Признание Россией независимости Абхазии и Южной Осетии еще неделю назад ставилось под сомнение большинством наблюдателей, надеявшихся, что нынешний Кремль слишком сильно интегрирован в глобальные финансовые схемы и потому не пойдет на резкую эскалацию противостояния с Западом. Тем не менее, оно состоялось. Даже после того, как 25 августа за признание проголосовали обе палаты российского парламента, оставалась надежда, что это не более чем заявка позиции в начале сложного и длительного торга. Его предметами могли стать не только статус спорных территорий и режим миротворческих операций в зонах конфликтов, но и планы вхождения Грузии в НАТО, и политические и экономические интересы России в Грузии. Это было бы способом относительно разумного согласования позиций всех заинтересованных сторон. Решением о признании независимости возможность такого торга перечеркнута.
В какой-то мере признание было вынужденной мерой со стороны Москвы. После того, как предложение о международном обсуждении будущего статуса территорий было фактически изъято из плана Медведева – Саркози (с примечанием о том, что Тбилиси, а с ним и Вашингтон, и большинство европейских союзников будут исходить исключительно из принципа территориальной целостности Грузии), одностороннее признание независимости стало восприниматься Москвой как единственный шанс сохранить в Абхазии и в Южной Осетии свое военное присутствие. А в нем она заинтересована в свете кажущегося теперь неизбежным вступления Грузии в НАТО.
Теперь уже впору оставить в стороне рассуждения о том, что Россия своими действиями в зоне абхазского и югоосетинского конфликтов сама оказала решающее влияние на евроатлантический выбор Грузии. Москва сделала свой выбор, практически лишив непризнанные республики шанса на полноценную международную легитимность – или, по крайней мере, отодвинув этот шанс за горизонт среднесрочного планирования, – зато приобрела возможность создать буферную зону у своей границы в зоне вероятного расширения Североатлантического союза.
Как только Россия подпишет соответствующие договоры о военном сотрудничестве с Сухуми и Цхинвали, у нее появится возможность держать в этой «буферной зоне» войска, не будучи в количественном и качественном плане связанной рамками международных миротворческих мандатов. Грубо говоря, отпадет необходимость объяснять, почему самолеты ВВС России базируются на аэродроме в Гудауте (Абхазия), который они давно должны были покинуть, и почему российские военные используют свою инфраструктуру в районе Джавы (Южная Осетия).
Если исходить из кремлевской точки зрения на НАТО как военного соперника и проводника чуждых ценностей, можно считать случившееся успехом Москвы. Она, наконец, нашла в себе мужество быть последовательной в своей политике в отношении двух непризнанных республик и вывела их из состояния условно контролируемой «серой зоны», которой они оставались в течение последних 15 лет. Изоляция от западного сообщества, возможность которой теперь признают даже сами ведущие российские политики, расценивается ими либо как неизбежный побочный эффект, либо даже как желательный результат.
В августе 2008 года Россия дважды продемонстрировала, что она ни в коей мере не является частью Запада, а идея возобновления противостояния не просто не смущает ее, но пользуется растущей популярностью у российских избирателей – сколь бы мало ни значило это слово в условиях «управляемой демократии». Очевидно, России – и ее политической элите, и большинству ее населения, горячо поддерживающего решительные меры президента Медведева на Кавказе, – нравится верить, что она вернула себе способность выступать на международной арене в весовой категории, сопоставимой с американской. Сравнительная податливость Евросоюза, стесненного в своей политике в отношении Москвы зависимостью от поставок российских энергоносителей, только усиливает это опасное и самоуверенное заблуждение.
Но наблюдение за российской внутриполитической ситуацией показывает, что создание буферной зоны военного присутствия в регионе потенциального расширения НАТО и популистские соображения могли быть второстепенными в числе мотивов признания Кремлем спорных территорий. Важнейшим для России внутриполитическим эффектом всего августовского кризиса в Грузии является практически полное обнуление каких бы то ни было надежд на самостоятельную роль избранного в марте 2008 года президента Дмитрия Медведева в переформатировании сложившегося при Владимире Путине режима. Война в Грузии, несомненно, планировавшаяся в России в течение нескольких последних месяцев, началась, когда с инаугурации Медведева не прошло еще и 100 дней, в момент, когда у него по сути не было и шанса занять самостоятельную позицию. После некоторого промедления в самом начале войны Медведев появился на публике и стал делать заявления, свидетельствующие, что его курс в отношении Грузии полностью определяется силовиками из окружения Владимира Путина. В итоге за три августовские недели отношения России с западным сообществом оказались ниже точки замерзания, в состоянии, в котом они еще ни разу не были со времен падения СССР, включая драматические моменты марша российских десантников на Приштину (Косово) и разворота самолета российского премьера Примакова над Атлантическим океаном в ответ на американские бомбардировки Белграда в 1999 году.
Медведев, к сожалению, не оговорился, употребив в интервью, данном через полчаса после признания Абхазии и Южной Осетии, термин «холодная война». По опыту прошлого столетия известно, что «холодная война» – это не только изматывающее внешнеполитическое противостояние, дорого обходящееся экономикам его участников. Это еще и политическое явление, блокирующее любые попытки внутренних преобразований в России. Поставив Медведева перед лицом «холодной войны», силовики и Путин гарантировали сохранность своих позиций внутри российской элиты, что для них, несомненно, важней, чем борьба за независимость осетин и абхазцев. Более того, Медведев несет всю полноту ответственности за случившееся, в том время как Путин остается в тени и сохраняет имидж политика, при котором отношения с Западом были, может быть, и не безоблачными, но не такими проблематичными, какими они неожиданно стали при его преемнике, от которого, наоборот, очень ждали «оттепели».
Это хорошо для силовиков, но не слишком хорошо для страны. Условная стабилизация элиты, возможно, и предпочтительнее нового витка передела власти и собственности. Но проблема в том, что стабилизирован режим, создавший целый ряд системных проблем, в частности, в области национальной экономики и федеративных отношений (со всем комплексом связанных с ними межэтнических и конфессиональных сложностей).
Федеративные отношения сведены на сегодняшний день к личной унии главы государства (и/или премьер-министра) с конкретными региональными лидерами, которые на основе некоего неформального взаимовыгодного контракта пытаются управлять российскими территориями. Это, возможно, работает в традиционных российских провинциях или богатых нефтегазоносных районах Сибири. Но в условиях Северного Кавказа становится все более очевидно, что такая схема управления регионами не отвечает на актуальные вызовы, к числу которых относится в том числе и быстро растущий политический ислам. Москва продолжает строить свои отношения с кавказскими губернаторами в рамках привычной аппаратной логики, в то время как на местах ее назначенцы сталкиваются с тектоническим по масштабу культурным сдвигом, на который им нечего ответить. Это вызывает дальнейший рост отчуждения между властью и все более многочисленными верующими мусульманами и льет воду на мельницу дальнейшей «культурной революции», не означающей ничего хорошего для влияния и присутствия России на Кавказе. Именно таков тыл созданной Россией «буферной зоны» в Абхазии и Южной Осетии.
Решением о признании независимости республик Москва, возможно, и купировала возможные критические последствия, которые могла иметь эскалация насилия в зонах конфликтов для прилегающих северокавказских провинций. Беженцы из Южной Осетии теперь едва ли станут фактором давления на зону старого межцивилизационного конфликта осетин с их соседями ингушами. Более того, проявленная Москвой воля и решимость относительно Абхазии и Южной Осетии могут пойти ей на пользу в плане имиджа федеральной власти в глазах северокавказских элит и населения республик – уж во всяком случае, это более популярный шаг, чем, скажем, «сдача» непризнанных автономий. Но в средне- и долгосрочном плане Москве придется столкнуться с тем, о чем она сама предупреждала западные правительства, когда те настаивали на независимости Косова и Метохии. Принцип территориальной целостности государств по сути отменен Россией в непосредственной близости от собственной границы, к которой примыкают сразу несколько очагов этносепаратистских движений, угасших к середине 2000-х годов по конъюнктурным, а не по системным причинам. Это означает, что сепаратизм может вернуться – только теперь это уже не будет наивный сепаратизм начала 1990-х. Теперь он подпитан мощным и общим для мусульманского Кавказа движением политического ислама, которому контролируемые Москвой официальные муфтияты пока не могут ничего противопоставить. Разумеется, «турбулентность» на Кавказе только усилится, если аналогия с Косово будет так же неосторожно экстраполирована на ситуацию в Нагорном Карабахе.
Проблема Карабаха (вместе с проблемой нарушенного войной транзита нефти и газа через Грузию) сильно беспокоит Азербайджан, который является не менее важным, чем Россия, игроком на современном Южном Кавказе. Практика двух войн в Чечне показала, что Азербайджан может быть каналом импорта нестабильности в российскую часть Кавказа, а живущие в нем общины разделенных дагестанских народов – таких, как лезгины и аварцы, – могут стать дополнительными очагами конфликтов, эхо которых неизбежно будет отдаваться и к северу от главного Кавказского хребта.
Южная Осетия и Абхазия, кроме того, имеют этнических родственников на российском Кавказе. Сейчас и северные осетины, и черкесские народы Западного Кавказа исполнены эйфорической солидарности с добившимися, как им кажется, своих целей народами признанных Россией республик. Ожидать, что Осетия и Черкесия (в широком понимании этого этнонима, включающем черкесов, адыгов, кабардинцев, абазинцев, шапсугов и другие западнокавказские народы общего черкесского происхождения) потребуют особого статуса в России по аналогии с добившимися его Абхазией и Южной Осетии, в краткосрочной перспективе не приходится. Но следует помнить, что Бесланская катастрофа с заложниками, приведшая 3 сентября 2004 года к гибели 331 человека в Северной Осетии, очень сильно подорвала доверие осетин к России, хотя этот регион в силу его христианской культуры не без оснований считается наиболее надежным «форпостом» России на Кавказе. При усилении тенденций нестабильности к северу от гор независимая Южная Осетия и Абхазия потенциально могут стать полюсами притяжения для осетинского и черкесского сепаратизма, который будет направлен уже против самой Москвы.
Автор - сотрудник газеты "Время новостей". Текст был написан до убийства Магомеда Евлоева и прозвучавших после этого высказываний ингушской оппозиции
