В 2006 году, представляя победителей литературной премии «Дебют», председатель жюри Владимир Маканин сказал примерно вот что:
- На втором месте у нас ростовчанин Владимир Данихнов с романом «Чужое». Замечательный роман, но это же фэнтези… Книга в этом жанре легко найдет издателя.
И правда, книга (ничуть, впрочем, не «фэнтези», а, скорее, сугубый «сюр») издателя нашла. Отвергнутый столичными издательствами роман выпустил в своем маленьком рижском издательстве «Снежный ком» энтузиаст Эрик Брегис. Спустя три года Эрик перебрался в Москву, и одной из первых книжек уже московского «Снежного кома» стал новый роман Данихнова «Девочка и мертвецы».
Не могу сказать, что прочел эту книгу с удовольствием – так ведь и «Чевенгур» или «Котлован» никто не читает «с удовольствием».
По жанру «Девочка и мертвецы» – фантастический роман, можно даже сказать «научно-фантастический», поскольку дело происходит на планете, заселенной потомками российских колонистов.
Метрополия связь с колонией поддерживает, но в местные дела особо не вмешивается. Самая подходящая декорация для антиутопии; ее-то Данихнов и выстраивает, но необычным образом.
«Правильная» антиутопия строит свой сюжет на основе более или менее проработанной и достаточно внятной экономической и политической модели общественного устройства. Цель такой антиутопии – развенчание, дискредитация некоего, пусть сколь угодно отвратительного автору и читателю, пусть абсурдного, но, тем не менее, порядка.
Данихнов же проецирует на свою фантастическую планету наше родимое неустройство и наш родимый непорядок. Ни политика, ни экономика, ни технологии его не интересуют.
Разруха, как известно, в головах, и предметом данихновской антиутопии является содержимое голов.
Наши мифы и предрассудки. Пьяненькая задушевность и опьяняющее зверство. Иррациональное чувство собственной исключительности и превосходства.
И едва ли не на первом месте среди данихновских проекций – проекция пресловутого русского литературоцентризма. Чего стоят одни – довольно издевательские в контексте романа – названия населенных пунктов: Лермонтовка, Пушкино, Некрасов, Платоновск, Толстой-сити… Да и строй речи его персонажей ненавязчиво пародирует лучшие образцы советского литературного новояза – когда гайдаровского, когда платоновского, а когда и зощенковского.
Не буду пересказывать мрачные перипетии романа (с первой главой читатель может ознакомиться), скажу только, что для современной отечественной фантастики эта книга весьма нетипична.
Конечно, такие ходы, как толпа мертвяков-зомби, атакующих селение, их полная и окончательная гибель и последующее съедение победителями могут вызвать подозрение: уж не пародия ли это на какой-нибудь кинотрэш? Пародийных ходов и ходов-обманок в романе немало, но ничего похожего на смех они не вызывают. Свою антиутопию Данихнов выстраивает на полном серьезе.
А пожирание «окончательно» убитых мертвяков в этом контексте воспринимается как «реализованная метафора» России, пожирающей самое себя.
Светлая точка романа - безответная, бесстрашная и бесконечно добрая малолетняя Катя, безропотно переносящая побои и издевательства, да еще и жалеющая своих мучителей. Она и мертвяков жалеет, и потому они ей не страшны.
Но стоит только повзрослевшей Кате произнести в апофеозе романа красивые «гайдаровские» слова: «нам нужно изменить людей здесь и сейчас; не на какой-нибудь сказочной Земле, а именно здесь. Нам нужно, чтобы люди изменились. Я не знаю, как их заставить сделать это, но я научусь. Обязательно научусь!» - как тут же реалист Данихнов выдает вполне «зощенковский» пассаж:
«То-то веселья по всему городу было! Столько нерастраченной доброты из людей высвободилось! Некрасовцы смеялись, обнимались, целовались – и неважно, свой ли, чужой. А потом какая-то женщина в велюре как закричит:
- Граждане, вы что, охренели?! Кто у меня под шумок кошелек свистнул?
И понеслось».
Здесь уместно заметить, что опыт советской прозы 20-х – 30-х годов сегодня на удивление слабо востребован, и у нас мало писателей, сумевших этот замечательный во многих отношениях опыт органично усвоить.
У Данихнова – получилось, хотя бы уже потому, что заявленные обстоятельства требовали всемерного остранения речи, а ранняя советская проза дает блестящие образцы такого остранения. Да и мрачные данихновские фантазии лишь с одной стороны подпитываются американским кинотрэшем и компьютерными стрелялками, с другой же опираются на твердую почву ранней советской классики, отразившей фантастические социальные потрясения и эксперименты.
