Первая его книга увидела свет, когда поэту было под шестьдесят. К тому времени на счету Тимофеевского было несколько сот стихотворений. Плюс мощный советский хит «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…» и множество других песен. Одна из немногочисленных премий, которыми писательское сообщество удостоило Александра Павловича, — «За независимую позицию в литературе». Он ее заслужил. Более независимую позицию, чем у Тимофеевского, сложно себе представить.
— Сколько же лет вас не печатали в общей сложности?
— Тридцать пять. После стихов в самиздатовском «Синтаксисе» всесильный генерал КГБ Цвигун пообещал, что мои стихи не будут публиковаться, что имя мое будет неизвестно народу. Но это формальная причина. А неформальная сводится к тому, что я не совпадал с тогдашним литературным процессом. Слава Богу, не совпадал. Никогда не любил этот пресловутый процесс, не люблю его и сейчас. Художник Мильчин с киностудии «Союзмультфильм», где я работал, привел как-то философско-спортивную аналогию, которая меня потрясла. Когда идут гонки на длинную станцию, случается, что аутсайдер на целый круг отстает от остальных бегунов. Но то, что он отстал, понятно лишь посвященным, людям с первых рядов. Со стороны же картина такая: аутсайдер идет впереди и его изо всех сил пытаются догнать остальные… Наверно, это мания величия, но мне не кажется, что я отстаю на круг. Я считаю, что отстали они.
— Они – это ведь не только коллеги, но и современники. У вас об этом сказано прямым текстом: ««Я разминулся со временем. / Такой анекдот, господа. / Я в правильном шел направлении, / А время пошло не туда»…
— Я всегда старался писать о главном. А главное для меня – это борьба со временем. Военные действия велись с переменным успехом. Время меня калечило, я старался отвечать ему тем же. На моей роже оставались синяки и рубцы…
— Все только и мечтают совпасть со временем, выразить его дух. А вы объявили ему войну…
— Тут сложно судить, кто напал первым. Я же был по сути запрещенным поэтом. Цвигун сдержал обещание: мое имя действительно было никому не известно. Но как ни странно, это многое облегчало. Я ни о чем не волновался. Просто пел и пел себе, как птичка, и было мне хорошо. В Советском Союзе ведь не существовало поэтического рынка. И я твердо уверен, что его существовать не должно. А когда рынка нет, можно жить спокойно, нет необходимости соревноваться друг с другом. Это сейчас все как бешеные соревнуются…
— Не могу согласиться. В отсутствии конкуренции легче легкого объявить себя гением, не имея к этому оснований.
— Так это ведь вообще легче легкого. Я уверен, что есть люди, которые считают гениальными строки «Пифагоровы штаны / во все стороны равны». Был в свое время такой Лев Халиф, который в кругу друзей считался лучшим поэтом эпохи. Или, скажем, поэт Виктор Урин. Тоже считался лучшим. И так далее. Очень много лучших. То же самое происходит и сейчас. Каждое сообщество выдвигает на первый план своих «гениев». В конечном счете все решает круг людей. Это может быть дружеская компания, а может быть вся Россия. Мне очень повезло, я оказался за рамками литпроцесса и не играл в эти игры.
— То есть своего круга у вас не было?
— Был. Но так вышло, что это круг ученых, а не поэтов. Ученых-астрофизиков. Я в те годы много выступал в институтах. И, естественно, у друзей. Большинство своих стихов я написал на улице, по дороге в дом, где ждали меня друзья. Я писал навстречу друзьям. Приходил, брал бумагу, правил и говорил: «Ребята, я написал стишок!» Нельзя сказать, что я писал в стол. Мои стихи попадали в какие-то западные сборники, их читали по радио «Свобода». Читали они мой цикл «Красный пояс», а там были стихи, из-за которых у меня, собственно, и вышли разногласия с Цвигуном: «Ты умер, а как же Отчизна? / Забудет? Осудит? Простит? / Как прИговор соцреализму, / твой выстрел короткий звучит. / И нету ни горя, ни боли. / Лишь всюду твердят об одном: / что был ренегат-алкоголик / Народа духовным вождем. / Для нас это, впрочем, не ново. / Не тратьте на мертвых слова. / Пока существует основа, / покуда система жива». Это написано в день смерти Фадеева.
— Так из-за этого стихотворения вас и…
— А как вы думаете? «Пока существует основа, покуда система жива…» Чистая антисоветчина, политические стихи. Я их писал все время. И продолжаю писать сейчас.
— Принято считать, что стихи на злобу дня — низкий жанр, спекуляция на моменте. А искусство должно заниматься вечными вещами. Любовь, красота, перистые облака в синем небе…
— Разумеется, я предпочитаю чистую поэзию. И я хотел бы жить в башне из слоновой кости, но сложилось иначе. Мое столкновение с государством и временем началось в 1950 году, когда расстреляли моих друзей. Мне не было и пятнадцати лет, а им не было и семнадцати. Они были для меня старшими, а потом на всю жизнь остались расстрелянными Сталиным детьми. Мы занимались вместе в литературном кружке Дома пионеров. Потом решили изучать литературу самостоятельно, без взрослых. Собирались дома у одного из наших кружковцев, делали доклады, спорили, общались. А дальше произошла любовная история. Я и мой товарищ, довольно известный впоследствии писатель Володя Амлинский, влюбились в одну из девушек. Но было видно, что мы ей не нравимся, она влюблена в другого. И тогда мы сказали себе: «Больше нашей ноги в этом доме не будет!» А ребята после нашего ухода перешли с литературы на политику, стали изучать книгу Ленина «Государство и революция». Это оказалось опасным занятием. Стало ясно, что многое в нашей жизни не совпадает с тем, что говорил Владимир Ильич. Взять хотя бы колхозы. Почему у колхозников нет паспортов и они не могут уехать в город? Разве они крепостные? Разве об этом писал Ленин? И так далее. Все эти темы бурно обсуждались. А кончилось тем, что в кружок был заслан провокатор, операция называлась «Юные ленинцы». В итоге всех арестовали. Троих расстреляли, девушка, в которую мы были влюблены, получила двадцать пять лет лагерей. Потом, естественно, всех реабилитировали, потому что улики были никакие: пометки в ленинской книжке, сломанный пистолет.
— После такого трудно жить в башне из слоновой кости…
— Вообще-то, да. Трудно.
— На вашу долю выпало немало испытаний. Плюс ко всему — долгая, на полжизни растянувшаяся невостребованность. У вас ведь наверняка были мысли бросить писание стихов: все равно же не печатают, не слушают, не читают…
— После смерти моей первой жены были такие мысли. Стихи сжигать нелепо, потому что они все равно помнятся. Но я сумел забыть одно из стихотворений на смерть жены, которые тогда написал. И потом через сорок лет мой друг из той эпохи спросил: «А где же твое лучшее стихотворение?» Я сказал: «Я постарался его забыть». И три года я не писал. Мне казалось, что искусство фальшиво. Но потом не выдержал, стал писать. А в связи с невостребованностью — нет, таких мыслей не было. Хотя чувство горечи, конечно, присутствовало.
— Но известно довольно много людей, которые в те годы психологически сломались и бросили заниматься творчеством. Откуда у вас были силы на то, чтобы продолжать?
— Это не требовало сил, это естественная потребность. Было время, когда я писал двадцать четыре часа в сутки. Даже во сне. Потом просыпался и сразу записывал. Для меня это естественно. Мне тяжелее не писать, чем писать.
— Но вот советская власть рухнула. Ваша жизнь должна была сказочно измениться. Этого не случилось.
— Мне тоже казалось, что должна. Была масса иллюзий и надежд. Между прочим, благодаря Цвигуну. Я думал: если КГБ так меня ненавидит, то освобожденная от КГБ страна должна принять меня с распростертыми объятиями. Но страна не может помнить тридцать пять лет о том, что сказал мне Цвигун. Так не бывает. Период нового времени, новой рыночной торговли оказался для меня еще хуже, чем советский. Именно потому, что я был неизвестен и не входил ни в какие тусовки. Меня гнали отовсюду. Помню, как в девяностые я пришел в журнал «Новый мир», и Олег Чухонцев, который заведовал там отделом поэзии, сказал мне: «Не могу, не могу. Мы сейчас печатаем только лагерников и поэтов, пострадавших от режима». Я хотел сказать: «А я?..» Но промолчал. Прошло еще сколько-то лет. Я получил премию «Нового мира» как раз за те стихи, которые отвергли в свое время «Новый мир», «Октябрь» и другие журналы. На церемонии вручения были люди, которые много лет назад называли мои стихи графоманскими. Это и есть конформизм. Ориентация на время, на ситуацию. Мне кажется, что конформизм в той или иной степени стал судьбой таких талантливых поэтов, как Евтушенко и Вознесенский. При всех их положительных качествах, при том, что они действительно помогали многим, им был свойственен компромисс с устроителями жизни. Это им повредило. Конформизм и компромисс сказываются на текстах. В итоге их ранние стихи явно сильнее, чем поздние. Прав был Зощенко, когда говорил, что перепуганный писатель – потеря квалификации.
— А как, по-вашему, должен вести себя поэт?
— Как ребенок. Представьте: вот идет по улице Алла Пугачева с собачкой на поводке. Все смотрят на нее, удивляются ее платью, ее прическе, обсуждают парикмахеров и стилистов. А мальчик, проходящий мимо, смотрит на собачку. Он не знает, кто такая Пугачева, но собачка ему очень нравится. Он независим, свободен, не обусловлен чужими мнениями. Таким и должен быть поэт. Называйте его, как хотите: аутсайдер, маргинал. Если этом смысле, то да, хочу быть маргиналом. Я другого пути не знаю.
Беседовал Ян Шенкман
Досье
Тимофеевский Александр Павлович. Поэт, сценарист. Родился в 1933 году. Закончил сценарный факультет ВГИК. Стихи начал писать в начале пятидесятых. Автор восьми поэтических книг. Автор сценариев и текстов песен к нескольким десяткам мультфильмов и детских фильмов. Самые известные: «Чебурашка», «Медной горы хозяйка», «Малахитовая шкатулка», «Бибигон», «Каменный цветок», «Праздник непослушания», «КОАПП». Лауреат нескольких поэтических премий. Живет в Москве.
