Старинный львовский анекдот: приезжий спрашивает прохожего, как попасть на некую улицу. Ему говорят: идите на Рыночную площадь! – Но мне не нужно на Рыночную площадь, – говорит приезжий, – мне нужна такая-то улочка, совсем в другом месте. – Так я и говорю: идите на Рыночную площадь! – Нет, вы не понимаете, – раздражается приезжий. – Пан, я прекрасно вас понял. Идите на Рыночную площадь, там под часами будет стоять такой пожилой пан с собачкой, так вы подойдите к нему, он знает, как пройти на эту улочку. – А если пана там не будет? – Сколько сейчас времени? Пять часов? Так пан там обязательно будет. Он всегда выгуливает свою собачку ровно в пять под часами на Рыночной площади.
Анекдот мне рассказала киевлянка Татьяна Кохановская, редактор винницкого издательства «Теза». Она же уверяла, что странный человек, который кормит голубей на бульваре перед Оперным театром (их, вспугивая, поднимая на крыло, фотографировал поэт Олег Чухонцев), кормит их там уже двадцать лет.
Нельзя сказать, что во Львове ничего не меняется. Напротив, мало какой город за такой исторически короткий отрезок времени успел столько раз сменить гражданство. Возможно, стремление к стабильности, к размеренному распорядку и стало способом сохранения своей уникальности. Что бы ни случилось, Львов остается Львовом. Образ «провинциальной столицы» нескольких держав – чуточку Вена, чуточку Братислава, чуть побольше – Краков, совсем немножко Прага – стал для Львова лукавой туристической маской, так приросшей к его истинному лицу, что уже и не разобрать, где маска, где лицо.
Туристы, фотографирующие полустертые польские вывески, намалеванные на облупившейся штукатурке, или дворики, с протянутыми над балконами перекрещивающимися веревками, на которых сушится белье, полагают, что это и есть истинный облик Львова. Насколько они правы? Не знаю. Уж очень эти дворики похожи на декорации. Но ведь люди там и правда живут. И развешивают белье.
Из окна гостиницы, где мы жили, был виден один такой дворик. Каждое утро на широкий балкон-галерею выходила черно-белая собака и, свесив морду, смотрела вниз, туда, где на малярских козлах, завернувшись в пластиковую пленку, спал человек – то ли бомж, то ли хозяин дома… Пленка была матовой из-за оседающей росы. Потом человек куда-то исчезал, а собака уходила в дом. От другого, уже не видимого нам дворика этот отделала желтая оштукатуренная стена, на ней на высоте взгляда черными жирными линиями было намалевано окно – как дети рисуют. Такой вечный театр, он же будничная львовская жизнь.
Львовский неореализм
Международный форум издателей, проходящий во Львове в середине сентября, существует уже семнадцать лет, а примыкающий к нему литературный фестиваль - пять и, как все процветающие форумы и фестивали такого рода, достиг того состояния, когда процветание и избыток оборачиваются ужасающей нехваткой времени – мероприятия («зАходы» по-украински) накладывались друг на друга, пересекались, в результате один и тот же автор оказывался одновременным участником нескольких программ на разных площадках, а немногочисленные слушатели, ошеломленные таким изобилием, растерянно топтались у дверей, ведущих сразу в три помещения, где одновременно шло несколько презентаций. Или не презентаций – но чего-то очень литературного.
В конце концов и сами участники радостно махнули рукой на бесчисленные «заходы» и сидели в кафе, радостно сдвигая стулья, или бродили по городу, то и дело сталкиваясь друг с другом в окрестностях маленькой Рыночной площади где полным-полно ресторанчиков, кофеен, антикварных лавок и музеев, а то и на рыночке сувениров близ Оперного театра, где, как на всех украинских рыночках такого рода, можно, помимо извечной туристской попсы, купить и вправду хорошие вещи – например, ручную вышивку или старую керамику.
Или, например, сидели в кафе на четыре столика «Под синей фляжкой», где варят кофе «с огоньком», заливая горящий ром кавой из турки, и продают «питный» мед сорокоградусной крепости. Кофейня эта, вроде бы предназначенная для туристов, – любимое место отдыха самих львовян, которые подолгу сидят за столиками, играя при свечах в «дурака» или просто проводя время в ленивом удовольствии, попивая кофе и окуная печенье в горячий шоколад.
Другое модное место, также рассчитанное на туристов, но охотно посещаемое львовянами, – антуражный ресторан «Крийивка», иными словами, схрон, вроде тех, где прятались в свое время боевики УПА. Вывески здесь нет (это же тайное место!), а есть в подъезде дверь с окошком, которое время от времени распахивается и являет суровую небритую будку лесного стража. Звучит нарочито мрачное: «Скажи гасло!» Если сказать правильное гасло (лозунг) – «Слава Украине!», дверь отворится, и тебя впустят в помещение, пропитанное очень вкусными запахами (кухня в Крийивке простая, но очень хорошая, а еду подают в алюминиевых солдатских мисках), но при этом спросят «москали есть?» (о жидах тактично не спрашивают). Будучи москалями, мы ответили «А як же!» - но, тем не менее, получили по чарке меда, впрочем, нас предупредили, что для москалей это отрута (отрава).
Я недаром посвятила «Крийивке» такой солидный абзац, хотя кухня того заслуживает. Речь, однако, не о еде. Сами москали в большинстве своем воспринимают происходящее как игру, как приключение (понятно же, что накормят и не обидят). Как возможность приобщиться к несерьезной опасности. Те же, кого от этого аттракциона коробит, – они, скорее всего, в «Крийивку» и не пойдут. И все же, наверное, надо спросить у себя самой: а как я сама – москалька и жидовка – к этому отношусь?
Если историю – не слишком давнюю и до сих пор еще болезненную – превращают в аттракцион – хорошо это или плохо?
За исключением каких-то крайних случаев, которые каждый понимает в меру трудноопределимого такта (меня бы не покоробила ресторация в бункере Гитлера, но покоробила бы – мало того, глубоко оскорбила бы - в Маутхаузене или Бухенвальде) превращение истории в аттракцион кажется, скорее, симпатичным. И симптоматичным. Креативные ребята из «Крийивки» (эта же концепция охватывает сеть заведений, среди которых «масонская», тоже «тайная», без вывески, «Найдорожча ресторация Галичины» с совершенно сногсшибательным туалетом-троном, по бокам которого горят две толстые свечи синего пламени) изживают таким образом – весело и не без прибыли – тяжелейшую национальную травму.
Комедия, карнавал, цирк всегда опираются на психотравмирующие темы, травестируя их, (смерть – самая вечная из них), делая их менее травмирующими, переносимыми, но изживание травм конкретных, локальных подчиняется сложным и не всегда внятным закономерностям. Так в культуре СССР можно было сделать мюзикл на тему войны двенадцатого года, осмеяв глуповатого поручика Ржевского, позже ставшего героем народных анекдотов, нечаянно вывести в полукомические герои комдива Чапаева. Но карнавализация травм гражданской войны ни в советском искусстве, ни, тем более, в советском общепите так и не состоялась, хотя отдельные попытки имели место – фильм «Интервенция», например. Или супербоевик «Белое солнце пустыни», своим бешеным успехом во многом обязанный мощному карнавальному началу в сценарии и режиссуре. Но запрос «снизу» на такого рода карнавализацию существовал всегда, и недаром в массовом восприятии фильмов о гражданской войне «правильные» герои напрочь затмевались такими персонажами, как батька Махно в исполнении Бориса Чиркова или анархист, сыгранный Эрастом Гариным. С более близкими, а, следовательно, болезненными событиями дело обстоит сложнее. Анекдотическая (в буквальном смысле) популярность Штирлица как раз и вызвана с одной стороны потребностью в такой разрядке, с другой – ее относительной психологический «безопасностью», поскольку сам Штирлиц все-таки был почти чужаком, оборотнем.
Действительное изживание травм Великой Отечественной началось много позже, когда со времени ее окончания сменилось два поколения. То, что казалось бы кощунством еще полтора десятка лет назад, становится вполне уместным сейчас – комедия «Гитлер капут!» например. Тема, однако, еще слишком болезненна – «блокадное» стихотворение Виталия Пуханова, вызвавшее такую бурную полемику, вызвало ее именно потому, что стало первым в этом ряду. Лет пять-десять спустя его бы восприняли более спокойно. Роман Ивана Тургенева (Вячеслава Курицына) «Спать и верить» с его намеренными искажениями блокадной фактологии, оказался, возможно, как это ни парадоксально, недостаточно радикальным – хотя показательно само намерение заменить Жданова Кировым, тем самым обозначив Блокаду как область не историографии, а историософии (какая нам разница, кто был мэром Парижа, скажем, при Дантоне?). Блокадная травма будет изжита, когда станет – как и судьба армии УПА – продуктом коммерции, когда на прилавках появятся романы о Ктулху в водах блокадной Невы или о гламурных вампирах, блуждающих по черным улицам Ленинграда. Романы такие обычно пишутся людьми, обладающими изрядной долей цинизма, но карнавал по определению не предполагает совести и рефлексии.
«Крийивка» модна среди веселой, раскованной, пестро одетой львовской молодежи. Потому пробиться туда не всегда просто, а чужака на всякий случай предупреждают – чего ему ждать. Равно как и о том, что в еврейском ресторанчике на улице Староеврейской в меню не указаны цены, нужно торговаться, пока ты не убедишь официанта, что фаршированная рыба фиш на самом деле гораздо хуже той, что готовила твоя бабушка. А, следовательно, не стоит той запредельной цены, которую он нахально за нее запрашивает…
Делать бизнес на кровавой истории все-таки лучше, чем превращать бизнес в кровавую историю (как начинаются почти все войны). Национальный колорит, обыгрывающийся как антураж, делает любой пафос смешным и нелепым.
Что до самого форума… Хороший был форум. Я даже поспособствовала ему в меру сил на круглом столе по подростковой литературе, синхронно переводя двум симпатичным представительницам российского детского издательства выступления их украинских коллег. Украинским коллегам такая помощь не требовалась. Все они прекрасно понимают по-русски.
