В 2006-м году в московском издательстве «Время» вышли в трех томах «Дневники» А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннэр, охватывающие 1977 – 1989 годы. Безукоризненно изданные, они составлены, отредактированы и оформлены с удивительной для сегодняшнего дня добросовестностью. На обложке указан жанр: «роман-документ». Почему же дневники – роман?
У «Дневников» сразу два автора, если быть совсем точным, – три. Первый авторский голос – Сахаров, делавший записи вплоть до 1989 года, до последнего своего дня. Второй – Боннэр, бок о бок с мужем пережившая все отраженные в «Дневниках» события. Огромное количество записей делалось не просто так, а друг для друга. Сахаров нередко, как в письме, напрямую обращался к жене, употребляя местоимение «ты» или обращение «Люсинька». Супруги читали написанное друг другом или сразу же (и тут же комментировали и дополняли), или, в случае разлуки, через какое-то время. Третий авторский голос – Боннэр сегодняшняя, спустя почти 20 лет, пережившая смерть мужа, бесславный конец Перестройки и ознакомившаяся со ставшими доступными делами (своим и Сахарова). Ее комментарии и пояснения к подробностям собственной биографии превращаются зачастую в многостраничные истории. При подготовке издания ею же написана (очень увлекательно!) глава «До дневников», охватывающая первые семь лет совместной жизни с Сахаровым (1970 – 1976).
Все три голоса – набранные для различения разными шрифтами – тесно сплетены друг с другом. Благодаря причудливому переплетению монолога с диалогом, а дневниковых, по сути, автобиографических записей с биографическими комментариями и дополнениями чтение получается горячее, живое; передаваемые события, записанный опыт – осязаемыми. Уже от одного этого создается впечатление, что имеешь дело с литературой, беллетристикой. Но авторское многоголосье – не единственная тому причина.
Записи отражают не только такие значительные этапы судьбы, как ссылка в Горький и возвращение в Москву после обозначившего новую эпоху телефонного звонка Горбачева, не только голодовки, принудительные госпитализации, пытки насильственным кормлением, преследование детей и многие другие элементы травли, организованной государством. Отражены буквально все мало-мальски значительные события, будь то первое в жизни интервью иностранцу (ночью, у себя на квартире, корреспонденту «Ньюсвик») или ставшая знаменитой пощечина во время суда над Кронидом Любарским (1972 г.). Кроме того, «Дневники» содержат «разговоры на записках» (способ разговаривать в прослушиваемых квартирах), научные наброски, списки планов, важные мысли и догадки, некоторые официальные документы, стихи (довольно много), письма и телеграммы (очень много), подробные рассказы о судьбах родственников и друзей, и даже сноски, сообщающие о том, какие решения принимались в это время в КГБ.
При таких авторах тесное переплетение дневников с политической и культурной историей страны и всего мира – неудивительно. И все-таки... Поражает насыщенность именами, судьбами, подробностями. Указатель имен в конце книги занимает 124 страницы! По большей части – это имена людей, бывавших у Сахарова и Боннэр дома. Писатели, поэты, художники, барды, журналисты, правозащитники, политики – прошлые и будущие, советские и зарубежные. Весь космос советской общественной, научной и культурной жизни. По понятным причинам «Дневники» представляют собой и подробную летопись всего, что связано с правозащитным движением в СССР, содержат сведения о многочисленных процессах, судах и арестах, приговорах и насильственных эмиграциях, передают кухонные разговоры и споры, мучительные раздумья, поиски и решения. Наконец, на страницах «Дневников» слышно плавное нарастание гула Перестройки.
Для исследователей советского образа жизни брежневских лет «Дневники», безусловно, представляют собой ценный источник многочисленных примечательных подробностей. «Я вдруг вспомнил», – записывает Сахаров, – «[...] как в июле 1985 [...] мы были с тобой на кладбище и как-то стали говорить, как плохо будет тому, кто переживет другого. Он, может, не будет иметь возможности даже ходить на могилу, как-то ухаживать за ней. ГБ может не допустить этого, опасаясь демонстрации» (Т. 3. С. 101) Так представлялось будущее в марте 1986 года!
Но как быть с такими записями:
«Я пришла с работы около 9 часов. Принесла кофе, [...] сыр и пачку печенья «Юбилейное»» (Т. 1. С. 65).
«Пришли в мое училище, купив в гастрономе напротив булку и творожные сырки» (Т. 1. С. 67).
Из рассказа о поездке в Киев в связи с судом над поэтом Лупыносом: «Суд отложили на неопределенное время почти сразу после появления Сахарова в зале заседаний. Но мы познакомились в эту поездку с несколькими киевскими диссидентами. А потом, несмотря на серый с мокрым снегом день, когда неба как будто не существует, я таскала Андрея по городу, показывая ему все булгаковские места. В прошлом он один раз был в Киеве, но ничего этого не видел. И еще мы купили там обои для намечавшегося дома ремонта. В Москве в этот год обои были дефицитом» (Т. 1. С. 82).
«Вчера в одиночестве – но мысленно с Люсей – встретил Новый год. Старался соблюдать традиции (помылся – при этом конч[илась] горячая вода, кот. перед этим включили лишь в 9 ч. вечера, убрал дом, устроил «красоту» на столе в большой комнате, парадно переоделся, произнес несколько тостов – о Люсе, о всех нас, включая и ее, и злосчастных моих детей)» (Т. 3. С. 7).
«Я не только вымыл ванну, но и ведро пласт. (на случай, если придется идти на колонку за питьевой водой) и постирал рубашку» (Т. 3. С. 100).
«Проверил облигации. Выиграли две облигации по 10 и 20 р., получу 20 и 40 р. Еще 5 облигаций остались непроверенными (я их пропустил, т. к. спешил на переговор). После разговора с Люсей зашел в универмаг, купил духи «Елена» Люсе в подарок. Еще зашел в хозяйственный, хотел купить красивую чашку, но не было. Купил две дешевенькие. Мыльниц нет. Шел пешком [...]» (Т. 3. С. 22).
«Последние несколько дней мучает невралгия, теперь справа спереди. Схема развития, как 3 года назад. Невозможно продохнуть, каждый вздох болезнен и вдыхаешь только поверхностно. Надо терпеть... Затеял стирку» (Т. 3. С. 66).
«Пока занимался, сжег свеклу вместе с кастрюлей. В 9 часов уже была готова, а сейчас 0 ч. 30 минут. Как я так забыл, жалко свеклу и кастрюлю. P.S. (кастрюлю отчистил)» (Т. 3. С. 24).
И так далее. Подобная дотошность, трепетное, почтительное, любовное отношение к каждой вроде бы и пустяшной подробности своей жизни бросается в глаза сразу и, наверное, является самой интересной особенностью «Дневников».
Вот как отражено 22-е января 1980-го года (арест и высылка в Горький): «В 14:10 поехал в ФИАН на семинар на акад. машине. Не доезжая Павелецкого вокзала, заметили, что милицейская машина подает нам сигналы остановиться. Водитель, удивленно пробормотав, что он ничего не нарушил, остановился вслед за срезавшей нам угол милицейской машиной. Милиционер вышел из своей машины, акад. водитель тоже, милиционер пошел к нему навстречу, приложив руку к козырьку, и что-то сказал, академич. водитель повернул обратно. Я сидел на переднем сиденье и смотрел на эту сцену и вдруг услышал, что задние дверцы открылись. В машину залезли с двух сторон гебисты (лет 35 каждый) и показали мне и водителю красные книжечки. «МВД! Нам поручено доставить вас в прокуратуру СССР. Водитель, следуйте за милицейской машиной!» Мы поехали, свернув направо. В этот момент я увидел телефонные будки и попросил водителя остановиться около них, «мне необходимо позвонить жене». Но гебисты на заднем сиденье резким окриком запретили водителю останавливаться, и один из них прижал ладонью кнопку замка моей дверцы. Когда машина остановилась во дворе прокуратуры, это движение повторилось – «Подождите, Вас встретят». Я попросил водителя подъехать к жене и рассказать ей о случившемся, а затем вернуться: «На семинар я опоздал, но продукты еще, может, успею получить». Один из гебистов молча вынул из машины сумку для продуктов и сунул мне в руки. Конечно, до дома машина не доехала» (Т. 2. С. 11 – 12). Чем не приключенческий роман?!
Скрупулезно сообщающие все подробности «Дневники» являются и ценным источником данных для изучения почерка КГБ, его нравов, методов и, так сказать, «манер» (или «замашек»), как например, что и как выкрадывалось и потом вновь подбрасывалось, «возвращалось» (так Нобелевский диплом был украден при обыске в 1980-м году и оказался на месте 6 лет спустя, после возвращения в Москву). «Сегодня в доме были некоторые признаки, что кто-то побывал», – записывал Сахаров, вернувшись с прогулки (Т. 3. С. 99). Можно было выйти из душа и столкнуться в коридоре с двумя мужчинами в плохо сшитых серых костюмах. Застигнутые врасплох, они нередко выпрыгивали в окно, благо квартира находилась на первом этаже. Можно было выйти из дома и обнаружить, что за какую-то провинность (попытку кому-то позвонить или отправить письмо) у машины разбито стекло или спущены шины. Вмешательство хулиганствующего государства могло произойти (и происходило) в любой момент.
«Вчера не записал, т.к. не было вечером света. Ужин готовил и ел при свечах (зажег две свечи из 6-и). Когда почистил зубы и лег, зажегся свет. Утром [...] начал делать (укреплять) стул, но не нашел сверла (потом нашел). Заехал в хоз. магазин по дороге в Зел. город. Поставил машину на бугре (два раза не включалась задняя передача). Когда, взяв сумку, пошел к магазину, заметил, что через стекло салона микроавтобуса (окрашенного в защитный цвет) кто-то снимает меня в упор с рук из довольно большой (не любительской) кинокамеры с светофильтром. Я замахал рукой и крикнул: «Что Вы делаете, кто Вам разрешил?» Снимавший тут же убрал камеру и отпрянул в глубь микроавтобуса. Я подошел к водителю, спросил: «Зачем меня снимаете? Вы не имеете права без моего разрешения» Он что-то пробормотал. «Из какой вы организации?» – «Из НИИ автоматизации» (или, кажется, химизации, я забыл). Он тут же нажал на газ и стремительно уехал. Из этого же «НИИ» был якобы один из наблюдавших за мной в больнице.
В магазине я купил набор сверл за 2 р. 40 к. (зря) и 10 ламп по 100 ватт (их давно не было в магазине, а у нас кончились, я уже поставил в коридоре две по 25 ватт, теперь одну заменил)» (Т. 3. С. 159-160).
Невозможно не удивиться количеству подмеченных и записанных подробностей из будней очень нелегкой жизни, пропитанной, наполненной эпохой. В этой жизни свирепствует травля (Сахарова, его жены, их близких и друзей), разные формы лишения прав и свобод, подглядывания и подслушивания, хамские, бесцеремонные вторжения, – а автор дневников задумчиво, но со вкусом варит суп и потом записывает, какие овощи в него бросил, что в итоге получилось и осталось ли немного вкусного супа и на следующий день (и Сахаров, и Боннэр неоднократно хвалят на страницах «Дневников» то, что самим себе или своим гостям приготовили).
В своем предисловии Боннэр подчеркивает «отношение к Дневнику как к работе» (Т. 1. С. 13). Как мне представляется, этот дневник был для его авторов еще и актом сопротивления разнузданной государственной травле. Работой являлось в том числе и Сопротивление.
Эта догадка высказана и в единственном известном мне читательском отклике – журналиста Геннадия Жаворонкова. Он пишет: хроника «унылых дней человека, наказанного Родиной за все его заслуги перед ней. [...] Но отчего же я прочитал все три томика взахлеб, возвращаясь и возвращаясь к каким-то эпизодам, событиям? Да оттого, что это потрясающая хроника сопротивления огромной и преступной государственной машине, против которой считалось бесполезным возвышать голос. [...] Убить унижением, сломив гордость и человеческое достоинство. Чтоб супротив державы выступать другим было неповадно. Однако глядя на стойкость этих двух уже немолодых людей, выстаивали и распрямлялись многие» [1].
Примеров стойкости на страницах «Дневников», действительно, очень много. Вот один из них (день задержания и высылки в Горький): «В самолете ТУ-134 кроме нас летело еще человек 10 гебистов, может, больше. ... Нас обслуживали по правительственному классу. Обед был супер-ресторанный. Мясо отличное. Я набрал пригорошню леденцов. Нам сказали, что летят мужчина-врач – для меня и женщина-врач – для Люси. В самолете мы сидели рядом с Люсей и были счастливы, что мы вместе. Я сказал, что чувствую «облегчение от бремени». Люся была очень красивой. При посадке в Горьком вышла заминка – не сразу вышло посадочное колесо, и мы сделали пару кругов над Горьким на низкой высоте. Но все обошлось. Они испугались!» (Т. 2. С. 24; выделено в оригинале).
В стойкости главных героев (роман!) читателю открывается сильнейшая (и глубокая, глубочайшая) любовь к жизни. Может быть, потому так увлеченно и читаешь эту хронику (с жаром, запоем – присоединяюсь и в этом к Г. Жаворонкову), невольно заражаясь этой влюбленностью. Авторам «Дневников» свойственно прилежное и заботливое отношение как к своему внутреннему, так и внешнему космосу. Травящий их режим оказывается мельче и незначительнее горячего, трепетного отношения к миру, к людям, к своему дому, ко всему. И именно это отношение превратило записи в роман. Потому что роман, согласно словарю, – это «эпическое произведение большой формы, в котором повествование сосредоточено на судьбе отдельной личности и ее отношении к окружающему миру...»[2]. Если спросить себя, о чем этот роман, то ответом будет «о любви и сопротивлении» – любви друг к другу и общему делу, любви к бытию и о сопротивлении злу.
Внимание к деталям, любовь к каждому штриху своей жизни, отчет за каждый свой шаг (наперекор и травле, и изоляции, и запугиваниям, и насилию), внутреннее постоянное сопротивление Злу (которое, конечно же, отражалось и на сопротивлении «внешнем») – все это позволяет сказать, что «Дневники» Сахарова и Боннэр очень целомудренная книга. Ведь целомудрие – это такая «характеристика человека, которая раскрывается в соблюдении (сознательного само) запрета на познание, переживание и совершение всего того, что может ослабить или разрушить способность противостоять и сопротивляться злу»[3]. Именно эта «способность» и стала причиной всех многочисленных подробностей, кропотливо собранных на каждой страничке.
Перед нами роман, позволяющий глубоко прочувствовать Сопротивление как целомудренное отношение к жизни и самому себе, как определенный способ видеть, понимать и поступать. Вооруженные целомудрием люди остаются при любых условиях свободными, целомудрие наделяет их силами и способностью давать отпор. Занятие это кропотливое, нередко мучительное, но спокойное, располагающее к вниманию к подробностям, т.к. целомудрие несовместимо ни с паникой, ни с истерикой, ни с угодничеством, ни с нежеланием называть вещи своими именами и видеть их таковыми, каковы они есть.
Социолог Лев Гудков, директор Левада-Центра, говоря о сегодняшнем российском обывателе, делает одно очень важное аналитическое обобщение: «Самая серьезная социологическая проблема, на которую мы наталкиваемся на потяжении 15 лет, – это наш человек с его опытом приспособления к репрессивному режиму» [4]. Дневники Боннэр и Сахарова, переполненные именами и подробностями, учат обратному – целомудренному взгляду, опыту сопротивления и свободы.
Об авторе: Анна Шор-Чудновская - социолог, научный сотрудник Венского университета Зигмунда Фрейда, сотрудник Фонда по изучению мира и конфликтов земли Гессен (Франкфурт-на-Майне).
[1] Жаворонков Г. Роман-документ на два голоса // Новая газета. 2006. 16 октября.
[2] Словарь иностранных слов и выражений. М.: Олимп, 2002.
[4] Фоторобот российского обывателя // Новая газета. 2008. № 23. 3 апреля.