Картина Евгения Ицковича
Я ищу время подумать, и уподобляюсь человечеству, бесконечно несущемуся с глупой надеждой остановиться. Но я уже узнал, что одиночество – болезнь, и что единственное пространство размышления – это присутствие близкого человека, слух которого не разрушает внутренней музыки. И потому, я уединился вдвоём, я уехал на дачу близ Нового Петергофа, где бесцельные прогулки к развалинам Розового павильона по заброшенным екатерининским аллеям, сопровождались запущенностью вечереющих осенними полутонами каналов.
Всё сопутствовало мне: ветхость и тлен, поэтичность и рафинированность, и даже взятый в дорогу томик Бертрана оказался той ступенью литературы, на которой декаданс, осенив человечество новым звучанием, уже, увы, не в силах придать ему сколько-нибудь знаменательного смысла. Что ж, думалось мне, тем лучше – чем больше праха, тем мягче земля! И я уютно покачивался в кресле-качалке, пока домашние феи хлопотали над обедом.
Так хочется кушать, что, кажется, приподниму сейчас крышку и стащу что-нибудь со сковородки…. Быт – форма дикости!
О, моя дорогая! Спасибо дырам твоего пледа, спасибо старой чугунной печке, спасибо дождю!.. Я бы и не знал, что в мире бывает столь уютно, когда бы не страдал городом. Я горожанин настолько, что сама мысль о даче связана непрерывно с течью в уборной, с холодом на кухне…. Чем я могу измерить отвлечённое деревенское созерцание – это патрицианство бедности?!
Я привык скитаться по углам своей комнаты, в поисках общества звонить по телефону…. Я привык ничего не делать, сидя у телевизора…. Я отвык от отдыха, от мысли раскрепощённой пейзажем за окном, треском дров в огне, ароматом дыма, женскими руками, не издёрганными поисками свободной минуты, и нахождением брошки за шкафом…. Я отвык от тщеславия простора!.. я свыкся с униженностью тесноты!...
О, моя дорогая! Как хорошо мне! Можно спокойно думать, не обременяя себя проклятьем иждивенца – «Я ничего не делаю, значит, меня могут лишить куска хлеба!..». Наконец, я остановился, и что самое удивительное – не стою в очереди!
Идеи, идеи – кольца дыма, скатившиеся с губ, только что были здесь, и уже далеки, красивы, бесчувственно-безучастны….
Мы обедаем. Рука воспринимает руку, мысль – мысль. Субъекты моих желаний заполняют объёмы, и я ощущаю приливы размягчающего тепла. Самое время что-нибудь сыграть. Дождь играет – ветер, ветер играет – дождь, нас – играет мысль. Мир становится флейтой пана – всё тростник, всё лепечет сухими душами, издавая звук.
Э-ля-ля!..
Я прислушиваюсь. Что это? Станет ли это словом, или так и замрёт в предчувствии?
Э-ля-ля!..
Я узнаю сокровенные смыслы, они ещё не родились, но звуки уже воспламенились. Тьма разрезана – у неё такие красивые глаза и тонкие руки… сейчас она меня обнимет…
Э-ля-ля!..
Уже вечер, пора в путь. Мы одеваем плащи и резиновую обувь. Руки заняты допотопными зонтами. Наши одежды серы, а ещё не проступившая на них грязь высокомерно черна. Не хватает только вспышки магния, чтобы запечатлеть нас на чёрно-белом анахронизме. Когда память разрушиться, он к тому времени изрядно пожелтевший и утративший былую чопорность, всё-таки останется.
Дождь освежает мысли, поэтически их освежёвывает. Лицо Мадонны покрывается слезами, сосредотачивая взгляд на проблемах наших, там – внизу. Всё готово к сочувствию и состраданию.
Что принёс мне век мой!
Эпоха развязных шарфов, синтетических блуз и супрематического квадрата на белом фоне. Двадцатый век – ты принёс распад и наукообразие! Распад ты назвал – раком, а пространную болезнь инфлюэнцию – гриппом. Твои мозги распались на релятивные извилины! Каждая вспышка порождает болезненную мутацию. Что это? Может быть, ты прекрасен, но это красота взрыва – это больше одного человека! Видимо, мы присутствовали при рождении новой вселенной…. Но так далеки теперь наши галактики – они совсем разбежались!
Ты породил «Чёрный квадрат на белом фоне».
Один сказал – Я убежал от него, как от бездны, в которую мы все провалимся!
Другой сказал – Я не мог от него оторваться. Он притягивал меня, как глаза гипнотизёра!
Да, в тебе есть красота! Разъятая красота чёрной дыры, угасшего солнца, и красота окна распахнутого на улицу. Так и хочется высунуться и закричать – Я первый это сказал! Я первый это увидел! Я первый это придумал!
Зачем, несчастный, ты забыл святотатственнейшее – Не высовывайся!
Ты посмотри вокруг, где ты живёшь! Выживает наисреднейший! Совесть утилизирована, ценности измеряются комфортом, личность экзотичнее динозавра!
Культура потеряла камерность, интимность. Она не индивидуальна. Нивелировка вкуса. Пойдите на улицу, в людное место и вы увидите, что человек занимается своей внешностью, надевает модный костюм не для того, чтобы бы любить и быть любимым, а чтобы затеряться в толпе! Это его вода, здесь он рыба, и рыба таки!..
Из чего мы живём? Из постоянно воплощающихся образов зрения, слуха, осязания…. Это даже не шести, потому что наше главное чувство – чувство культуры!
Я никогда не курил, минуты творчества застают меня в самых разнообразных местах, но когда во время моей работы за моей спиной открывается дверь, мне всегда кажется, что я поворачиваюсь к входящему с сигаретой в руке, выпуская углом рта ностальгическое кольцо вечереющего дыма. Иллюзия сильнее привычки? Но что же с этой иллюзией?
В искусстве: живописи, литературе, музыке, архитектуре – приём выродился в содержание. Он стал предметом творчества, объектом исключительной, доходящей, в конечном счёте, до иронии, рефлексии автора. В физике мир раскололся и стал бесконечно расщеплённым. Фрейд придумал уровни сознательного, и шизофреник стал человеком с наименьшим делением личности….
Это же не мозги, а бесконечно делящийся микроб!
Мир так мельчит, что пора бы уже подумать, как собирать целое. Не остались бы лишние детали!
Мы пересекаем аллею, и ты прислоняешься к стволу простирающейся в воду ивы. На твоё склонённое лицо падают волосы, листья, капли дождя… череда наклонов и падений. Ты осенью всегда выцветаешь, и я не узнаю тебя. Твоя красота замирает, и ты становишься прозрачно-осенней. Я пытаюсь найти соответствие своим мыслям и чувствам и разгребаю ногой упавшие сучья... – я беспристрастно очарован.
Лицо воды… как много этого… и ты говоришь:
– Этот парк создан из отражений. Луга отражаются в воде также естественно, как история отражается в человеке. Кружение…. Нас опьяняют круги, серпантины…. Мы забываем будущее за настоящим. Время мнётся, как лицо на воде перебегающими кругами, и мы прислушиваемся…. Мы вспоминаем…. Это было уже? Но что? Поцелуй? Сомнение? Всплеск волны? Одутловатая тишина?.. Была душа…– она здесь, с нами… водит нас по аллеям к развалинам павильона….
Что чернее ночи? Что бесформеннее? Наше жилище или жилище-призрак? В чём больше смысла, если смысл не в кружении, а в жилищах? Жилищах кого? –
Я брал твою руку, и рука ускользала. Она струилась вдоль берега, отражаясь в воде и небе – листьями, каплями дождя, серыми крыльями плащей, куполами зонтов…. Она становилась той частью тебя, в которой отчётливее бьётся сердце, и лёгкое чувство ходьбы заканчивается сознанием…. Сознанием Замысла.
Двойственность оборвавшегося разговора уединения скрадывается молчаливой тишиной. И молчание легче слов следует за душой и отражает дух – оно, почти, парит….
Эстетика – это жертва Богу в отвлечённых понятиях прекрасного. Удивительное дело – стремишься к пластике, а получаются разрывы.
Я всё время думаю об исключительной роли духа для русского сознания. Если земля – мозг, то западное его полушарие в тени. Оно поглощено рациональными заботами выживания. Восточное же готово умереть, лишь бы думать, лишь бы видеть в этом смысл…. Хотя это, конечно, взгляд с востока. Объединившись в царство русская государственность стала настолько централизованно-деспотичной, что не оставила своим гражданам возможности деятельной жизни на ниве целесообразности, сконцентрировав их интересы в сфере исключительно религиозной. Видимо, идеи на русской почве находят своё абсолютное воплощение. Мы нация абсолютизации идей. И мы нация критики отвлечённого идеизма.
Вот, и слава…. Что для меня слава? – слава Пушкина и Гёте. Но мне кажется, что слава Гёте исключительно русская, пушкинская…. Немецкий дух воплощается в народе смутно понимающем по-немецки. Всё в нас смутно…. Мы желаем узнать о Конце Света, мечтаем о чести присутствовать при нём, мы претендуем на пределы чувственного и разумного. Две бездны – это чтобы никогда не кончалось!
Талант, гений, труд…– все говорят, все рассуждают…. Все забывают, если не заблуждаются – творчество – это акт воли… страшной, всё разрушающей… прежде всего личность творца. Собственно творца уже нет, одна воля… и творчество.
Пётр повернул Россию лицом к Западу, и на литературу легла тяжесть религиозного бытия. Русский читатель каждой брошюре верит, как вечной книге. Большая, и уж, по крайней мере, существующая часть его жизни в прочитанном, он и сам прочитанный.
Поэзия заменила молитву. Я обращаюсь к теням, к Богу, я говорю со своей душой…. Но что для меня стихи? Перья павлина. Я читаю их людям, которым хочу понравиться, женщинам, которых люблю…. Кто понимает их, кто обменяет на них хлеб? Все ждут, когда я умру. Поэт особенно хорош мёртвым, только тогда он по-настоящему вечен. Браво Гёте! Поэт – сановник. Поэт, при мысли о котором сановное раболепие. Не понимают, так пусть уважают! Нам бы так!
– Кажется, дождь уже кончился?
–Да, и первые звёзды прорезались….
– Хорошо грустить….
– Когда есть о чём…
– А когда нет?
– Мы с тобой так и не поженимся?
– Не знаю, надо подумать….
– Чего ты ждёшь?
– Вечности. Аты?
– Смерти….
Дождь действительно перестал, и на осветлённых глазах Мадонны появились звёзды – маленькие, надводные, насущные.
–Я хотела бы жить в Розовом павильоне….
– Это же развалина! Ты хочешь стать тенью?
– Почему? Внутри этих стен мне становится легче…. Я ощущаю себя связанной с эпохой, которая мне очень нравится, которую я действительно ощущаю….
– А я представляю только парики да розовые ленты…. Да ещё, может быть, стихи Державина…. Я также оторван от прошлого, как и от настоящего.
Диалоги ходьбы – он идёт медленно, раздумчиво, она – легко, уверенно…. Кругами, каналами, непостоянством жизни, верностью мысли, чувств износом…. Вдруг – порыв, ветер – всё меняется, они уже вместе, отяжелевшие, от будто бы произошедшего, бредут к корням поваленного дерева. ( Не их ли буря повалила сей тополь? Кто додумался сажать сюда тополя?)
Корни дерева… нимфа ли, леший ли…. Густые, заросшие, тянуться, затягивают, засасывают – сети. Это – брак! Тина быта, пресная вода отношений без соли любви. Зачем вам это? Только ли чтобы видеться и не видеть? Бегите!!!
Мы так часто смотрим фильмы, что нам стало так легко представлять себя со стороны, и почти невозможно изнутри.
Дальше от павильона к даче кончаются круги и каналы, начинаются заборы. За заборами дома. В домах окна, за стёклами жизнь. Иногда занавески приодёрнуты, и тогда жизнь приманивающе выглядывает наружу, оставаясь при этом чужой, зазаборной.
Хорошо бы снимать фильм о ком-нибудь великом, например о Моцарте. Моцарт в постели,… что может быть импозантнее? Или Моцарт умер и играется Реквием…. Да здесь от одной музыки заплачешь. А не заплачешь – так и так – кретин кретином….
От мелькания жизни теряется связь непрерывного искусства, Мандельштам бегает по улицам и пристаёт к прохожим, чтобы прочитать им свои стихи….
Неужели я создаю что-то прекрасное?! Как поверить?!
Мы сели на кровать, и каждый облокотился на принадлежащую ему спинку. Мы временно отделены от ночи вечерними размышлениями. Нужно медлить… я скоро уезжаю.
– В этой бренности столько листьев – произнесла ты. А я подумал: «Цветаева умерла, как только возникла альтернатива стать посудомойкой. Даже нищенский поэтический труд питал её. Сознание поэта питает нищего…. А я? Мне всю жизнь говорили – он хороший человек, но не хочет причёсываться под общую гребёнку! Где ещё могли так сказать? Поэт обычно ни не хочет, а не может. Да и какая гребенка, по «их» мнению, общая? Гребёнка для Пушкина – негрская она или русская?
Проза, гораздо более поэзии, требует удобств. Для её плавности нужен стол, неделимое время. Нет этого, и – осколки, раздробленность, колючесть… и если есть ещё прекрасное, то оно неуловимо.
Годы неверия очистили нам красоту веры, отделили её от нас. Мы, как древние римляне эпохи империи, с горечью и облегчением обнаружили счастье в личной жизни. И с тех пор именно личной жизни нам так не хватает!».
– В этой бренности столько листьев…. Я устаю быть тенью твоих воспоминаний, я хочу быть руиной собственных надежд. Я, как ива, склонённая в воду, теряю грань зеркала и зазеркалья. Вода, воздух, отражения – всё смешивается во мне, всё наполняется листвою… неустойчивостью и падением. Ты же живёшь предчувствиями. Ты всегда всего за минуту перед тем, как упасть, но никогда не паришь…. Вода притягивает тебя, но в ней ты различаешь упавшие ветви. Ты забываешь отражаться… ты всегда насквозь…. Где твой исток? Что ты любишь? Ты никогда не начинался и никогда не кончишься, но ты не можешь любить, потому что ты – воплощение любви! И поэтому твоя любовь никогда не становиться женщиной, она всегда искусство! Ты размываешь людей, оставляя им вечное. А люди живут насущным, согбенным. Все они плакучие ивы, все из последних сил цепляются корнями за землю, и гнуться в воду.
– Ты говоришь, будто бы я потоп, и бесчувственное разрушение настоятельная потребность моей плоти. Но ведь главное, что я в себе ощущаю – это сочувствие. Моё искусство – это сострадание. Я проводник между Богом и людьми, и каждый возникающий во мне импульс вызывает во мне новую боль. Я познаю истинность через красоту. Ты говоришь, что женщина для меня всегда искусство, но не значит ли это, что искусство существует для меня только в женщине? Я припаян к небу и к земле – один конец оторвёшь, и смысл уйдёт из меня, и останется рана. Жизнь разрушает меня, и жизнь создаёт, я стремлюсь к ней и обнаруживаю лишь собственные иллюзии. Я начинаю мерцать, мне трудно быть непрерывным. Мной владеет постоянное стремление, к постоянно безысходному. Не я насквозь, а сквозь меня! Это так легко, что ты часто не замечаешь. Я выхожу за свои пределы, я теряю ориентир своего тела, во мне начинается иная жизнь других существ, и единственное, что я в состоянии ещё сознавать – всё в истине достойно красоты!
– Ты говоришь о своём теле, как о субстанции собственной мысли. Но не могут же в одной размытости жить две бесформенности! Мы же вместе умрём!
– Умереть с тобой?! Когда я думаю о желаниях, я просто не знаю…. Все мои желания сосредоточены в тебе. Почему ты боишься меня? Туман, пропуская свет, остаётся туманом. Он только пропускает его сквозь себя, рассеивает, отуманивает…. Мы содержание одной формы. Мы то, что содержит материя, то, что делает материю одушевлённой. Практического смысла в культуре нет. Но его нет и в человечестве. Мы – сознание приближения Бога, его природная рефлексия, его самовыражение….
Ночь обнимает нас и мы, сжимаясь в её объятьях, обнимаем друг друга. Первобытное существо души снедает нас страхом и любовью. Губы ищут губы, как спасения, как выхода, как единственную возможность досказать недосказанное. Интимность обнажает тела, потому что и душа, оплодотворённая откровением нага. Она доступна, уступчива, она просит ласки живой, освежающей жаром и замирающей трепетом. Дух покидает нас. Мы выбываем из культуры, из человечества, мы до конца одни. Мы не духовны – одушевлены!
Я знаю полночь сокровений,
Я знаю вымысел пробела,
Когда пространства гибкий гений
Неумолимо входит в тело
И замолкают слов приличья,
И мышцам в фасциях просторно,
И с нас стираются отличья
Неукротимо – рукотворно!
Любовь, может быть, приближение к поэзии воплощённое в музыке.
Нет, мы никогда не любили Христа. Мы любили его ипостаси в женщинах его окружавших – Марии и Марии-Магдалине. Христа мы пытались понять, разучить, и если можно, спеть…. Но мы так одиноки без чувственного сострадания женской ласки….
Наша культура из извечного удивления перед женщиной. Нескончаемого, мистического взывания к ней и вызывания её. Без участия женщины мы все бы сделались больны снохождением. Это как ночью, когда очень хочется спать, но зачем-то встаёшь и идёшь, натыкаясь на предметы и шарахаясь от названий. И вдруг озарение! Свет с болью, с резью с сознанием… так и женщина, при каждом пробуждении искусства.
Мне казалось, что я сосредоточился на прогулке, что развалины павильона, наконец, вынырнут из-за поворота очередного круга и моё лицо отразиться в волокнистой воде канала…. Но щемящее чувство неопределённости зарождающегося предчувствия скреблось внутри, прорываясь наружу электризующим зудом. Чем воплотиться эта гармония соразмерности впечатления и покоя? Где твоё деятельное творчество, где твои замыслы завершающие ходьбу? Неужели твоя эстетика, так премило вырисовывающаяся, в кругообразных отражениях рафинированной ветхости, так и останется пустотой между падающими листьями, да туманной фразой твоей возлюбленной о бренности осени? Скоро придёт поезд, и пространство и время поменяются местами. Ты будешь жить назад, обнаруживая несостоятельность прикосновения к настоящему, пока (когда ещё это пока?) новое лоно не примет твои расчленено-страдающие части.
Я ничего не мог возразить своему волнению, я был счастлив и страдал. Я не подозревал, что так в человека приходит жизнь, что так начинается противоборство поэзии и существования. Я был во власти предчувствия. Я предчувствовал… «Ампир».
Стиль мой выровняется, слово обретёт простоту и ясность и найдёт соответствие фразе. Значит ли это, что меня сразу оценят, как стул, на котором приятно сидеть? Просто красота первична. Красота – это удобство искусства!
Да, я предчувствовал «Ампир», и субъективная жизнь моего будущего точнее всего выражается в предчувствиях. Потому что, сегодня утром разбираясь на веранде в дачном хламе, я нашёл маленький ампирный столик эпохи наполеоновских войн. Боже, на каком аукционе тебя купили?! И, Боже мой, чему ты ещё послужишь?!
--------------------------------------
Живёт осенний Петергоф,
И слов пустых не тратя, дабы
Плести каналы, строить дамбы,
Показывает – я таков!
Он сознаёт, что он умен,
Но увлекаясь, слишком даже,
Декоративным пейзажем,
Разрушил старый павильон.
Так создавая колорит,
Как бы, античного творенья,
Его каналы в запустенье
Имеют удручённый вид.
И потому, что "я таков!",
Звучит с иронией упадка.
Так и живёт в моей тетрадке
Ещё осенний Петергоф.
3 октября 1981 г.
-------------------------
На веранде от утвари тесно,
Но уютно, а стало быть, мило,
Так старинное кресло телесно
Несмотря на щербатость и дыры,
Городские предметы в изгнанье,
Или просто лишившись лимита
Обретают на даче призванье
И волнующий блеск колорита.
С доброй печкой, с собачкой в досуге
Уживаются даже супруги,
Всем на даче привольно и славно,
А любовникам – тем и подавно.
Я спросил про плакучие ивы:
"Почему они стелются в воду?
Нет, конечно, они не уроды,
А наверно, и даже красивы,
Только корни в земле – как нарывы,
А стволы, не стволы – а ступени... "
И услышал: "Плакучие ивы,
Чтоб стоять и рыдать на коленях. "
Я заметил: “ Каналы в упадке,
Ну, а сам Петергоф в запустенье,
Так что в плачущей этой посадке
Есть, наверно, и смысл и знаменье”
Вечерело. Плакучие ивы
На рыдания были ленивы,
Так что, только покатые крыши
Бормотали нестройные вирши,
Мы брели по пустынной аллее,
Где деревья сплетались, как змеи,
Где вода в темноте на каналах
Под листвою текла и линяла.
Ты хотела казаться быть строже
И сказала: "Я думаю тоже –
Петергоф постарел и запущен,
Но ведь это, наверно, и лучше!..
Я хотела бы жить в павильоне,
Мы сейчас подойдём к нему ближе,
Вот, и он выступает – смотри же! "
Я увидел подобье колонны,
Штабеля кирпичей… – так безличны
Показались мне чёрные клади,
И подумал: "Сарказм безграничен –
Здесь ни крыши, ни стен, ни кровати! ".
октябрь – 15 ноября 1981г. © ЕСИ
http://www.algabriona.ru/
eciarteci@mail.ru