Обсуждение темы “цветных революций” и возможности их воспроизводства в очередных странах случайно или не очень совпало с нарастающими с разных сторон прогнозами приближающихся радикальных перемен в России.
Ирина Хакамада говорит, что революция – это не путь, который можно выбрать, а судьба. Лилия Шевцова пишет о нарастании в стране признаков системного кризиса, Виталий Найшуль в своей лекции провидит грядущую новую “революцию”, которая рискует вновь “забыть” сделанное на предыдущих этапах, начать строить “с нуля”, Глеб Павловский в своей лекции предупреждает об опасности революции в связи со своей теорией о 10-15летних циклах перехода идеологической власти к недавней оппозиции, что заканчивается полной сменой повестки дня. Порой звучит даже классическая формула: “Верхи не могут – низы не хотят”.
При этом речь идет об очень разных сценариях кризиса – даже в рамках прогнозов одних и тех же экспертов и политиков – от прихода “железной руки” из-за пределов окружения нынешнего президента до бунта низов. Но при этом подспудным фоном служат все те же события в Грузии и на Украине (порой сближаемые также со свержением Милошевича в Сербии и бархатными революциями в Восточной Европе).
Обращение к этому опыту закономерно, но чтобы понять, в какой степени оно обосновано, требуется определенное обобщение произошедшего, не выхватывание случайных деталей, а поиск структурных свойств. В прошлой статье мы остановились на уроках подобных революций в части выстраивания внешней политики России, в этой нас будут интересовать закономерности самих революций и применимость их к отечественной ситуации.
Легко заметить принципиально важное граничное условие проведения цветных революций: режим не должен быть ни сверхжестким, не позволяющим никаких горизонтальных форм консолидации (Туркмения) или вытесняющим их на полузаконную периферию общественной жизни (Белоруссия), ни слишком открытым – тогда просто оказывается незачем ломиться в открытые ворота (так, в Молдове для победы оппозиции массовые протесты могут просто не понадобиться – ее опыт мирной передачи власти уже достаточно велик).
Россия, как и другие потенциальные кандидаты на “цветную революцию” по этому критерию находится между названными полюсами.
Существенным фактором, мешающим жесткой реакции власти на подобную революцию является более или менее консолидированная ее ориентация на сближение со странами, исповедующими либеральные ценности.
Мы писали о мифологичности противопоставления двух основных украинских кандидатов по принципу отношения к России. В рядах большей части украинской элиты давно достигнут консенсус о движении на Запад при сохранении определенных связей с Россией (ни у кого из серьезных наблюдателей, думаю, не было сомнений в предвыборном характере внесения Кучмой корректировок в оборонную доктрину). То же самое можно было сказать практически обо всей грузинской элите еще перед “революцией роз”.
Ни Шеварднадзе, ни Кучме, ни Януковичу образца прошедшей кампании не подошел бы вариант сохранения власти при условии изменения направления движения (сейчас ситуация с последним могла измениться, поскольку пока никто кроме отдельных кругов в России, похоже, не готов на него ставить). Отсюда необходимость держаться в рамках определенного коридора легитимности в глазах Запада.
Белоруссия и Туркмения опять представляют собой другую крайность. Киргизия и Казахстан здесь достаточно близки Украине и Грузии. Россия чуть подальше. Наша власть очень не хотела бы рвать с Западом без особой на то нужды, но могут быть ситуации, когда такой вариант будет рассматриваться всерьез. Ничего похожего на консенсуса в элите относительно того, куда мы движемся, как и отметил в упомянутой лекции Виталий Найшуль, не наблюдается.
Принципиальная готовность, не прибегая к крайнему насилию, пойти на поражение была в какой-то степени обеспечена представлением старой власти о наличии определенных гарантий физической безопасности, а то и каких-то форм участия в дальнейшей политической жизни. Для этого нужно наличие в рядах оппозиции (или около нее) фигур, гарантии которых будут восприняты властью как достаточные, а кроме того необходимо понимание, что оппозиция, придя к власти, будет стремиться легитимизироваться в глазах того же Запада, а, значит, будет ориентироваться на образцы относительно мягких нравов.
Для последующих “революций” принципиально важно дать пример наличия болезненного, но не катастрофического выхода для экс-властей. Революционеры, придя к власти, могут оказать своим коллегам из других стран медвежью услугу, переборщив с, возможно, вполне справедливым преследованием недавних противников. Понятно желание сделать так, чтобы впредь неповадно было (деятелям той же страны, да и властям других стран), но есть опасность поставить противников дальнейших революций в ситуацию уверенности – любые средства хороши, только бы не отдать власть, иначе никакие гарантии потом не помогут. Необходимо, скажем, создание ситуации, когда поражение “преемника” Путина или неудача с каким-нибудь из продвигаемым властью сценариев конституционных преобразований не означала бы ничьих личных катастроф.
Но если Казахстан и Киргизия несомненно имеют в рядах оппозиции фигуры, которым власть могла бы доверять, а также имеется понимание ценностных ориентиров оппозиции, то в России и в этом вопросе, кажется, полной ясности не существует.
Способствовала победе революций и сложная идентификация силовиков и спецслужб во многих постсоветских странах. На их памяти произошел разрыв легитимности этих служб. Они стали служить фактически новым государствам, конкурируя с экс-коллегами и экс-начальниками. В качестве одного из эффектов это могло отчасти релятивизировать авторитет текущей власти – в пользу… народа.
Если не считать упомянутые диктаторские режимы, наименьший “разрыв легитимности” наблюдался в России. Мы не видим оснований вслед за Лилией Шевцовой констатировать “отсутствие эффективной и лояльной вождю силовой структуры, готовой к насилию”. То есть об эффективности судить трудно, но никаких принципиальных сомнений в лояльности власти, усиливающей роль силовых структур, активно содействующей пропаганде их достижений, увеличивающей из года в год расходы на их содержание, у нас нет. Ситуация противоположных позиций МВД и госбезопасности на Украине или открытого разнобоя в стане силовиков и спецслужбистов в Грузии у нас крайне маловероятна. На перестроечной волне и противостоянии властей это было возможно в 1993, но в ситуации монолитной центральной власти и господства роли противоположной общественной тенденции этого ожидать не стоит. Определенные же усилия к тому, чтобы в противостояние не могли сыграть регионы были предприняты сначала жестким восстановлением подчинения местных силовиков центру, а теперь и изменением принципов формирования губернаторско-президентского корпуса.
Год назад в статье “Почему молодежь не станет авангардом либерализма” мы указывали, что традиционно служащая одним из локомотивов общественного переустройства молодежь склонна участвовать в ярких, радикальных проектах, а сам по себе либерализм – в отличие от множества иных идеологий – к радикализму не располагает. Радикализм чаще может появляться за счет национальных, социальных, религиозных и т.п. “примесей” в либеральном салате. Опыт Украины, нынешней России, да и Грузии (что стало более заметно на фоне последующих событий) продемонстрировал потенциал подобных сочетаний достаточно ярко.
В Грузии эффекта удалось добиться сочетанием либерального пафоса с социальным (отчасти даже – популистским) на фоне национального: кучка жиреющей элиты, не желающей терять власть, бедствующий народ, так и недостроенное, недообъединенное государство. На Украине рецептура оказалась похожей, хотя и не тождественной: уважать волю народа, перестать грабить его через незаконную приватизацию, выстоять в борьбе с давлением извне. Сильнее был национальный (не этнический!) момент – противостояния бывшей метрополии (точнее правопреемнику, который время от времени себя пытается вести как метрополия), навязывающей своего кандидата. Момент противостояния присутствовал и в Грузии, но не благодаря действиям России (помощь Шеварднадзе осуществлялась, но не слишком заметная и сильная), а скорее самому факту ее существования – выстоять отчасти “назло”, состояться как государство “несмотря на” (к статусу экс-метрополии здесь примешивалось участие России в проблеме грузинских автономий).
В нынешней России радикализирующим фактором стал социальный. По, вероятно, обоснованному мнению Виталия Найшуля, новый цикл реформ-революций в России заведомо будет строиться вокруг темы справедливости. К социальной волне пытаются пристроиться, с одной стороны, националисты, с другой, - левые либералы. Вопрос здесь соответственно - приобретет ли действительно массовая волна (в случае ее возникновения) национал-социалистический или социал-либеральный характер. Специфическую форму национал-социал-квазилиберального синтеза реализует НБП.
Роль этого явления во многом – следствие политики власти. Наличие сильной системной оппозиции обеспечивает либо отсутствие “революции”, либо относительно “бархатный” ее характер. Фактическое же вытеснение оппозиции за рамки принятия реальных политических решений приводит к резкому усилению влияния наиболее радикальных ее отрядов. А дальше осуществляется перекрестная легитимизация: методы НБП легитимизируют жесткость власти по отношению к оппозиции, жесткость власти легитимизирует методы НБП.
Национальный компонент оказывается совместим с либерализмом в ситуации государств, воспринимающих себя как экс-колонии. Именно тогда возможно отчасти виртуальное противостояние экс-метрополии, проявляющееся в стремлении поддерживать независимость и интегрироваться в Запад. У нас остается выбор между национализмом этническим – культивированием противостояния между народами России и противостоянием чему-то заведомо внешнему (например, Западу или его отдельным ипостасям). Первое – верный путь к гибели страны, второе опасно, но по другим причинам. Попытки дискредитировать Запад приведут к дискредитации же связываемого с ним либерализма. Культивирование истерии вокруг Китая чревато большими внутренними проблемами при объяснении достаточно сложных и отнюдь не враждебных отношений, которые заведомо придется иметь с ним в ближайшие десятилетия.
Мы знаем примеры имперских центров, либерализовывавшихся через катастрофу – Германия, окончательную либерализацию экс-метрополий уже после полной перемены ролей и появления опыта существования в качестве отчасти зависимых стран (Австрия, Венгрия), опыты потери имперского статуса уже либеральными странами (Великобритания, Франция). Знает история и более странные ситуации - Испания и Португалия, но первая перестала быть империей еще тогда, когда проблема либерализации скорее не стояла, а последняя к середине 1970-х уже по самосознанию и не оставалась империей. Наша ситуации – разрушение империи, совпавшее с либерализацией. Результат - достаточно сильные “реваншистские” настроения, неизбежно процессу либерализации мешающие. Отсюда заведомая опасность национального компонента в общественном движении – если на что-то в этой части мы и похожи, то только на Германию.
Отсутствие или недостаточность многих факторов “цветных” революций в России означает, что попытки форсировать подобное развитие событий имеют не очень большой шанс на успех (во всяком случае – в либеральном варианте), но отнюдь не свидетельствуют, что подобных попыток не будет или что подобных шансов нет вовсе. Правда, подобный вариант будет опасней чем где бы то ни было – как для общества, так и для власти.
Средства предотвратить подобный сценарий, как мы видели, два – либо закрутить гайки до предела, либо восстановить в правах сферу политического, создать ситуацию, когда реальные общественные течения смогут эффективно влиять на процессы, происходящие в стране.
Лилия Шевцова видит большую вероятность первого сценария: “Развилка, когда еще был шанс пойти в другом направлении, уже пройдена, России, возможно, уготовано пережить испытание диктатурой, которую попытаются установить те, кому есть что терять при потере власти”. Действительно многие шаги власти заставляют думать о его реалистичности.
Анализ действий власти заставляет предполагать, что попытки отговорить ее от подобного хода развития событий “патриотическими” аргументами, очередными потерянными для государства десятилетиями развития окажутся абсолютно бесперспективными. Подобный дискурс поощряется, но только во внешней риторике – “для народа”. Куда действеннее здесь может быть другой аргумент: опыт Туркмении, Белоруссии, сталинского СССР показывает, что именно там элита чувствует себя наименее защищенной. Ее срезают слоями, убивают, сажают, лишают всего. К счастью, элементарное чувство самосохранения нынешней власти свойственно в очень сильной степени. Главное чтобы хватило исторической грамотности у их интеллектуальной обслуги для напоминания всего этого в нужный момент.
Вариант с возрождением, а точнее – пересозданием политики куда более сложен и требует совместных кропотливых усилий власти и общества, но об этом уже в следующей статье.
См. также:
Уроки революции: как не надо строить российскую политику
Багровое цунами русского бунта
Как избежать победы лукашизма?
Когда уйдет Лукашенко?: Логика смены власти в странах СНГ
Что переоценил Владимир Путин?
