Война и мир-2

Я же хотел пистолет «как настоящий», это так называлось у нас тогда, без смешных игрушечных деталей и без невинных, далеких от оружия линий и изгибов, а в жесткой безжалостной стилистике. Воображаемое убийство врага не перестает быть убийством, это резкая граница с мирной вегетарианской действительностью. Убийство, даже, скорее, убийства, совершаемые в воображении – тяжелы и удушающи. Как позже мы прочли про то, что, если ты совершил прелюбодеяние в мыслях, то это, грубо говоря, та же ответственность, что и в реале, так и – по этой логике – мысленное преступление льет воду на ту же мельницу, что и грубое реальное. Небось, не на пустом месте начитанные (хватило б и Книги) скандинавы отбирают у своих пацанов пистолетики, а на кой! 

Я сообщил деду о своих мыслях по поводу оружия. Мне казалось, что это его долг – сделать мне пистолет, какой был у него, причем именно в первую войну, а не вторую. Не помню деталей обсуждения, но он согласился, и на следующий день мы вместе вошли в оружейную кузницу, то есть в его пропахший солидолом сарай. Из обрезка соснового (клееный брус) бруса он сперва выпилил, а после подправил рашпилем и ножом некий как бы обрез фашистского шмайсера, что было, как я радостно отметил, весьма технологично, и это был – я тогда вникал в обрывки информации про оружие – не то браунинг, не то кольт 1911 года. Меня несколько огорчали только грубо прорезанные пазы на деревянной имитации ствольной коробки, наличие которых приводило некоторых двоечников к мысли что пистолет – двуствольный. Наконец я все же получил из дедовых рук «настоящий» пистолет, а не дешевую штамповку, чуть не написал «китайскую» – но о Поднебесной тогда напоминали только здоровенные, полутора-наверно-литровые, термосы, выкрашенные темно-красным лаком с колбами тончайшего зеркального стекла, а больше ничего, если не считать картинок с портретами Мао в старых «Огоньках», которые не принято было выбрасывать на помойку, это была культурная ценность. В моем чистом детском понимании это была передача эстафеты – старик, если не старец, передает молодому, не то что богатырю, но железному солдату – чуть ли не свое личное оружие. Это было не более, чем волшебной картинкой, которую маленький мальчик показал сам себе в своем воображении, и этой игрой воображения, кому-то может показаться, легко пренебречь, со смехом, причем. Но – какая ж наивность – если бы это было так! В этом мире нет ничего сильней волшебных картинок, они и солидный мозг легко прожигают, а что уж говорить про чистых детей. Это выжженное изображение после сильней всей жизни и всей смерти, и с ней ничего не могут сделать ни железо, ни свинец, ни книги, ни тайфуны, ни прочие уроки.

Я спал с тем сосновым пистолетом, кольтом образца 1911 года, под подушкой – как мой дед в 1919 году в украинском селе, где враг мог выскочить в любой момент отовсюду. Я осознавал, что дед был невероятно счастлив тогда, но время героев истекло, и такого счастья больше не выпадет никому и никогда. Засыпая, я думал про то, к каким играм склоняли деда в его дошкольные годы его подружки. Да, может, он им всем жестко отказывал! Сегодня, впрочем, рисуется пасторальная картинка с мирными стадами которые умножают поголовье легко и весело, между делом, разумеется, на глазах у детей, совершая разные однообразные движения. 

* * *

…Отец купил мотороллер и тем как-то приблизил меня к геройской мужской жизни. Техника, железо, приборы, блестящие детали, запах бензина, дыр-дыр-дыр, тарахтение, скорость, полет. Это была «Вятка», в девичестве конечно «Vespa». Белая, легкая, изящная, с волнующими линиями. Все вместе это было отвратительно и унизительно. Ну, вот как мог взрослый человек, мужчина, завести эту белую игрушку, совершенно девчачью, на которой можно ездить даже в юбке, как на дамском неполноценном велосипеде? Когда можно было в те же деньги купить мощный мужской, практически военный, инструмент, куда можно и коляску с пулеметом прицепить, при необходимости? Если не армейский зеленый, то уж, по крайней мере, суровый черный? Но даже и без пулемета и без коляски я мог бы, сидя сзади, мысленно ехать на нем куда-то на войну, заниматься важной мужской деятельностью. В случае с девчачьей выпендрежной модницей «Вяткой» на ум приходили разве только аттракционы в парке. Чтоб на них кататься, надо было сперва дать себя уговорить.

Но и «Вятка-Vespa», несмотря на всю свою отвратительную несерьезную красоту, было у девчонок такое выражение «куколка-балетница-воображала-сплетница», вот как раз оно! – дала нам, ну, мне – искомый героизм и подход, подъезд к вполне военному риску, к подвигу, к катастрофе, из которой чудом только выходишь живым, к посещению раненого товарища, который в беспамятстве и в горячке мечется по койке, разметывая простыни – как в хорошей крепкой военной мальчишеской книжке со стрельбой и взрывами, –  когда страшно хочется отомстить, да вот только нету такого врага, чтоб можно было с ним поквитаться. 

Мы вдвоем, штурман и пилот, мчались на нашей «Вятке», которая в моем милитаристском (победа или смерть) воображении была, то есть был, страшным мотоциклом, – и вдруг он вильнул, как будто нас задела фашистская пуля – мотнулся в сторону, я почувствовал удар – мы перевернулись и упали, а я улетел в сторону. Дальше шум, гам, крики, ор, отец лежит в крови, головой на бордюре, не шевелится, я чуть в стороне, я ощупываю себя, все вроде целое. На голове у меня как бы летный шлем, пилотский, он не застегнут только ремешком, как положено, а завязан, там тесемки вместо военной кожи. Отличие, о котором я старался не думать и не думал – шлем был покрыт рыжим мехом, крашеной овчиной. Он был плотным и мягким, удар оказался слабым до незаметности. Мы были в полете, с боевым заданием, но попали под вражеский огонь, мне надолго хватило для моих игр, для военных сеансов, этого мощного впечатления. Оно не ослабевало долго еще и потому, что посещения отца в больнице, куда он надолго залег с сотрясением, были, конечно же, походом в госпиталь, где лежат раненые герои. Один сбитый летчик пришел повидаться с другим сбитым летчиком, простая история, нормальная ситуация, кратковременный заезд в тыл. На переформирование. Сосед и отцовский друг Юра Рыбалко готовился произвести замену в команде, он озабоченно говорил моей матери, замечательной в те времена пышной красавице, что, в случае чего, позаботится о старом солдате (то есть обо мне), но, главным образом, о ней, и каким образом – было видно по его горящим глазам, и еще он краснел от волнения. Я отнесся к его плану спокойно, понимая, что дядю Юру убью легко и с уколом даже счастья, он понесет заслуженное наказание, я вынесу приговор и сам его приведу в исполнение, мне не впервой. То есть на самом деле, конечно, на тот момент я был невинен и девственен во всем этом деле.

Отец, которому я рассказал про коварный преступный замысел дяди Юры, предателя и изменника, долго смеялся, долго – до самого своего ухода на пенсию. Он после еще долго жил, но уж не вспоминал про Рыбалко. Тот сделал карьеру и уехал в Кузбасс навсегда.

Серьезно я план Рыбалко не рассматривал, я был уверен, что сам смогу стать главой семьи прям сразу. Если чего не соображу сразу, то спрошу у деда, как быть. Будущее наше было обеспечено, денег полно, я видел в шкафу на верхней полке, куда я забрался, подставив стул, тонкую, но все же пачку сиреневых банкнот, на которые можно было долго и счастливо жить. Откуда в доме взялось такое несметное богатство, я догадаться не мог, да и не слишком из-за этого волновался.

* * *

Моя подруга была не первой моей любовью, конечно. Поскольку первая бывает, как всем известно, томной и платонической. А была она, соответственно, второй.

Первой была Лена, тонкая и субтильная, не такая корпулентная как Марго. У нее была, как сейчас помню, тонкая, как бы прозрачная, кожа, с голубыми нежными венами, которые просвечивали, как сквозь папиросную бумагу, с большими светлыми глазами, беззащитными от близорукости, с тяжелыми, хоть и детскими, очками, через которые она смотрела на ноты и разбирала их, не видя в этом, в отличие от меня, никакой такой ужасной тайны! Она била по клавишам взрослого черного лакированного пианино, я тоже мог бить не хуже, а даже и ловчей, и сильней, но у нее получался не собачий вальс для собачьей свадьбы – но волшебный переливающийся звук. Как это возможно, как хитрая последовательность ударов может уместиться в скромном мозгу в маленькой голове, я не способен был понять, да, кстати, и сейчас не в силах, когда я слышу небесную музыку, и нигде не видно нот – я чувствую себя неимоверным дураком, и это, возможно, тот самый момент истины, которого ищешь и дожидаешься всю жизнь, а, прикоснувшись к нему или только приблизившись, пугаешься и прячешься, и врешь себе, что это не истина, а так, ерунда.

Нам было, кажется, по пять лет, когда мы куда-то уехали, надолго, вдвоем с ней на роскошной голубой «Волге» с оленем, сняли крошечный домик на морском берегу, объедались персиками и дынями, и какими-то удивительными сардельками со страшной убийственной горчицей, которая вызывала счастливые слезы. Но иногда днем мы лежали на разложенных сиденьях красавицы-«Волги», от нее остался только олень, я видел его в гараже, в ящике с инструментами, он тяжелый и прекрасный. Мы лежали и шептались, иногда на расстоянии, но бывало, что и прилепившись друг к другу, я еле сдерживал счастливые рыдания, видеть перед собой так близко ее лицо дивной красоты, какой я после никогда в жизни больше не встретил, – и это, наверно, были лучшие минуты и часы всей моей жизни. Машина стояла под богатыми деревьями, в роскошном южном лесу, на огромной мягкой подстилке из хвои, в окна шел густой вкусный непонятный запах, запах Юга, смолы, кипарисов, шишек, – всего того, чего нет в тоскливой домашней холодной жизни.

Дальше я жил разве что для того, чтоб повторить те райские минуты, с кем-то другой, отчего-то не с ней, пусть слабей и бледней, но уж как-то, хоть как-то. Я не раз подумывал об окончательном решении вопроса, как это бывает с каждым в случае несчастной любви, ну, или счастливой, которая оборвалась раньше, чем подружка тебе наскучила и осточертела, но, понятно, не все в таком признаются, конечно, это унизительно, опустительно. Но – так и не отважился.

Да, конечно, тогда нам пришлось взять с собой несколько взрослых, куда ж тронешься в путь без шофера, без кухарки, ну, и стирка-глажка, подай-принеси, еще же коробка с лекарствами, зеленка, покупка игрушек первой необходимости – двум юным любовникам, да даже и платоническим, одним такое не осилить. Взрослые – неизбежное зло, да. Надо спокойно к этому относиться…