Однажды, когда я еще работал в Stella Art Foundation, фонд повез в Грецию выставку графики Вагрича Бахчаняна. Шел 2008 год. Бахчанян еще был жив. Помню, для нужд фонда мне пришлось затребовать у него фотографию, и он прислал что-то ужасное: пол-лица было не видно, в видимой части с трудом угадывался человек. С работ, которые мы повезли в Грецию, свирепо глядели черно-белые карикатурные рожи американских миллионеров и агентов империализма.
Накануне отъезда наш директор и мой друг Саша Рытов умильно сообщил, что на открытии выступит некий поэт, которого наш греческий покровитель Кристос Саввидис выписал для нас из Салоников. С точки зрения Саши это означало, что я должен срочно перевести 10 стихотворений этого загадочного поэта и привезти в Грецию двуязычную брошюру. На все про все у нас было 10 дней. Я был в бешенстве, потому что не собирался продавать свой поэтический талант нуждам Stella Art Foundation. Я считал, что стихи - сфера, куда не должна вторгаться работа. Объяснить это начальству было невозможно, поэтому я, скрипя зубами, принялся олитературивать подстрочник, в спешном порядке сделанный Олегом Филипповым. Тут же пришлось придумывать дизайн буклета, и, не располагая никаким более временем, я нарисовал в Пойнте уродливого зайчика и забросил все это в типографию. Рисовать я не умею, но абсурдность и срочность ситуации требовала столь же абсурдных и срочных мер.
Правда, надо признать, мне понравилось заниматься переводом. До этого я не переводил никаких стихов, и вдруг оказалось, что тексты Василиса Аманатидиса (так звали поэта) просто впитались мне в мозг. После этого я полгода писал одни верлибры. Переводы я впоследствии отдал в журнал "Воздух".
Приключение продолжилось в Греции, где Саша Рытов с той же эйфорией в голосе сообщил мне, что я должен буду выполнить с Василисом перформанс на открытии выставки. Слово "перформанс" звучало зловеще. Ничего подобного я до сих пор не делал. А главное, это не вязалось с моей ролью сотрудника фонда, потому что из сотрудника я должен был перевоплотиться в артиста. Неожиданность и оттенок обязаловки во всем этом раздражали необычайно. "Что я вам, клоун что ли?" - спрашивал я. Позже я постиг, что работа в области современного искусства требует полной незашоренности и готовности на любые абсурдные действия - в Венеции я уже резал и раздавал хлеб без всяких вопросов.
Вечером накануне выставки мы встретились с Василисом. Фестиваль Action Field Kodra выделил нам под выставку то ли бывший натовский барак, то ли бывший общественный туалет. К слову, весь фестиваль размещался по соседству с натовской военной базой и - это не шутка - однажды Кристосу пришлось успокаивать каких-то солдат, увидевших выставку Бахчаняна, где на фуражках уродцев можно было прочитать слово ФБР.
Василис оказался небольшим человеком, один в один похожим на фавна или сатира. Сходство было пугающим. В каждом его движении была сжатая пружина. Мы стали придумывать перформанс. Говорили по-английски. Мой английский - ужасен, но мимика, жестикуляция и фраза "let`s do it like this" с дальнейшей демонстрацией привели к тому, что через минуту я уже раскомандовался, как режиссер на съемках. Основная идея состояла в том, что мы вторгаемся в саму выставку, неожиданно вешаем или снимаем со стен работы, которые в наших руках символизируют зеркало, собеседника, холодное оружие или что угодно в зависимости от содержания стихов.
Никто из нас раньше не читал стихов на открытиях выставок. Я был уверен, что мы занимаемся самодеятельностью, за которую нас высмеют в греческих СМИ, а меня по возвращении уволят. Поэтому я махнул на всё рукой и "отпустил" себя. Во время чтения одного из стихотворений я, пританцовывая, шел за спиной Василиса, прячась, когда он оглядывался, а во время чтения другого - орал благим матом свои стихи на мотив "сердце красавицы склонно к измене". Василис оделся в майку и грязные штаны, а на мне был строгий костюм и огромные черные очки, превращавшие меня в человека ниоткуда, мистера Смита. Еще я изображал солдата, пингвина и ширму, а когда хотел передохнуть, то разворачивал распечатку перевода и держал ее перед носом у предполагаемых зрителей. Текст шел в основном на греческом, с отдельными русскими вставками. После репетиции мы решили перевести дух и присели на крыльце барака. Василис был в восторге. Он судорожно пил спасавшую от жары воду.
- They will bring one old prominent poet, - сказал он. - He always critisizes me. He says my poetry must be more realistical. They all are promoting realism.
- Dear Vasilis, - ответил я. - There is no such thing as realism.
Василис благодарно посмотрел на меня.
- I am homosexual, - вдруг сообщил он.
- Well, I am not, - сказал я.
Через десять минут к нам привели ораву кураторов, журналистов и VIP-персон, которых Кристос самолично водил по всем выставкам фестиваля. Мы исполнили перед ними свой перформанс.
На следующий день мне сообщили, что перформанс был признан лучшим шоу фестиваля и его фрагмент покажут по афинскому телевидению.
Вот такая история. Надо ли подчеркивать, что, вернувшись домой, я обнаружил, что известности мне нисколько не прибавилось?
Один результат, правда, был. Через год Даниэль Бирнбаум пригласил поэтов на Венецианское биеннале. Проект был еще более сумасшедшим. Мы повезли целую ораву поэтов под предводительством Бунимовича (это называлось 2 Московский поэтический клуб») и четыре дня читали стихи в парке Джардини.
Все были удивлены, когда после таких успехов на международном уровне меня, несмотря на сопротивление Саши Рытова, уволили из Stella Art Foundation. Оглядываясь назад, мне кажется, что из всей команды фонда я больше всех имел отношение к современному искусству - я сам был современное искусство, я на пустом месте генерировал его вокруг себя, сам принимая разнообразные формы. Я был ходячий экспонат. Но для фонда я оставался всего лишь носителем каких-то функций. Даже значение того, чего мы добились, не было понято руководством фонда. Зато, например, директор лондонской Serpentine Gallery Ганс Ульрих Обрист прекрасно это понял и собирался устраивать в Лондоне поэтический марафон, пригласив поэтов созданного нами клуба.
Только к тому времени никакого клуба уже не было.
Три стихотворения Василиса Аманатидиса
Перевод с греческого Евгений Никитин и Олег Филиппов
Очевидно, когда пчёлы горят,
они становятся нежными, как пунцовый бархат,
и хрупкими, словно голый зрачок голубого глаза.
Потом они умирают.
В начале был огонь.
Он плавил соты.
Возносились последние грёзы народа пчёл.
На короткое время
образуется пробка из пчелиных грёз.
Потом они испаряются.
Но поскольку сны пчёл
пахнут цветами,
то и по прошествии времени
новый рой
будет тщетно искать там, наверху,
сад.
есть птица которая
по ночам никогда не опускается
спать на деревья
она спит сомкнув крылья
неподвижно в центре воздуха
Никто не держит её сверху
пока длится день она утомляется летая
с силой хлопая крыльями ибо
её лапы остались в яйце и ей не дано
знать, что другие способны ходить
и поэтому она с силой хлопает крыльями
ночью она успокаивается,
спит вертикально
словно маленький ящик
она не летает можно сказать
она лежит
Днём она снова летает
Серый заяц неподвижен,
его задние лапы
упираются
в почву,
а передние тяжело висят.
Его уши полощет ветер,
как два куска парусины.
«Я разлюбил сельскую местность», —
думает заяц.
По ночам он неподвижен.
А воздух — синий.
«Ах, я совсем разлюбил сельскую местность».
Днём он не движется.
А воздух — белый.
Он думает, что кем-то заколдован.
Экая неподвижность!
Стоять вот так, молча
прислушиваясь к равнине...
Он не видит деревья,
Но они должны быть где-то рядом.
Впрочем, он разлюбил деревья.
«Нет, я больше не люблю сельскую местность,
значит, кончилось время,
когда я любил её...» — думает
заяц с бусинками в уголках глаз.
Его лапы украшены землёй.
(Он набальзамирован)
