Для проекта «После» Дмитрий Ицкович и Иван Давыдов поговорили с востоковедом Андреем Ланьковым о том, как в обеих Кореях меняется отношение к идее объединения, о том, почему в Сеуле нет уличной преступности, и о том, является ли Южная Корея правовым государством.
Как известно, в истории и в исторической социологии уже давно идет спор о том, откуда берутся нации. В первом приближении существуют две концепции. Одна — примордиалистская, которую очень любят традиционные националисты и которая за пределами этого круга довольно мало популярна (если говорить о ее сторонниках среди ученых, то тут можно назвать только Энтони Смит). Вторая концепция, которая сейчас является мейнстримом, — это конструктивистская концепция, и тут имен много — это Бенедикт Андерсон, самый известный из сторонников этой концепции, и Геллнер, и Хобсбаум, и так далее. Идея конструктивистской концепции заключается в том, что нации «делаются». У Андерсона своя долгая история, основанная в основном на примерах из Юго-Восточной Азии, показывающих, как это, по его мнению, работает. Не уверен, что этот механизм настолько универсален, как кажется самому Андерсону, но идея его заключается в том, что нация — это некое воображаемое сообщество, которое базируется на общем опыте, распространяемом через печать, СМИ и так далее. Это опыт разделяется если и не всеми, то значительной частью населения. Примордиалистская концепция утверждает, что нации — это нечто более древнее, что они в той или иной степени существовали всегда, хотя формы их менялись. Хотя современный национализм — это явление современное просто по определению, но что-то такое существовало и раньше.
В Корее, на мой взгляд, произошел очень интересный эксперимент, который на данном этапе подтверждает конструктивистскую концепцию. Хотя, если мы будем говорить о более древней истории Кореи, то увидим, что как раз где-то до XIX века в Корее можно было зафиксировать кое-что, подтверждающее, скорее, примордиалистскую концепцию нации. Корейцы довольно четко осознавали себя как отдельную и совершенно четко отделенную общность, и было понятно, чем это вызвано. Во-первых, очень четкие границы: корейские границы в их нынешней форме установлены в первой половине XV века и с тех пор практически не менялись. При этом достаточно четкое различие своего языка и языка соседей. В Корее не было той ситуации, которую мы постоянно видим в Европе, где не всегда понятно, где кончается французский и начинается итальянский. В Корее всё очень четко, потому Корея граничила с Китаем, где говорили на языке другой языковой семьи — это условно можно сравнить с различиями между русским и финским, — а также с Японией, про язык которой не совсем понятно — то ли это изолят из той же языковой семьи, то ли это тоже другая языковая семья. Получается, что и граница была очень четкая, и перепутать свой язык с языком соседей точно было никак нельзя. Вдобавок, есть достаточно давняя история политического единства: почти вся территория нынешней Кореи находилась под единым управлением более-менее с X века. С рубежа X–XI веков, кроме небольших кусков на севере, всё это было в составе одного государства, весьма централизованного. Если на это всё посмотреть, то видно, что у корейцев существовали какие-то собственные представления о собственной идентичности, резко отличающейся от соседей, и эта идентичность была достаточно близка к современной корейской идентичности. Это были те люди, которых для XV века мы бы однозначно описали как корейцев. Кимчи они, правда, еще не ели, и корейскую морковку они тоже не ели, и на то были причины. «Корейскую морковку» корейцы вообще не едят, это российское блюдо. Кимчи они не ели, потому что острый перец в XV веке еще не приехал в Корею из Центральной Америки, но в остальном это были вполне себе корейцы.
А дальше произошел тот самый эксперимент, о котором я сегодня в основном и буду говорить, — как разделилась Корея, как возникло две Кореи и как конструктивистская теория начинает постепенно подтверждаться опытно.
Как вы все хорошо знаете, Корею разделили в 1945-м году — разделили ее 14 августа 1945 года два американских полковника. Один из них стал потом генерал-полковником, а другой — вообще целым госсекретарем, но тогда они были двумя молодыми полковниками и у них было то ли пять, то ли десять минут на эту операцию и карта из журнала National Geographic формата А4. Взглянув на эту карту и обнаружив, что 38-я параллель (искусственная линия, основанная на древневавилонской шестидесятеричной системе счета) делит Корейский полуостров на два участка с примерно равной территорией, эти два полковника решили, что границу зон операций советской и американской армии можно провести по этой линии, разделив страну примерно пополам. Они вышли с этим предложением на советскую сторону, советская сторона его тоже приняла, и Корея была разделена. На тот момент никто не ожидал, что это всерьез и надолго: в общем, подразумевалось, что эта линия просуществует несколько дней или несколько недель, не более того. Это была абсолютно произвольно выдуманная линия. Правда, в ходе Корейской войны она несколько изменилась, нынешняя граница севера и юга проходит чуть-чуть иначе, чем эта линия. Сейчас граница не проходит по идеально прямой, а соответствует тому, что сейчас называется «линией соприкосновения», а вообще говоря, линии фронта в конце Корейской войны, но тем не менее это абсолютно искусственное разделение.
Если смотреть в корейскую историю, там никогда такого раздела не было. Даже в те периоды, когда Корея распадалась, даже тогда, когда там были какие-то региональные образования, такой линии не было никогда. Линия эта — абсолютно произвольная и выдумана совершенно случайными людьми на ходу и на бегу, но, раз возникнув, дальше она начинает превращаться в нечто серьезное.
Как и во всех странах Восточной Азии, в Корее конца 1940-х годов был очень силен национализм. Причем идеи современного национализма попали в Корею через Японию, а в Японию они, конечно, попали через Германию. Это во многом был национализм «крови и почвы» с очень сильным этническим компонентом. В Корее он зашел хорошо в том числе и потому, что на территории Кореи с незапамятных времен — тоже редкая ситуация, ее следовало упомянуть раньше — не было никаких национальных меньшинств. В Корее жили только корейцы, и до 1880 года, например, даже китайцы не имели права приезжать в Корею и селиться там, никакой миграции в Корею не было вообще. А если и была, то на уровне нескольких случаев в столетие по специальному разрешению короля. Выезд из страны тоже запрещался до 1880-х годов.
Так вот, эта германская идея «крови и почвы» очень хорошо зашла. Больше того, она зашла не только на Юге, где, как говорится, сам бог велел, но и на Севере. Если смотреть на то, как менялось определение нации в официальных северокорейских текстах, то можно увидеть, что где-то до начала 1960-х там было традиционное сталинское определение нации, а потом единство крови (слово «гены» они не употребляли) стало играть в этом определении всё бóльшую и бóльшую роль.
Что началось после этого? Страна была разделена, обе стороны — и Север, и Юг — не собирались и не хотели жить в разных государствах. То есть они хотели жить в разных государствах в том смысле, что обоим правительствам хотелось полного политического контроля. Но установка была такая: мы сейчас здесь укрепимся, а потом пойдем сокрушительным освободительным походом и освободим наших братьев на Севере и на Юге соответственно. Ли Сын Ман собирался освобождать Север от злобных «коммуняк», а Ким Ир Сен и его окружение собирались, соответственно, освобождать Юг от злобных «империалистов и их пособников».
Корейская война, как известно, началась в 1950-м и закончилась в 1953-м. Закончилась она, в общем, безрезультатно, боевые действия остановились почти точно там, где они и начались, на этой же самой 38-й параллели, слегка отредактированной. И после окончания войны на протяжении очень долгого времени лозунг объединения являлся одним из главных лозунгов в политическом словаре и Севера, и Юга.
Надо сказать, что этот лозунг очень часто сейчас с иностранцами играет злую шутку. Я не раз видел тексты, написанные людьми, в компетентности которых по вопросам, не имеющим отношения к Корее, у меня нет оснований сомневаться. И вот эти люди вполне всерьез рассуждают об объединении страны и о стремлении сторон к объединению, не совсем понимая, что они просто копируют ритуальные фразы, которые в самой Корее, по крайней мере, на уровне политических элит, перестали воспринимать всерьез уже очень давно. Когда начинаются какие-то очередные межкорейские переговоры, в официальных текстах они всегда подаются как переговоры, которые приближают день объединения. Всё, что связано со взаимодействием с другой Кореей, очень часто называют словом «объединение». Условно говоря, есть в Южной Корее министерство, которое занимается вопросами политики в отношении Северной Кореи. Вы легко догадаетесь, как называется это министерство — это Министерство объединения. Есть, скажем, научно-исследовательские институты, занимающиеся Северной Кореей, и они тоже являются Институтами объединения, Институтами проблем объединения. Что меня больше всего умиляет? Северокорейские разведчики, которые работают в Южной Корее (ну, с точки зрения южнокорейцев они, понятно, шпионы, и наоборот), официально в Северной Корее именуются «работниками объединения». Так что объединение играет очень большую роль в официальной риторике обоих корейских государств, но вот на практике всё выглядит совершенно иначе.
Как же это выглядит на практике и как, главное, всё это менялось с течением времени? Разговор будет, к сожалению, довольно сильно несбаллансированный, то есть я буду говорить в основном о том, как это всё меняется в Южной Корее. В Северной Корее идут свои процессы, о которых известно гораздо меньше, потому что, по понятным причинам, провести опрос общественного мнения в Северной Корее не представляется возможным. Точнее, ответы там будут легко предсказуемы, и будут они соответствовать сегодняшней статье газеты «Нодон синмун». Если же говорить о Южной Корее, то тут нужно выделять два измерения. Во-первых, это возрастное измерение, и оно является главным. Не единственным, но главным.
В первом приближении по отношению к объединению и к Северной Корее мы можем разделить южан на три возрастные группы. Первая — это люди старшего возраста, те, кому может быть от 70 лет. Вторая — это люди, которых можно условно назвать людьми среднего возраста — это, скажем так, от 45 до 65 лет. И третья группа — это те, кто моложе 45, условно назовем их молодежью, хотя, наверное, человека 42 лет трудно назвать молодежью. Вдобавок, кроме этого, Южная Корея политически достаточно расколота, поэтому у меня часто вызывают улыбку заявления, что Южная Корея то, Южная Корея сё, потому что как таковой Южной Кореи нет. Есть Южная Корея консерваторов и есть Южная Корея тех, кто называет себя прогрессистами, условно говоря, правые и левые, хотя они по ряду параметров от европейских правых и левых сильно отличаются и у них разное отношение к объединению и к Северу.
Левые — националисты, это первое и главное. Второе — практически весь список вопросов, из-за которых бушуют страсти, сильно отличается от западных.
Например, условно говоря, половая жизнь здесь не является частью политики. Споров о феминитивах не может быть, потому что грамматически это недопустимо в корейском. Теоретически женскость кого-то можно показать использованием префикса, причем не своего, а заимствованного из китайского. Если очень хочется показать, что какую-то должность занимает женщина, то перед этим просто ставится китайский префикс, который, вообще говоря, просто нормальный корень, означающий «женщина», но в корейском языке он превратился в префикс. Звучит это, впрочем, очень официально, но альтернативы нет, и споров о феминитивах нет. Феминизм, кстати, очень серьезен. Когда я говорю об отсутствии полового фактора, я имею в виду, что вопросы, скажем, гомосексуалистов, трансгендеров и даже абортов частью политического дискурса в Корее практически не являются.
Второй момент — и левые, и правые стоят сейчас за расширение программ социальной помощи. Споры идут только о том, насколько инклюзивными должны быть эти программы, всем ли давать или только кому-то, если ранжировать их, то по какому принципу, — это первое. И второй момент — с какой скоростью их надо расширять. То есть правые в Южной Корее не являются противниками расширения программ социальной помощи, они просто выступают за то, чтобы расширять их несколько помедленнее. Миграция тоже, в принципе, не является серьезным политическим вопросом. Политические элиты обоих лагерей стоят скорее за миграцию, но при этом подразумевается, что миграция не будет инкорпорироваться в корейское общество, что это будут именно гастарбайтеры, как их представляли в Германии 1960-х годов — «приехали турки и югославы, поработали у нас десять лет, забрали деньги и уехали обратно в свою Турцию и Югославию». Вопрос о том, что люди будут здесь как-то пускать корни, вызывает дискомфорт, но, опять-таки, вопрос миграции не является политически окрашенным.
Политическими вопросами являются вопросы крупного бизнеса и некрупного бизнеса: как относиться к крупному бизнесу и в какой степени его надо регулировать. Очень много вопросов об истории: кто был плохим, кто был хорошим за последние 150 лет корейской истории, причем это еще в большой степени смешивается с национализмом. Затем есть некоторые вопросы внешней политики: левые исторически были настроены антиамерикански, а сейчас они всё более позитивно относятся к США, но не так позитивно, как правые, у которых это порой приобретает такую же любовь, какая была у французского коммуниста 1950-х годов к Советскому Союзу. У левых это не так выражено, хотя, безусловно, ориентация и у них проамериканская. У обоих лагерей плохое отношение к Китаю, но из-за только что указанного проамериканизма у правых отношение к Китаю еще хуже, чем у левых.
Кроме того, сейчас, например, левые обвиняют правительство в том, что оно пошло на неприемлемые уступки Японии. Антияпонские настроения у левых куда сильнее, чем у правых, хотя они есть и там, и там.
Однако речь идет о том, как относятся к Северу разные поколения. Старшее поколение — это те, кому сейчас больше 65 лет. Есть среди них даже люди (таких уже остались единицы), которые сами еще помнят Корейскую войну. Младшая часть этого старшего поколения Корейской войны не помнит, но они помнят какие-то рассказы о войне. Этих людей объединяет крайне негативное отношение к Северу. Вдобавок они росли в условиях, когда в стране шла активная антикоммунистическая пропаганда, и они эту пропаганду воспринимали более или менее всерьез.
Соответственно, для старшего поколения ситуация выглядит примерно так: Северная Корея — это наши братья, там у власти оказались всякие мерзопакостники, под гнетом которых наши братья страдают. Наша задача, думают старики, когда-нибудь освободить Северную Корею, прогнать Ким Ир Сена, Ким Чен Ына и вот эту девочку Ким Чжу Э и эту проклятую клику Кимов, после чего все будут счастливо жить в нашем либерально-демократическом капиталистическом обществе, в котором всё очень правильно и всё хорошо. При этом у них нет никаких сомнений в том, что Северная Корея — это Корея, что там живут люди той же национальности и что для того, чтобы их освободить, можно и нужно идти на очень серьезные лишения — война, жертвы, материальные лишения. Конечно, понятно, что если дойдет до дела, то лишения эти будут нести, наверное, не 65-летние старики, но когда они были моложе, они думали точно так же. Причем среди стариков левых почти нет, 90 % там — это сторонники правых.
Следующее поколение — это их дети, родившиеся в 1960-е годы и в первой половине 1970-х. Это люди, которым сейчас, как я говорил, от 45 до 65 лет. Эти люди воспринимают ситуацию совершенно иначе. Они сформировались в годы, когда отношение к официальной идеологии было весьма и весьма скептическим, то есть официальный антикоммунизм вызывал у них в молодости насмешку и раздражение. В молодости они были левыми, но тут есть такая особенность, которую нужно иметь в виду: в Южной Корее до сих пор националистическая идеология ассоциируется с левыми. Исторически европейский национализм был левым учением, и в Корее это до сих пор сохраняется.
Так вот, это среднее поколение, люди 45–60 лет, в свое время жгли на демонстрациях американские флаги, читали подпольную марксистскую и левонационалистическую литературу, включая тексты Ким Ир Сена, мечтали о том, что на Севере существует правильное националистическое государство рабочих и крестьян, где нет отчуждения, эксплуатации и всякого прочего зла. Более того, какая-то часть из них в молодые годы мечтала о Чучхейской революции в Южной Корее. Таких было небольшое, но все-таки заметное меньшинство. Другая часть говорила, что да, у Севера, наверное, есть какие-то недостатки, но мы все-таки должны с ними объединиться, потому что они наши братья, у нас тоже проблемы, и мы должны найти какой-то компромисс.
С течением времени среднее поколение становилось всё более критическим по отношению к Северу. В свои молодые годы, в 1980-е, когда они учились в университетах, они реально считали, что все рассказы о нищете Севера, о том, что там везде портреты вождей и концлагеря, — это всё пропаганда. С течением времени они стали осознавать, что это не пропаганда, в том числе и потому, что многие из них ездили в Китай работать или в качестве туристов, а в Китае на протяжении долгого времени было очень много северокорейских нелегальных гастарбайтеров. Южнокорейцы с ними общались и в ходе общения понимали, как на Севере обстоят дела. Они быстро осознали, что Север — это явно не тот рай рабочего человека, о котором они одно время мечтали. Таким образом, склонность к идеализации Севера у них стала слабее, но в головах у них осталась идея, что северокорейцы — это их непонятые братья, с которыми надо объединиться на равноправной основе: «Мы где-то им уступаем, где-то они нам уступают, но, в общем, нужно мирное объединение, а может быть, конфедеративное государство, которое будет работать немножко по-нашему, немножко по-ихнему (ведь в конце концов у них бесплатная медицина, и это очень хорошо!)». Бесплатной медицины, кстати, в Северной Корее нет уже лет 30, но эта новость далеко не до всех дошла.
И, наконец, третье поколение — это молодежь. Среднее поколение настроено в основном левонационалистически, это сторонники ныне находящихся в оппозиции прогрессистов, а вот молодежь, точнее, ее мужская часть, политически блокируется с дедушками и с бабушками. Женская — более сложный вопрос, там консерваторов существенно поменьше.
Но тут есть интересный момент. Молодые мужчины почти всегда думают про политику так же, как и старики 70 лет, они консерваторы, они за капитализм, они однозначно за союз США, они хотят развивать социальную сферу и социальные выплаты, но с оговорками, и так далее. Но когда речь заходит о Северной Корее, молодые консерваторы совершенно не собираются ее освобождать. Они уже совершенно однозначно воспринимают Северную Корею как другую страну — как страну, которую никак освобождать не следует, потому что она другая, и это понятно. Никакого общего опыта с северянами у молодых южан нет, они выросли совершенно в другой среде. Поездки между Кореями практически невозможны — были какие-то короткие периоды, когда какие-то поездки были возможны, но это были именно короткие периоды. Что там происходит, они не знают, хотя узнать можно, а те, кто пытается узнать, не испытывают никакого энтузиазма по поводу Севера. Они куда больше, скажем так, чувствуют родство, условно говоря, со своим сверстником-французом или даже японцем. Для них Северная Корея — это что-то такое странное, это люди, которые вроде бы говорят почти по-нашему, но очень смешно, и при этом всё время орут, подпрыгивают и выкрикивают какие-то странные вещи — жалкие, смешные и неинтересные.
Если говорить о другой части молодежи, о тех, кто поддерживает прогрессистов, это в основном девушки, то там картина на удивление похожая. По большинству вопросов девушки солидаризируются со средним возрастом, то есть со своими, условно говоря, родителями. Парни скорее солидарны с дедушками и бабушками, а девушки — с папами и мамами. Но при всем при этом как раз по северокорейскому вопросу у них нет никакой солидарности. Эти девушки за феминизм, за мультикультурализм, для них слово «капитализм» — это ругательство, они считают, что нужно больше государства, больше контроля, больше заботы и больше соцобеспечения. Однако и для этих девушек Северная Корея — это посмешище, и тоже, опять-таки, неинтересное посмешище.
Вот, условно говоря, такое тройное разделение. Оно достаточно хорошо отражается в современных опросах общественного мнения, которые показывают, как меняется отношение к объединению. Например, можно взять опрос, который регулярно проводится Сеульским государственным университетом, причем последний опрос дает данные за 2022 год. Если сравнивать, что сказали участник опроса в 2007 году и в 2022 году, то разница есть: в 2007 году 64 % сказали, что надо объединяться, а сейчас так сказали 46 %. Или, например, когда нужно объединяться? Соответственно, в 2007 году — если созреют условия, так сказали 71 %, в 2022 году — 48 %. А количество людей, которые говорят, что и так хорошо, не надо объединяться, увеличилось с 12 до 26 %. Причем, если мы внимательно посмотрим на все расклады, то увидим, что чем моложе Корея сейчас, тем она хуже относится к объединению. Идея, что с Севером надо как-то объединяться, постепенно вымирает, и сочетается это и с отсутствием интереса, и это очень хорошо видно по ситуации в учебных заведениях, которые занимаются преподаванием северокорееведения. На пике, в начале нулевых, в Южной Корее было порядка десяти университетов, которые преподавали страноведение по Северной Корее, в которых имелись кафедры северокорейских исследований. Сейчас их осталось буквально 2–3, причем студентов там мало — им Север не интересен, и это не то, что люди хотят изучать. Интерес пропадает.
Это было понятно еще в начале нулевых, когда в период очередного потепления отношений открылись туры на Север, и компания — кстати, это известная компания Hyundai (ее у нас часто называют «Хюндай») собиралась проводить эти туры, рассчитывая, что до миллиона человек в год будет ездить. Но за всё время существования этих туров (они просуществовали 10 лет) как раз миллион и поехал, но не каждый год, а за всё время, за 10 лет. Иначе говоря, на стадии планирования интерес переоценили примерно в 10 раз. Обнаружилось, что рядовой южнокореец, за исключением небольшого количества людей, в основном, кстати, тех же стариков, ехать на Север не хочет, потому что за те же деньги (это довольно дорого стоило) можно было съездить куда-нибудь в Юго-Восточную Азию. Причем чем моложе, тем чаще люди ехали в Юго-Восточную Азию, а не в Северную Корею.
Если говорить о Северной Корее, то там ситуация существенно менее прозрачная, потому что, во-первых, сами северокорейцы имеют существенно меньше доступа к информации о Юге, а во-вторых, они, конечно, свои взгляды и свое отношение к происходящему выражать не могут. Тем не менее из общения с северокорейскими беженцами в Южной Корее у меня создается впечатление, что и там среди какой-то части населения (в основном, среди элиты), идет формирование собственного представления о Южной Корее как о чуждой стране.
Лет 7–8 назад я разговаривал с северокорейской беженкой в Южной Корее, у которой отец остался в Северной Корее. Тогда это было просто (сейчас это уже почти невозможно) — вывезти свою семью на Юг, если ты хотел. Для этого требовались некоторые деньги, это была чисто коммерческая операция, но вполне осуществимая: были специалисты, которые за денежку людей вывозили. И вот я поинтересовался у нее, не хочет ли она привезти отца, а отец — отставной офицер северокорейского флота. Она сказала, что не хочет, потому что «он не хочет». Я спросил, почему. Она говорит, что он «верен». Я спросил: «Кому верен, вождю?» Да нет, говорит, «уж как матушка с батюшкой вождей крыли, когда мы стали большими». «А кому он верен?» — спрашиваю я. Она говорит: «Нашей стране, Северной Корее». Я спрашиваю: «А здесь не ваша страна?» Нет, говорит она мне, не наша, наша страна там.
То есть такое представление потихонечку распространяется и на Севере — представление о том, что мы здесь наособицу. Я повторюсь, что по поводу Севера можно ограничиться только какими-то отдельными изолированными случаями, и есть еще второй фактор, что бы там ни думали всякие продвинутые капитаны первого ранга по этому поводу, — материальное преимущество и огромный разрыв в уровне жизни. Даже если брать официальные северокорейские данные о северокорейском уровне жизни, то разрыв в уровне доходов на душу населения между двумя корейскими государствами сейчас 25-кратный —самый большой разрыв между государствами, которые имеют сухопутную границу. Этот разрыв сам по себе очень привлекателен, поэтому идентичность идентичностью, а машину новую многим захочется, есть бананы многим захочется, поэтому, как я понимаю, удержать это сознание собственной особости недостаточно: чтобы удержать Северную Корею в таком состоянии отдельности, там другие факторы нужны.
Вернемся теперь к Югу. Если говорить о формировании южнокорейской национальности, то тут есть интересное замечание, сделанное здешней восходящей молодой звездой социологии, Лим Мён-муком. Он заметил, что, хотя нынешнее молодое поколение южных корейцев любит бравировать своим антинационализмом (быть националистом — это сильно не в тренде), при более тщательном взгляде получается, что антинационализм молодых южнокорейских ребят в действительности является южнокорейским гражданским неэтническим национализмом.
Есть еще одно хорошее исследование — книжка Эммы Кэмпбелл, она пришла к очень похожим выводам и совершенно самостоятельным. Ее книжка как раз посвящена тому, как с точки зрения молодого южнокорейца воспринимается нация. Нация — это то самое воображаемое сообщество, к которому он или она себя относит, и с точки зрения молодого южанина в это сообщество не включаются северокорейцы. Более того, в это сообщество не включаются и этнические корейцы, живущие за границей. По старой этнической, примордиалистской идеологии они все считались членами единого корейского народа, и из этого во многом исходит официальная корейская политика, а вот для молодежи зарубежные корейцы не совсем, скажем так, свои, а северяне вообще туда не входят. С другой стороны, молодые южане готовы включать в свой состав, например, появляющихся во всё бóльших количествах ассимилирующихся в Корее эмигрантов, в основном из числа гастарбайтеров. Условно говоря, если какая-нибудь вьетнамская тетушка хорошо говорит по-корейски и делает в своем ресторане замечательную вьетнамскую лапшу, то ее или, скорее, ее выросшую в Корее дочку как раз вполне могут воспринимать своей. Корея начинала как страна с четко выраженной еще домодерновой идентичностью, и постепенно она превратилась в страну, где в результате случайного раздела, потихонечку возникают две нации и более четкое ощущение, что «мы разные». А еще на это накладывается частичное включение миграции на юге, особенно молодой, в состав воображаемого корейского сообщества.
Есть ли шанс на реальное воссоединение? Не факт. Всё зависит от того, когда возникнет ситуация, при которой северокорейское население сможет действовать в соответствии со своими представлениями о притягательности южнокорейского образа жизни. Что я имею в виду? Если мы, условно говоря, столкнемся с падением и крахом нынешнего северокорейского режима вот прямо сейчас, в ближайшие несколько лет, то произойдет, скорее всего, именно это. Южнокорейское население увидит, как к северу от границы что-то закипело, как там начали бегать люди, размахивающие южнокорейскими флагами и требующие немедленного объединения. Причем говорить там они будут о свободе, о единстве и о всяких национальных хороших вещах, а на практике, конечно, серьезным и даже решающим фактором будет желание северян иметь ту жизнь и тот уровень жизни, о котором они узнали из нелегального просмотра контрабандных южнокорейских сериалов.
Если же это всё произойдет, куда вероятнее, через 30–40 лет, если Северная Корея расслабит вожжи не при нынешнем Киме, а при следующем (похоже, что это будет не Ким, а Кимка), то в таком случае южане могут и не раскрыть северянам братских объятий, тем более что разрыв между двумя Кореями будет, скорее всего, расти. Медленнее, чем раньше, но расти.
Южнокорейцы могут сказать: «А вы нам не нужны». Сейчас это еще очень сложно, потому что людей учат мысли, что объединение — это очень хорошо. Вокруг этого построены программы, в школах этим долбают. Сказать напрямую «я против объединения» не на опросе и не за выпивкой, а как официальное лицо — это немножко напряжно, ты как бы немножко подставляешься. Лет через 30–40 это будет совершенно нормально, поэтому даже если северяне побегут, размахивая флагами, возможно, что они так и будут махать флагами вдоль границы с более-менее нулевым результатом.
Скажем так: если Северу удастся просуществовать в его нынешнем виде еще несколько десятилетий, то я не исключаю (но я не даю точного прогноза), что мы получим два разных национальных государства. Причем если ситуация не изменится — это же Восточная Азия, — то там они сразу начнут выдумывать себе глубокую древнюю национальную историю с рассказами о том, почему именно их государство правильное и чем оно всегда, тысячелетиями, отличалось от соседей в лучшую сторону. Найдут быстренько себе какие-нибудь тысячелетние корни, без этого в Восточной Азии как-то не получается государственное строительство.
В чем парадокс ситуации? Когда в 1930-е годы японцы занялись антропометрией, когда они стали мерить население Кореи — правда, показательно, что они разделили страну на не два региона, такая мысль никому в голову не приходила, а на три — север, юг и центр, поэтому точный пересчет невозможен, — северяне были существенно выше южан. А потом у северян после 1945 года средний рост слегка сократился из-за недостатка белка в питании. Только сейчас, до ковида, белок стал появляться в северокорейском питании в связи с улучшением экономической ситуации, короче говоря, они стали есть свинину в приличных количествах, это началось примерно с 2005 года. А на Юге людей просто завалили животным белком, и рыба очень доступна, и мясо, и даже говядина в каких-то количествах, поэтому южане стали высокими. Если вы приедете в Корею, то вы увидите, что средний южанин где-то примерно российских габаритов по росту (они потощее будет, потому что питание немножко другое — сладкого едят меньше, жирного едят меньше, но по росту будут примерно такими же). Но это не антропология в том смысле, что не генетика: как только северяне начнут нормально питаться, это всё изменится. Более того, поскольку изначально северяне мешались с кочевым населением степей, которое в среднем выше ростом, а южане изначально мешались с островным населением Тихоокеанского бассейна, которое изначально ниже ростом, то я не исключаю, что одно поколение на нормальном питании — и северяне будут выше южан.
Второй момент — кожа, это то, что резко выделяется. Поскольку северяне, кроме самой верхушки, очень немногочисленной, постоянно работают на всяких постоянных сельхозработах с детства, да и питание плохое, то кожа у них плохая, что их очень часто выдает. Одинокого северянина не очень отличишь, а группу северян на южнокорейской улице привычным глазом легко выделяешь — даже если это мигранты, которые достаточно долго прожили на Юге. Если они идут толпой, то видно, что у них кожа немножко другая, манеры чуть-чуть другие и, главное, они действительно основательно ниже ростом.
Южная Корея — это, в общем, демократия, но с очень сильным чувством иерархии и с очень большой ролью принадлежности к группе. Это региональные группы, то есть очень важно, откуда ты родом, второе — в каких учебных заведениях ты учился. До определенного момента важно даже то, в какой средней школе человек учился. Последнее касается тех, кто закончил среднюю школу до конца 1960-х годов, потом в Корее была школьная реформа, которая этот фактор убрала. Просто исчезли элитарные школы, их убрали, умышленно уничтожили всякие там 57-е (я имею в виду 57-ю московскую школу как пример). Так вот, сильны групповые моменты и иерархия, то есть постоянная демонстрация того, что начальник — это большой человек, а ты не очень большой человек.
На Севере — диктатура, причем очень суровая и очень давно, которая заставляет людей держать язык за зубами. Там тоже групповщина, но немножко другая и менее выраженная, и, парадоксальным образом, меньшая внутренняя иерархичность. На Юге (если не говорить о молодежи, потому что молодежь немножко меняется), все говорят о том, что довольно сложно проводить всякие научные семинары, потому что люди не склонны спорить с начальством: если начальник сказал, то так и есть. А на Cевере народ всё-таки немножко посвободнее, по крайней мере, в научной среде.
Южная Корея — скорее, правовое государство, чем нет, но это, конечно, не американский и не западноевропейский вариант. Во-первых, постоянно сталкиваешься с ситуацией, когда в политике закон истолковывается вполне определенным образом, включая «замечательную» традицию сажать высших чиновников предыдущего режима, а желательно еще и президента. Правда, есть и другая традиция, которая у нас хуже осознается: сажать-то их сажают, но потом выпускают, то есть большое начальство и президенты долго не сидят. Но ненадолго посадить — дело святое. Причем довольно творческий бывает подход к правовым нормам, очень даже творческий.
Кроме того, в Корее народ в принципе не склонен решать проблемы через суд. Это не Америка и не североевропейская культура, где все постоянно друг с другом по любому поводу судятся. В Корее как-то больше принято решать вопросы методом «сели рядком, поговорили ладком», как-то сами договорились без привлечения суда, так что склонность обращаться в суды, конечно, существенно меньше, чем в странах если не всей Западной, то по крайней мере Северной Европы и их производных типа США.
С другой стороны — не знаю, относится ли эта проблема к правовому государству или нет — практически полное отсутствие уличной преступности и отсутствие опасных районов. В Сеуле нет опасных районов! Есть богатые районы и есть бедные районы, но в бедном районе шансы, что тебя в два часа ночи возьмут на гоп-стоп, такие же, как и в богатом, то есть примерно нулевые. Невелики шансы, что ты столкнешься с уличной преступностью. Изнасилования имеют место, хотя очень редко, но это чуть ли не единственный вид уличных преступлений, который иногда проскакивает. Машину, в общем, можно и не запирать — машины не угоняют вовсе. Но тут причина, правда, отчасти техническая: в Корее много камер, которые отслеживают номера. Угнанная машина будет сразу же отслежена, и спрятать ее невозможно, а вывезти из страны, которая геополитически — остров, тоже невозможно, поэтому машины никто особо не угоняет.
Моя интерпретация причин почти полного отсутствия уличной и насильственной преступности, с которой вы можете соглашаться, а можете и нет (и я об этом даже писал несколько раз по-русски, по-английски я не решусь писать, потому что сразу получу много политических ярлыков), такая. Во-первых, вот эта вот связность — то, что люди принадлежат к группам, которые обеспечивают высокий контроль. Во-вторых, то, что до недавнего времени большинство замужних женщин не работали, и сейчас доля домохозяек остается очень большой, то есть в стране много неработающих замужних женщин, а из работающих значительная часть работает неполный рабочий день, и за детьми они всё-таки смотрят куда больше. А третье и самое главное — это жесткая конкурентная система, та самая система, которая, на мой взгляд, ответственна за крайне низкую рождаемость в регионе. Для того чтобы получить определенный успех и общественное признание, необходимо в подростковые годы хорошо подготовиться и сдать экзамены в престижный вуз. Если ты не сдал экзамены в престижный вуз, то ты лузер, причем ты и сам так себя воспринимаешь.
При этом не всегда это социальное положение превращается в деньги, возможна ситуация, что ты в принципе неплохо зарабатываешь и не поступив в вуз сейчас, но работа у тебя будет существенно менее удобная и интересная, а главное, менее престижная. Поэтому родители вкладывают огромные усилия в то, чтобы дети учились и попали в вуз. У экономистов есть термин, если я правильно помню, positional good, но я не знаю русского перевода: ценно, если ты попал в верхние 10 %, что означает, что абсолютная высота не важна, главное, чтобы ты прыгнул выше 90 % остальных. Неважно, прыгаешь ты на метр или на десять метров, главное — выше, чем 90 %. И вот эта ситуация создает постоянную гонку, цель которой — попасть в небольшое количество лучших вузов. В результате подросток просто не предоставлен сам себе. Во-первых, там часто где-то поблизости имеется мама, достаточно бдящая, во-вторых, всякие соседи и соседки следят, хотя сейчас меньше, все-таки люди переезжают в многоквартирные дома, где этого нет. А, главное, ребеночек как миленький после школы домой-то не идет, а идет на те курсы, эти курсы, к тому репетитору, к сему репетитору, и вот так по репетиторам, бедный, и бегает до поступления. Заниматься курением, романами, хулиганством или демонстрацией удали молодецкой просто времени нет. То есть я думаю, что играет роль сочетание этих факторов — исключительная важность подростковых лет, исход которых определяет весь жизненный успех, и это все понимают, не работающая или часто работающая неполный день мама и плотная социальная среда. И культура в целом, конечно: как-то не принято воровать. Жульничать — сколько угодно, а вот воровать не принято.
Мощнейшее религиозное течение в Южной Корее — христианство. Но сейчас мне визуально как-то кажется, что оно буквально в последние несколько лет стало менее заметным, что молодежь не очень пошла в религию, а в принципе христианство — это порядка трети населения. Треть — неверующие, вернее, неверующих больше трети, что-то около 45 %. А остальные разделены между христианами — в основном протестантами, но довольно много католиков — и буддистами. Христиан — 28 %, буддистов – 16 % примерно.
На первый взгляд кажется, что такой раздел показывает, что христиан не так уж и много, меньше трети, а на практике ситуация сложнее, и вот почему. Если человек здесь говорит «я буддист», то это что-то типа современного российского православного, такая вялая декларация: «Ну, я думаю, что какой-то бог есть». А если человек говорит, что он христианин, то это почти всегда означает, что он как миленький в воскресенье идет в церковь и что он реально, перед тем как сесть за стол, помолится. Христианин в Корее, как правило, воцерковленный человек, очень тщательно и пунктуально соблюдающий все формальные религиозные требования и ходящий в церковь, конечно. Поэтому они существенно более сплочены и существенно более активны.
Вдобавок тут есть такой момент, который был важен для понимания недавнего прошлого, хотя сейчас он не так важен. Понимаете, когда сформировали первый кабинет в 1948 году, в нем был 21 человек — премьер-министр и министры, главы правительственных ведомств были приравнены к министрам — условно говоря, 21 министр. Из них девять человек были христианами, в то время как доля христиан населения Южной Кореи тогда была менее 1 %. То есть в правительстве 40 %, а в населении — 1 %.
Причиной этому миссионерские школы. Во-первых, христианство сюда проникло как часть модернизационного пакета. Как оно вообще в Корее оказалось? В конце XVIII века, даже чуть раньше, скорее, в начале XVIII века значительной части корейской дворянской интеллигенции — в основном это были молодые ребята, когда они этим начинали увлекаться, потом они старели, но оставались с теми же интересами, — надоела конфуцианская схоластика. Им надоело спорить о всяких там категориях «ли» и «ци», их стало почему-то интересовать, Земля вокруг Солнца крутится или Солнце крутится вокруг Земли, и т. п. Поэтому они начали читать трактаты по естественным наукам и математике в переводе на древнекитайский язык, который в Корее был государственным языком и основным языком культуры и образования — как латинский в Европе XIII века, его знали все, кто был образован. Они начали читать переводы Евклида и Ньютона — иногда в популярном изложении, иногда в полном виде, и это всё были переводы, сделанные в Китае западными миссионерами. И они прониклись не только тремя законами Ньютона, но заодно также и христианством.
Распространение христианства началось через книги, на контакт с христианскими миссионерами корейцы вышли тогда, когда в стране уже была довольно заметна катакомбная церковь (это были католики, естественно). Рукоположения у них не было, надо было связаться с миссионерами как-то, поэтому они как-то с ними связались в итоге, что было непросто. И с этого момента христианство вплоть до 1950-х годов было важной частью модернизационного пакета. Когда кореец в 1880 или в 1910 году говорил «я верую в Иисуса Христа», как правило подразумевалось — а также в законы термодинамики и в то, что неплохо бы иметь как минимум конституционную монархию, а вообще (тут голос понижается) лучше республику.
В то время в Европе христианство, особенно католическое, воспринималось как очень ретроградная и реакционная сила и, видимо, во многом таковым и было. А в Корее всё было наоборот. Сначала через миссионерские школы люди осваивали физику, географию, математику и интегралы учились брать, а потом, в конце XIX века, возникает ситуация, при которой, если ты хочешь получить современные знания, то почти единственное место (а если ты женщина, то это вообще единственное место), где ты это можешь это сделать, — миссионерская школа. Миссионеры — в основном протестантские, католические были немножко оттеснены, потому что у них не было тех денег и организационных возможностей, которые были у протестантов, — с 1880-х и где-то до начала 1910-х годов и их школы — это было единственное место, где тебя могли научить брать интегралы, рассчитывать траекторию снаряда и сопромат. Поэтому получилось, что практически всё первое поколение инженеров, врачей, ученых и преподавателей — выпускники миссионерских школ. Если женщины, то просто поголовно, а если мужчины — то подавляющее большинство. Соответственно, дальше именно из этих людей вырастает националистическое и частично, кстати, и коммунистическое движение. Ким Ир Сен вообще родился в очень известной семье христианских проповедников, что типично для ранних корейских коммунистов. То есть с самого начала христиане — это современная элита, а миссионерские школы — это практически главная «теплица» и главный «питомник» современной элиты.
