25 мая 2015 г. состоялась встреча-диалог с президентом Института современного развития (ИНСОР), членом Комитета гражданских инициатив Игорем Юргенсом и членом Совета глобальной повестки по России Всемирного экономического форума Павлом Демидовым на тему «Что такое быть европейцем в современной России?». Это было второе мероприятие в рамках совместного проекта «Полит.ру» и Университета КГИ (Комитета гражданских инициатив) «КГИ: идеи и люди».
Вначале Игорь Юргенс и Павел Демидов кратко очертили проблематику встречи, а затем в дискуссию включились слушатели (как присутствующие, так и участвующие в онлайн-формате). Юргенс сразу отметил, что нынешнее мероприятие тематически тесно связано с предыдущей встречей с Евгением Гонтмахером, где речь шла о рабстве и свободе. «Для современной России, - сказал он, - европейская идентичность – это проблема ценностная, это понимание человека, его прав, его возможностей, его стремления к самореализации как к основной ценности европейского общественного устройства. Это понимание государства как партнерства, а не как машины, скрепленной людьми-винтиками или же огромной патриархальной семьи».
Юргенс оговорил, что когда речь заходит о «европейскости», это может означать самые разные вещи. Например, Пушкин, когда писал о «европейской» России, он имел в виду распространение образования, культуры, в частности культуры чтения. «В этом смысле у России и Запада общие литература, кинематограф, поп-культура, бытовые практики. Что касается практик социальных и политических, здесь невозможно не видеть различий – иногда больше, иногда меньше, но всегда значительных. Социальными же практиками личность формируется не меньше, чем культурным багажом. Поэтому мы сегодня обсуждаем не вопрос, европейцы ли мы, нынешние россияне (наверно, не все и не вполне европейцы), а говорим о судьбе русских европейцев, которые приняли для себя эту парадигму и которые всегда здесь были особенным и обособленным слоем». Опять же, речь не о европейских иммигрантах, а о коренных россиянах с упомянутой «европейской» парадигмой.
Что характерно, отметил Юргенс, в XIX в. российская власть по образу мыслей была совершенно европейской, но по образу действий крайне самобытной. Собственно, недвусмысленно ориентированные на сотрудничество с европейскими державами Петр I и Екатерина II отметились также на поприще закрепощения огромных масс народа. «Весь слой русских европейцев обеспечивался тогда за счет параллельного существования двух Россий: России-Европы и России-Неевропы. Весь слой, включая самых заклятых врагов крепостничества и тирании». В результате получился феномен, который Шпенглер обозначил как «псевдоморфоз».
В качестве показательного примера того, как типично европейское сочетается с типично неевропейским, Юргенс привел высказывания Николая Карамзина, который, с одной стороны, полностью поддерживал технические и социальные заимствования из опыта европейских держав, мотивируя это тем, что национальность второстепенна, а первично общественное благо, но, с другой стороны, спорил со Сперанским, когда тот ратовал за формирование демократических институтов, и утверждал, что главное – поставить у власти правильных губернаторов, которые будут проводить правильную политику.
Отчасти такое положение дел связано с географическими причинами. «Когда-то восточным славянам досталась самая неблагополучная часть Европы. Глубокая периферия, вдали от средиземноморья, вдали от Гольфстрима, на холодных широтах. Академик Милов, крупнейший специалист по российской экономике эпохи средневековья, именно в этом видит главную причину европейского исторического раскола». Речь шла о том, что для обеспечения одинаковых жизненных условий в Восточной Европе требуется гораздо больше усилий, чем в других частях Европы. По мнению Милова у стран, находящихся в таких условиях, всего два сценария развития. Либо это слабая и зависимая страна на окраине чужих империй, либо это сверхмощное государство, но существующее очень высокой ценой для собственного народа.
На протяжении российской истории были попытки модернизации, но две наиболее крупные из них – петровская, увенчавшаяся 1917 годом, и большевистская, приведшая к событиям 1991 г., -провалились. В обоих случаях, считает Юргенс, причиной было «отсутствие всеохватной гражданственности». «История наших отношений с Западом в постсоветские годы до недавнего времени, - оговорил он, - также была чередой попыток совместить европейские выборы и узурпацию. Справедливости ради нужно сказать, что и встречное движение с той стороны было неоднородным. Одни действительно стремились способствовать российской модернизации, и мы знаем этих людей, эти государства, эти честные попытки; другим не было нужно ничего, кроме внешнеполитических уступок. И эти кланы нам тоже известны. На таком фоне пришел в нынешнее состояние тип русского европейца». В итоге, при неизбежных различиях, этот тип по-прежнему устроен примерно так же, как аналогичные социальные типажи прошлых эпох. Таким образом, для дальнейшей европеизации по-прежнему необходимо развитие институтов гражданского права и ответственности.
Павел Демидов, в свою очередь, заметил, что у Юргенса максималистский подход к определению европейцев в том смысле, что он отнес к таковым фактически только тех, кто сознательно придерживается прогрессистских взглядов. Между тем, огромное количество людей в России по своему быту и образу мыслей мало чем отличаются от других европейцев при всем их разнообразии. Здесь Демидов привел в пример свой родной город Тольятти, который географически находится ближе к Азии, чем к Европе. «Я рос в этом маленьком городе, в котором, кроме названия, по большому счету, не было ничего "европейского" (ни музеев, ни театров), и там не задавались вопросами европейской идентичности, но я как-то сам вырос человеком, который считает себя европейцем, хотя меня к этому никто не приучал. С точки зрения минималистских подходов, мне кажется, что очень многие люди в нашей стране считают себя европейцами по умолчанию. Да, это может не включать в себя социальные и политические моменты, на которых останавливался Игорь Юрьевич в своем выступлении. Но всё же каждый день мы сталкиваемся не с какими-то политическими материями, а с тем, как мы принимаем решения, в рамках какой логики мы мыслим. Мы одеваемся по-европейски. Мы гораздо больше европейцы каждый день, чем неевропейцы в определенные, хотя и очень важные дни голосования».
Кроме того, Демидов отметил, что когда возникает противопоставление «русских» «европейцам», обычно речь идет об очень упрощенной картине с жесткой альтернативой: либо мы особенные русские, либо неособенные европейцы. При такой постановке вопроса тот момент, что русские – это особенные европейцы (наряду с любой другой европейской нацией, неизбежно обладающей своей спецификой) просто исключается. «Но мы же не живем в этой двухмерной схеме, потому что у нас всех много идентичностей. Может быть, 200-300 лет назад выбирать и надо было. Сейчас выбирать не нужно, и мы не делаем этот выбор каждый день... Набор идентичностей позволяет нам быть не только одной национальности, но еще и принадлежать к какой-то большей общности».
В момент возникшей поляризации отношений с Западом правительство начало предлагать обществу такой двухмерный выбор. По мнению Демидова, эта позиция удобна для дипломатического торга, но тогда вопрос фактически сводится к набору приемов в деятельности любых дипломатов и политиков. Сейчас идет формирование довольно размытого образа врага на основании постулируемой этической неполноценности оппонентов. В этом смысле географическое обозначение Европа звучит недостаточно убедительно, и возникают суррогаты вида «гейропа». Иными словами, при искусственной поляризации остается множество градаций того, что можно считать «европейским», а можно считать «российским», то есть привычным и укорененным в повседневности.
Также Демидов отметил, что симптоматична «осведомленность» носителей противопоставляющей риторики о том, что такое Европа в культурно-ценностном смысле, в то время как собственно среди стран-участниц Евросоюза такой осведомленности нет в силу их разнородности. Это было хорошо заметно на этапе расширения ЕС, когда на политическом и бюрократическом уровне специально разрабатывались концепции европейского единства, чтобы «продать» швейцарцам, португальцам, грекам и прочим совершенно самобытным нациям идею межнациональной общности. Сходное положение дел наблюдается и внутри России, где однородности, опять же, нет.
В ходе встречи между Демидовым и Юргенсом возникла небольшая дискуссия, наглядно продемонстрировавшая условность применения термина «европейский». На вопрос из зала, насколько в разные эпохи европейцу комфортно в России Демидов ответил, что всегда было и будет комфортно, если у него есть деньги, то есть он может позволить себе европейский тип потребления в самом широком смысле. Юргенс на это возразил, что деньги – это, конечно, хорошо, но помимо денег нужна и свобода. Он привел в пример западников Чаадаева и Герцена, которые были достаточно обеспечены материально, но при этом постоянно испытывали давление.
Были также вопросы о том, какие конкретные шаги следует предпринять для сближения с «Европой». Юргенс ответил, что это перезагрузка отношений, сокращение расходов на оборону и увеличение бюджета на образование. Он сослался на опыт 2006-2012 гг., когда такие процессы имели место и давали практические результаты. В итоге должны развиться свободная рыночная торговля и социальная демократия. По поводу увеличения бюджета на образование Юргенс напомнил о том, что после Второй мировой войны СССР восстановил силы удивительно быстро, и это во многом благодаря тому, что Сталин, при всей его склонности к тирании, первым делом начал вкладываться в образование.
Еще Юргенс отмечал, что у каждой страны должна быть своя специализация в международном разделении труда. Например, в Германии хорошо делают машины, в Италии – одежду. По его мнению, российскими нишами в этом разделении могли бы быть энергетика и сельское хозяйство на технически продвинутом уровне. Демидов добавил к этому, что для закрепления за собой ниши стране нужны квалифицированные специалисты. А чтобы были специалисты, страна должна создавать для них соответствующие их запросам условия.
Высказывались предположения, что при новой попытке интеграции с условной Европой Запад опять потребует от России уступок – например, по таким вопросам, как статус Крыма и права ЛГБТ-сообщества. Юргенс сказал, что решение этих вопросов само по себе не может представлять собой проблемы, потому что для этого существует такой испытанный механизм, как замораживание. В случае с Крымом окончанием заморозки мог бы быть повторный референдум (под тщательным наблюдением ОБСЕ), на котором 80% крымчан, скорее всего, совершенно сознательно и добровольно проголосуют за то, чтобы остаться в России, и вопрос, таким образом, будет снят. В случае с ЛГБТ лет через 20-30 у них неизбежно будут права, потому что к тому закономерным образом ведут социальные процессы, и вопрос, опять же, исчезнет сам собой.
Наконец, был вопрос о том, как решается момент противостояния между той частью российской общественности, которая идентифицирует себя как европейцев, и «неевропейской» частью общества. «Вопрос очень пертинентный, - прокомментировал Юргенс. – Это будет долгая борьба противоположностей, отрицание отрицаний. Здесь я могу только добавить, что европейское политическое руководство своими действиями сейчас добавило "неевропейцам" пороху. Потому что когда упали башни-близнецы в 2001 г., Путин первым позвонил Бушу и предложил ему полет через нашу территорию, базы в Средней Азии и другую помощь. Он рассчитывал на такое же движение со стороны Буша, но этого не произошло. Обещания были, похлопывание по плечу было, но также было и продвижение систем ПРО к нашим границам, равно как и многочисленные ситуации, когда нас считали младшими партнерами, которые утрутся и замолкнут. Это всё тоже было. Но это абсолютно не оправдывает тех, кто пассивно смотрел, как институты свободы, демократии и рынка падают один за другим».
Павел Демидов по этому поводу заметил, что у некоторых представителей русских «европейцев» может иметь место обида из-за того, что в тот момент, когда Россия выражала готовность к сближению с западными державами, этот импульс был встречен прохладно, и поддержки со стороны этих держав было мало. Но обида не отменяет исторической и культурной близости.
