на ужасающую атмосферу, царящую тогда в обществе, я вдруг ощутил, что в небе сняли «гробовую крышку», и вектор истории переменился. Я уже рассказывал о многих симптомах этого явления в других новеллах, но одним из самых выразительных, было изменение у людей чувства языка, заключающегося в том, что откровенно графоманских виршей стали писать на порядок меньше.
Много лет я искал людей, которые бы, как и я, заметили бы этот разительный поворот в самое, казалось бы, неподходящее для этого время. Иногда мне даже кто-нибудь сообщал, что и он ощущал подобное, но полной уверенности в правдивости своих корреспондентов у меня нет.
Через пять с лишним лет Горбачев вернул Андрея Дмитриевича в Москву, в самое интересное и позитивно окрашенное время моей исторической жизни, но к своему ужасу, я почувствовал, как «крышка гроба» призакрылась.
Ужасно хотелось увидеться с Сахаровым и расспросить его об этом феномене. С моей точки зрения, он один из самых чистых религиозных типов, испытавших на себе преображение. Причём его разум никогда не был омрачён верой, напоминающей суеверие.
Но и здесь – не судьба! Люди, имевшие возможность составить мне протекцию, этого не сделали. Более того, постарались, чтобы я не связался с Андреем Дмитриевичем со своими «дурацкими» вопросами. Да я и сам стеснялся до ужаса и серьёзно полагал, что Сахаров моего сознания и Сахаров реальный – это два разных человека.
Самое ужасное в жизни и истории – это роковые повороты, и полёт чёрного ангела был определённо знамением грядущих событий. Только есть ли в этом предрешённость? Роковая неизбежность, утрата свободной воли? Долгое время я полагал, что – да! Я был движим парадигмой апологии Сократа, намертво связавшей творческую личность с его Отечеством, пока откровение не показало мне иную дорогу, что Отечеством может быть человечество и вся земля. Собственно это произошло и с античным мыслителем, который стал мировым героем, эмпирически в послесмертии покинув взрастившие его Афины.
Начало двадцать первого века ознаменовано двумя событиями, порождающими взрыв интуитивизма – мы заглянули в дальний космос, и мы заглянули внутрь генома. Даже больше того, мы опять обрели способность куда-либо заглядывать, и сферы, казавшиеся гипотетическими, предстали перед нашими очами живыми. И уже понятно, что казавшееся нам немым окружающее пространство наполнено языками Творения, на которых нам ещё только предстоит научиться говорить. И космос, и геном, и микромир силятся что вымолвить, но мы не в состоянии этого постигнуть, так как ещё не говорим, а только изучаем.
С какого-то момента среди маститых учёных появилась мода говорить, о том, что они не нуждаются в гипотезе «Бога», чтобы объяснить мироздание. Произошло это тогда, когда учёные из людей образованных превратились в людей «специально» образованных. Но если о своём предмете они судят с известной долей понимания собственного опыта, то об отношениях с Богом по представлениям, какого-нибудь школьного учителя или приходского священника, что должно быть очень мило, но совершенно не коррелирует с набегающей повседневностью.
Благодаря таким прекрасным вещам, как компьютер и Интернет, мы сможем теперь отказаться от априорных представлений, навязанных культуре недалёкими людьми, и сформировать своё собственное мнение. Объём получаемых знаний так велик, что он не уместится в специальных головах специальных людей, а, выплеснувшись наружу, станет ещё одним человеческим языком.
Так, уже благодаря этим изобретениям мы начали понимать истинные причины, движущие эволюцией, и устройство возникающих языковых систем.
И, обогащённые новым опытом, мы сможем оборотиться, не рискуя стать соляными столпами, к собственным нашим языкам, подаренным Создателем.
*****
ГОЛГОФА
Когда скатятся по стеклу
Две полновесные слезы,
Я из души приволоку
Большие медные тазы.
Я наберу в тазы азы
Природы, Бога и людей.
Две исполинские грозы
В пригоршне будут жить моей!
Но, если ты дана в разрез
Судьбой разверзнутых планид,
И для тебя горит отвес
Небес гробовых пирамид,
И если для тебя страда –
Покос теней, лишенных тел,
И эта мглистая среда –
Твоё пространство, твой надел?!!
Мой бедный глаз, мой медный таз
Не соберёт тогда тебя…
И гром горбатый передаст
Лишь содроганье бытия…
И в отворившейся груди
Я не найду тебе примет.
Мир напоён, рассвет в пути,
Но где же ты? Тебя уж нет...
13 июня 1981г.
******
ДАР
Я занавешивать не стану
Просвет ненастных зыбких гор,
Я возлюблю его, как рану –
Стыдливо, мнительно – в упор!
Пускай зияет! Зла не помню…
И в беспросветной нашей жизни
Я на страданье сэкономлю
В познании дороговизны.
Я не храню в себе избыток
Под строгой тайной сургуча,
Мой луч – пергамент… или свиток?..
Нет! – Оттиск тусклого луча!
И что же там, под этой бездной?
Смертельной бездной?! – Дно без... дна!..
Мой голос слабый и болезный,
Отяжелела новизна.
Не воссияет красотою
Мой тёмный дар в порфирном блеске,
И Моцарт – сумрачный недетский –
Зальётся с адской простотою!
Громады гордые отныне
Не безучастны, но резки...
И горечь хнычущая хлынет
Со стен облезлых на виски.
За неприступною мечтою,
Едва сознанье округлив,
Спущусь к окну, глаза открою –
И вижу – сумрачный массив.
февраль 1982г.
*****
День сиял, тремя перстами
Осеняемый окрест,
Моцарт тихими устами
Пел над быстрыми мостами
Задушевный благовест.
Величаво плыли стены,
Обгоняя свод небес,
Мир стоял, как дальний лес,
Человеческий согбенный.
В тихом тлении земли
Всё живое было малым,
И из ветхого фиала
Звуки дальние устало
В слово давнее текли,
Так не в эту ль пору просит
Ясный взор благих надежд, –
Всё томится отголосьем,
Божьей поросли колосья
Прорастают из одежд.
Что ж, не я в высокой церкви,
Да, не я – но часть меня!
Жизнь мистична только в центре
С проявленностью в акценте,
С вечной жертвенностью дня.
3 –8 марта 1983г. /2 часа ночи/
*****
Так вот как демон впечатлений
Пьет свет от ангела страстей,
Смешенье их, боренье – гений!
Судьба! – без праха, без костей.
И он довлеет страшным весом
И заполняет быт огня,
И от чужих громов навесом
И храмом служит для меня.
Как различить его рукою,
Когда глаза слепы, слепы?!
Он здесь! – и мукою какою
Обяжет вечному покою
Вязать «прекрасное» в снопы.
О, жнец! Твои серпы видений:
Ни мрак, ни свет – эфир смертей,
Где дикий демон впечатлений
И ангел призрака страстей.
18.07.1986
День меняется медленно гаснущим стеблем,
Белокурого ангела взором померкшим,
Притчей Тютчева птичьего, вздохом: "Помедлим!.."
Над недвижным, текущим молчащим и пешим.
Он уставший, макающий факел в мирское,
Он бредущий по стеблю меж листьями в длани,
Прозревающий жизнь петербургской, Москвою,
Прозревающий свет полутьмы филиграни.
Он закрытый, как вечер, бутоном сомнений,
Он далекий от утра корнями названий,
И под крыльями белыми беглых видений
Полный смуглых, бесполых, бескрылых созданий.
В нём, гнетущее вечности, мало и чувственно,
А мгновений сочувствие выпукло, явственно,
То, как губы, склонившись над камнем бесчувственно,
То, склонившись, как розы, над кладбищем царственно…
День склонился! И алые розы упали
На шипы озареньем возвышенной боли…
И нежнее румянца под тенью вуали
Широко разливалась заря по юдоли.
21 – 28 апреля 1987
*****
И зачиная, Дева непорочна,
Видны следы прощения на фразе,
И наша жизнь прозрачна и проточна
В метафоре Христовой – в белой вазе.
Стоят цветы на сгибе полдня,
Касаясь вод стекла дыханьем,
И мир разлит благоуханьем –
Преображения Господня.
Там, в застекленной этой яви,
Еще не поглощенной слухом,
Дитя стоит на переправе
Между Отцом и Сущим Духом,
И Мать плывет по сонной глади,
Влекомая забвеньем отчеств,
Не то, чтобы страданья ради,
Но с дерзновением пророчеств.
И смысл – как свет, и жизнь – отчизна,
Искусство – вечности облатка,
И все божественное присно,
А человеческое кратко.
февраль – 2 мая 1988
******
Свет испытывает свет,
Мраку вверясь безрассудно.
Десять бед – один поэт
Сам себе дает совет,
Чёрный ангел-сердцевед,
Кто сказал – любовь подсудна?
Знаешь, а надежды нет –
Мысли тоньше привидений,
Да и ангелы на свет,
Словно выцветшие тени.
Только ангелы да смерть...
Труд в роенье белой моли...
Как тоскую по юдоли!
Но пока закрыта твердь.
Ты же, видимый и днём,
Ты в ночи еще виднее,
Озаряемый огнём
И моим, и Прометея.
Всё евгеника мгновений:
Чёрный ангел, чёрный гений,
Мне ли быть с тобой на "ты",
Собиратель пустоты.
Или ты водораздел –
Для мечты, для глаз, для судна?
Так назначь же мне предел,
Так ответь – любовь подсудна?
Так возьми заподлицо
По крупицам мирозданья
Тень творенья, тень сознанья –
Отраженное лицо.
Я не меряю усилья.
Жизнь в надрыв – в горенье речи,
Что там?! Ангел? Или крылья?
Пианино? Или свечи?
Для чего мой век, как кровь?
Для чего любовь распята?
Для чего жизнь и любовь
Неразрывно, не разъято?
Или умысел любви
Смерть ведет во мне подспудно?
Черный ангел, повтори,
Повтори – любовь подсудна?
--------------------------------
Сердце бьется на износ,
Крылья мечут сумрак блесткий…
Знаю, там за занавеской,
Там в пустой ночи – Христос!
13 ноября 1987
*****
Возраст становится светом,
Старость лучась…
Что лучше скажет об этом –
Целое? Часть?
Чтобы душа запотела
Нужен духовный огонь,
Все унижения тела
Все отраженья погонь,
Очередь, давка бессилья –
Вызова петь!
Не прилагают усилья,
Чтобы гореть.
Ни о свечу наколоться,
И не испить молока,
В блюдечке точность колодца –
Вечность легка!
11.04.1989
*****
Господи! Спаси меня!
Ты задумал нас другими,
Жизнь бескрайнюю, как имя,
Ввергнув ночью в иго дня.
Господи! Прости мой грех!
Я не понял смысла воли,
И теперь один без боли
Речью мучаюсь за всех.
Господи! Любимый мой!
Сень моя, моя прохлада…
Слишком резок голос Ада…
Возвращения домой.
Господи! Я блудный сын!
Что задумал Ты над нами?!
Свет, струящий под волнами,
В море, море, море спин.
28.03.1989-1 ч ночи
*****
Прихожу в себя из кромешной тьмы,
Я – отечество,
Зажигаю свет, чтобы думать: мы –
Человечество.
Но внутри, во мне и в судьбе темно,
Всё – пророчество,
Зажигаю свет, загораюсь, но…
Одиночество.
30-31/V-90г.
*****
19.10.2010. Сао Луис Ма. Бразилия © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru
